Византийский сатирический диалог ПАТРИОТ, ИЛИ ПОУЧАЕМЫЙ 1. Триефонт: Что с тобой, Критий? Как ты изменился, насупился, замышляешь что-то потихоньку, бродишь взад и вперед, как человек себе на уме, и, по слову поэта, бледностью щёки покрыты.[1] Уж не увидел ли ты невзначай трехглавого[2] или поднявшуюся из аида Гекату,[3] или, может быть, по предопределению лицом к лицу столкнулся с кем-нибудь из богов? Невероятно, думается, чтобы ты пришел в такое состояние, даже если бы услышал, что все будет затоплено, как во времена Девкалиона.[4] Я тебе, тебе говорю, милый Критий, неужели ты не слышишь, что я кричу над самым твоим ухом? Сердишься ты, что ли, на меня, или оглох, или ждешь, чтобы я тормошил тебя? Критий: Я слышал, Триефонт, речь длинную, сбивающую с толку, полную необыкновенных хитросплетений; и теперь еще перебираю в уме весь этот вздор и готов заткнуть уши, чтобы больше не услышать подобного. Иначе я рискую лишиться рассудка, окаменеть и стать добычей поэтов, как некогда Ниоба.[5] Если бы ты, добрейший, не окликнул меня, наверняка я свалился бы в пропасть от этой сумятицы в голове, и обо мне пошли бы рассказы, как о Клеомброте из Амбракии.[6] 2. Триефонт: О Геракл, какие такие чудеса ты увидел или услышал, что смутили даже тебя? Ведь сколько безумных трескучих поэтов и рассказывающих невероятные побасенки философов не сбили Крития с толку; все это казалось тебе вздором. Критий: Помолчи немного и оставь меня в покое, Триефонт. Право же, потом я не обойду тебя вниманием. Триефонт: Понимаю, что ты раздумываешь не о ничтожных пустяках, но о вещах, требующих сугубой тайны. Ведь твои бледность, взгляд исподлобья, неуверенная поступь и метание с места на место выдают тебя с головой. Исторгни же из себя мерзость, извергни этот вздор, чтобы не претерпеть зла. Критий: Отойди-ка, Триефонт, по крайней мере, на плетр,[7] чтобы тебя не подхватили мои ветры; того и гляди, ты на глазах у всех воспаришь и упадешь где-нибудь, как некогда упал Икар, и дашь морю название Триефонтова.[8] Ведь то, что я слышал сегодня от этих треклятых болтунов, страшно вспучило мне живот. Триефонт: Хорошо, я отойду на сколько хочешь, а ты выпускай свои мерзости! Критий: Фу, фу, фу, вылетают глупости, вот, вот, вот, выходят коварные замыслы, ай, ай, ай, прочь, пустые ожидания! 3. Триефонт: Ну и ураган! Смотри, что он наделал с облаками! Раньше дул сильный западный ветер, поднимая на море валы, теперь из-за твоего выстрела на Пропонтиде[9] поднялся еще Борей,[10] так что корабли с зерном придется теперь канатами тянуть к Евксинскому Понту:[11] волны так и ходят. Порядочно, однако, скопилось у тебя в животе дряни; подумать только, какие громовые звуки! Ты, Критий, оказался прямо-таки стоухим, если мог вобрать в себя столько всякой всячины, и каким-то чудесным образом изловчился слушать даже ногтями. Критий: Ничего, любезный, удивительного нет в том, чтобы слушать ногтями; ведь ты знаешь о бедре, отягченном, подобно утробе, о беременной голове, о мужской природе, переходящей в женскую, о женщинах, обращенных в птиц.[12] Вообще, Триефонт, если верить поэтам, в жизни на каждом шагу одни чудеса. Но раз уж Друг, ты в земле незнакомой мне, страннику, встретился первым,[13] уйдем туда, где платаны защищают от солнца и сладостно звенят голоса соловьев и ласточек; пусть ласкающее слух пение птиц и тихое журчание воды чаруют наши сердца. 4. Триефонт: И правда, пойдем, Критий. Но я боюсь, как бы услышанные тобою речи не оказались и впрямь колдовскими, и я бы из-за них не превратился в пест, в дверь[14] или еще в какой-нибудь неодушевленный предмет. Критий: Клянусь обитающим в эфире Зевсом, ничего с тобой не случится! Триефонт: Ох, и напугал ты меня своей клятвой! Ведь чем Зевс сможет покарать тебя, если ты ее нарушишь? Не сомневаюсь, что и тебе не хуже моего известно, на что способен этот твой Зевс! Критий: Что ты имеешь в виду, Триефонт? Не может разве Зевс ввергнуть в Тартар? Или ты забыл, как он всех богов отбросил от своего порога, сразил недавно перуном пытавшегося метать молнии Салмонея и еще в наши дни наказывает так нечестивцев? Разве все поэты, подобно Гомеру, не славят в нем победителя Титанов и гигантоубийцу?[15] Триефонт: Ты, друг Критий, перечислил все подвиги Зевса, а теперь, если угодно, послушай меня: не он ли из-за своей похотливости не обращался то в лебедя, то в сатира, то даже в быка?[16] Если б он живехонько не взял на спину ту свою потаскушку[17] и не уплыл по волнам, — как пить дать, попал бы твой громовержец и метатель молний в упряжку к пахарю и, вместо того чтобы метать небесный огонь, корчился бы под ударами стрекала. А разве не зазорно богу с эдакой бородищей бражничать по двенадцать дней кряду с чумазыми, сумрачными эфиопами[18] и в подпитии возлежать у них. А про историю с орлом на Иде[19] и про способность любой части тела — срам даже говорить — беременеть![20] 5. Критий: Неужели нельзя, милый Триефонт, поклясться прославленным врачом и предсказателем Аполлоном? Триефонт: Ты думаешь об этом лжепророке, некогда сгубившем Креза, а вслед за ним — саламинцев[21] и огромное множество других людей, который всем дает двусмысленные предсказания? 6. Критий: Тогда, может быть, поклясться Посейдоном? Он держит в руке трезубец; зычно и грозно, словно из девяти или десяти тысяч уст, раздается в бою его клич, и, кроме того, он зовется землеколебателем. Триефонт: Ты о том распутнике, который некогда соблазнил дочь Салмонея, Тиро,[22] и по сей день не оставляет своих забав? Это он — ходатай и заступник всех развратников. Ведь когда Арес попал в ловушку и вместе с Афродитой не мог избавиться от крепчайших сетей,[23] все боги молчали от стыда при виде этого прелюбодеяния; один конник Посейдон[24] распустил нюни, точно малое дитя из страха перед учителем или старая баба, сбивающая с пути честную девушку. Он уговорил Гефеста отпустить Ареса, и тот хромой демон[25] из почтения к сединам бога развязал оковы. Так что Посейдон — прелюбодей уже потому, что потворствует прелюбодеям. 7. Критий: А как Гермес? Триефонт: Не хватало только этого мерзкого раба похотливого Зевса, самого блудливого из всех блудников! 8. Критий: Я уже знаю, что Ареса и Афродиту ты отвергнешь, раз ты только что обвинил этих богов в тягчайших преступлениях: оставим их. Я предложу тогда Афину, деву-воительницу, грозную губительницу гигантов с головой Горгоны[26] на груди. Неужели ты и о ней скажешь что-нибудь дурное? Триефонт: Скажу и о ней, если ты станешь отвечать! Критий: Спрашивай, Триефонт, что хочешь! Триефонт: Ответь, друг мой, что за польза от Горгоны и для чего богиня носит ее на груди? Критий: Для устрашения и для отвращения опасностей; Афина с ее помощью вселяет во врагов ужас и клонит победу, куда пожелает. Триефонт. Так, значит, Совоокая[27] необорима только благодаря Горгоне? Критий: Конечно! Триефонт: А почему же тогда мы, желая стать непобедимыми, подобно Афине, сжигаем бедра быков и коз не Горгоне-избавительнице, а богам, которым она дарует силу? Критий: Горгона, Триефонт, не может, подобно богам, оказывать помощь издалека, но хранит только того, кто носит ее на себе. 9. Триефонт: Почему же? Растолкуй мне; ведь ты в этом человек сведущий и искушенный, а я ровно ничего не слышал о Горгоне, кроме имени. Критий: Она, друг мой, была смертной девой, прекрасной и пленительной. И только когда благородный юноша Персей, прославленный чародейством,[28] заколдовав ее, коварно обезглавил, боги завладели ее головой для отвращения опасностей. Триефонт: Отлично! А я никогда и не подозревал, что богам бывает какой-нибудь прок в людях! Что же Горгона делала при жизни? Без стеснения предлагала себя на постоялых дворах или грешила потихоньку и выдавала себя за девушку? Критий: Что ты! Клянусь Неведомым богом,[29] чья статуя стоит в Афинах, она оставалась девой до самой смерти. Триефонт: Значит, если обезглавить девицу, то голова ее станет для всех пугалом? Я знаю десятки тысяч девственниц, которых расчленяли по косточкам на острове волнообъятом, что Критом издревле зовется;[30] приди мне это раньше на ум — представляешь, милый друг, сколько Горгон я привез бы тебе с Крита?[31] Я сделал бы тебя непобедимым воителем, а поэты и риторы куда больше Персея превозносили бы меня за то, что я отыскал их такую пропасть. 10. Но у меня не выходит из головы Крит; помнится, я видел там гробницу твоего Зевса[32] и кустарники, вскормившие его мать. Они зеленеют и по сей день. Критий: Ты, конечно, не поинтересовался попутно ни заклятиями, ни таинствами Реи![33] Триефонт: Если бы такие чудеса, Критий, происходили благодаря заклятиям, можно было бы, пожалуй, воскрешать и выводить на белый свет покойников. Однако все, что рассказывают поэты, — вздор, чепуха, сказки. Откажись лучше от Афины! 11. Критий: Не согласишься ли ты на Геру, супругу и сестру Зевса? Триефонт: Даже не упоминай о ней из-за ее постыдного брака и скорее мимо, пусть себе болтается, подвешенная за руки и за ноги![34] 12. Критий: Кем же мне, наконец, поклясться? Триефонт: Богом всевышним, что в небе, клянися, великим, бессмертным, Сыном отца и духом, отца порожденьем. Единым в трех,[35] тресущностным в одном, Вот это Зевс, — его, как бога, чти![36] Критий: Я вижу, ты учишь меня считать и клясться арифметикой. Счет же у тебя прямо, как у Никомаха из Герасы![37] Ничего не понимаю: один равен трем, три — одному?[38] Уж не говоришь ли ты о пифагоровой четверке,[39] восьмерке или тройной десятке?[40] Триефонт: Молчи о темном и о чем нельзя сказать.[41] Дело не в том, чтобы измерить блошиный прыжок.[42] Я открою тебе сущность всего первородного и состав всего. Недавно я был в таком же тупике, как ты, но мне встретился плешивый долгоносый галилеянин,[43] восходивший до третьего неба и сподобившийся там высшей премудрости. Он возродил меня водою,[44] поставил на стезю праведных и искупил из мест нечестия. И тебя, если послушаешься, я сделаю воистину человеком. 13. Критий: Говори же, многомудрый Триефонт, я весь дрожу! Триефонт: Читал ты когда-нибудь комедию Аристофана «Птицы»? Критий: Разумеется! Триефонт: Там есть такое место: Был вначале Хаос, Ночь и черный Эреб, и бездонно зияющий Тартар, Но земли еще не было, тверди небес еще не было ...[45] Критий: Правильно! а дальше что? Триефонт: Был свет вечный, незримый, непостижимый уму: он попрал тьму и уничтожил хаос; единым реченным им словом, как написал некогда косноязычный,[46] воздвигнул на водах твердь, раскинул небесный свод, сотворил и назначил пути светилам, в коих ты чтишь богов,[47] украсил землю цветами и человека призвал из небытия в бытие. С небес он взирает на праведных и грешных и заносит деяния их в книгу. Каждому он воздаст в день, который сам определил.[48] 14. Критий: А то, что прядут смертным Мойры,[49] это тоже заносится в книгу? Триефонт: О чем ты говоришь? Критий: О нитях судьбы. Триефонт: Расскажи, милый Критий, о Мойрах, а я буду слушать и поучаться. Критий: Помнишь, как сказал славный Гомер: А от судьбы, полагаю, никто из людей не спасется.[50] И о великом Геракле: Смерти никто не избег, даже сам Геркулес непреклонный, Он, кто Зевсу-Крониду милее был прочих героев. Пал он, сраженный судьбою и гневом безжалостной Геры.[51] Вся человеческая жизнь с ее превратностями предопределена судьбой: Пусть испытает все то, что судьба и могучие Мойры В нить бытия роковую вплели для него при рожденья.[52] Судьбой суждены и скитания на чужбине: ... посетил гостелюбца-Эола, который радушно Принял его, одарил и отправил домой; как в отчизну Злая судьба возвратиться ему не дала...[53] Как видишь, по словам Гомера, все в жизни зависит от Мойр. Он же утверждает, что Зевс не пожелал своего сына обратно похитить у смерти зловещей,[54] но Капли кровавой росы той порою он пролил на землю, Сына почтив дорогого, которого должен был вскоре В Трое убить плодоносной Патрокл.. .[55] Поэтому, Триефонт, не тщись продолжать этот разговор, хотя бы ты и вознесся на небеса вместе со своим учителем и сподобился таинственного посвящения. 15. Триефонт: Не понимаю, милый Критий, как это Гомер может считать, что рок двояк и выпадает надвое, что такой-то будет конец, если человек поступит так-то, и другой, если он сделает иначе. Ахилл, например, говорит о себе гак: Слышал от матери я, среброногой богини Фетиды, Будто двоякие Мойры конец моей жизни готовят: Если останусь я здесь, вкруг твердыни троянцев сражаясь, Мне не вернуться в отчизну, но славою буду бессмертен. Если ж домой я отправлюсь... Слава погибнет моя, но сам долговечен я стану.[56] А о Евхеноре[57] в «Илиаде» сказано: Знал он, садясь на корабль, что жестокая ждет его Мойра, Ибо не раз Полиид говорил ему, старец разумный, Что или дома ему от ужасной болезни погибнуть, Или упасть от троянской руки пред судами ахейцев.[58] 16. Разве не таковы гомеровские стихи? Или все это двусмысленный и опасный обман? Хочешь, я напомню тебе еще слова Зевса: не сказал ли он Эгисфу, что ему сужден долгий век, если он воздержится от прелюбодеяния и не поднимет руки на Агамемнона, а если пойдет на это — смерть не заставит себя ждать?[59] Так и я частенько предсказывал: убьешь ближнего — будешь приговорен к смерти; не сделаешь этого — проживешь отлично и не безвременно будешь настигнут кончиною смертной.[60] Теперь видишь, как необдуманно, двусмысленно и беспочвенно все, что говорят поэты. Лучше выкинь это из головы, чтобы и тебя в небесной книге причислили к праведникам. 17. Критий: Я рад, что ты снова возвращаешься к тому же; скажи мне тогда, записываются ли на небесах деяния скифов? Триефонт: Конечно, если среди них встретится порядочный человек. Критий: Много же там наверху писцов, чтобы все заносить в книги! Триефонт: Не святотатствуй и не хули бога истинного, слушай и поучайся от меня, чтобы жить вечно. Если уж бог шатром простер небо,[61] воздвигнул на водах твердь, сотворил светила и призвал человека из небытия, — что, скажи на милость, невероятного в том, если записываются все людские дела? Ведь и от тебя, если ты заведешь свой дом, купишь рабов и рабынь, не укроется ни один их проступок. Тем более естественно, что бог, создатель всего, может следить за делами и помыслами каждого. А все твои боги, Критий, для здравомыслящих людей — просто детские игрушки. 18. Критий: Очень хорошо сказано! Благодаря тебе я испытал превращение, прямо противоположное ниобиному: из каменной глыбы снова стал человеком и готов поклясться этим богом, что с тобой от моих слов ровно ничего не стрясется. Триефонт: Скажи, меня ты любишь, да?[62] Смотри, Критий, только не обмани!.. ... Мне тот человек ненавистен, Кто в своих мыслях скрывает одно, говорит же другое.[63] Но пора уже, выложи, наконец, те чудеса, о которых ты наслышался, чтобы и я в свою очередь побелел, изменился до неузнаваемости, но не замер, как Ниоба, а, обратившись в соловья, оглашал цветущие луга плачевной песней о твоем странном злоключении. Критий: Клянусь сыном божьим, это тебе не грозит! Триефонт: Говори, силу слова заимствуй от духа, а я присяду, ...сохраняя молчанье И ожидая, пока играть Эакид перестанет.[64] 19. Критий: Так вот, иду я по улице за кое-какими покупками и вижу большую толпу; все шепчут на ухо соседу и прямо приникают друг к другу губами. Я стал беспокойно озираться и, приложив к глазам руку, внимательно вглядываться, нет ли здесь кого из друзей. На счастье мне попадается Кратон, давнишний мой друг и товарищ по пирушкам. Триефонт: Знаю, ты говоришь о сборщике недоимок. Что же, однако, дальше? 20. Критий: Я расталкиваю всех локтями, протискиваюсь вперед и, поздоровавшись, подхожу к Кратону. Тут один гниющий старикашка по имени Харикеп, у которого всегда варится что-то в носу, стал тихонько покашливать и понемногу отхаркивать (а нутро у него чернее смерти), а потом замогильным голосом заговорил: «Он, как я уже сказал, простит не взысканные сборщиками недоимки, вернет кредиторам долги, заплатит квартирную плату и все налоги и примет предсказателей, не измеряя их искусства». Этот человек нес и еще более отчаянный вздор, а стоявшие вокруг него люди сочувственно слушали и пленялись новизной его слов. 21. А другой, по имени Хлеохарм, в драном плащишке, босой и простоволосый, стуча зубами от холода, сказал: «Оборванец с гор, с остриженной головой, показал мне начертанное в театре иероглифами имя того, кто сделает это и самую улицу вымостит золотом». Я же, будучи знаком с Аристандром и Артемидором,[65] заметил: «Эти сны для вас не к добру: твои, Харикен, долги, раз ты видел во сне уплату налогов, непременно возрастут, а Хлеохарм, ступавший по золоту, лишится последнего обола. Сдается мне, вы оба заснули у „Белой скалы“ в обители снов[66] и перевидали несметное множество снов, хотя ночи теперь и короткие». 22. Все вокруг захохотали и прямо умирали со смеху от моей глупости. Тогда я спросил Кратона: «Неужто меня, говоря словами комедии, подвел нюх? Или может быть, я истолковал их сны вопреки учению Аристандра Тельмиского и Артемидора из Эфеса?» — «Довольно, Критий, — отвечает он. — Если ты умеешь молчать, я посвящу тебя, и ты узнаешь то, чему скоро суждено свершиться. Все, что сказали эти люди, — не сны, а чистая правда, и в месяце месори[67] все сбудется». От слов Кратона и странных мыслей этой толпы кровь ударила мне в голову, и я собрался уже уходить, в ярости браня Кратона. Тут какой-то человек, взглянув на меня со свирепостью титана,[68] очевидно, по наущению и подстрекательству того треклятого старикашки, схватил меня за край плаща и потянул назад слушать словопрения. 23. Речи тянулись бесконечно. В результате я, бедняга, поддался на уговоры Кратона прийти в несчастный день на сборище этих обманщиков — ведь он утверждал, что сам принял все посвящения. И вот мы минуем железные ворота и медные пороги,[69] взбираемся по бесконечным лестницам и наконец оказываемся в золоченом покое, похожем на чертог гомеровского Менелая.[70] Я принялся все жадно разглядывать, как некогда итакийский отрок,[71] но не Елена, клянусь Зевсом, предстала мне, а какие-то вперившие глаза в землю бледнолицые люди.[72] Наш приход их обрадовал, они поднялись навстречу и стали расспрашивать, нет ли дурных новостей. Я понял, что они жаждут услышать наихудшее и упиваются несчастиями, как Эринии[73] в трагедии. Сбившись в кучку, они пошептались между собой, а потом обратились ко мне с вопросом: Кто ты такой, человек, кто отец твой, откуда ты родом?[74] С виду ты как будто человек порядочный. Я в ответ: «Теперь, как я погляжу, порядочных людей везде немного. Зовут меня Критием, а родина у нас с вами одна». 24. Тогда эти парящие в небесах мужи спрашивают: «Что делается в городе и вообще на свете?». Я говорю: «Все прекрасно и будет еще лучше». Они в знак несогласия поднимают брови: «Неправда, город бременеет бедами». Я тогда начинаю говорить напыщенно, как они: «Вы, вознесшиеся на небеса и словно с высот зорко взирающие на все, мудро прозрели и это. Ну, а как дела в высях? Затмится ли солнце, очутится ли луна между ним и землей? Станет ли Марс под прямым углом к Юпитеру, а Сатурн насупротив солнца? Вступит ли Венера в соединение с Меркурием и зачнет ли Гермафродитов,[75] которые любезны вашему сердцу? Хлынут ли на пас потоки дождей или земля покроется толстым слоем снега, взыщут ли нас град и ржа, чумные поветрия и голод? До краев ли полон кувшин с громами и есть ли запас молний в хранилище?». 25. А они с видом непогрешимых мудрецов продолжали болтать свой излюбленный вздор, что скоро-де все изменится, в городе начнутся смуты и волнения, а войско будет разбито врагами. Я был вне себя и, сразу вспыхнув, словно подожженный дуб,[76] пронзительно закричал: «Не много ли вы на себя берете, треклятые людишки, точа зубы на мужей с истинно львиными сердцами, кто отвагой дышал, кто с копьем и шумящим султаном на шлемах. На ваши собственные головы падает все зло, которое вы сулите родине! Ведь ни на каких небесах вы не слышали про эти напасти и не постижением многотрудной астрологии о них узнали. Если же вас одурачили предсказатели и шарлатаны, вы глупцы вдвойне, ибо все это бабьи сказки и выдумки, которые могут тешить только глупых старух!». 26. Триефонт: Что же. милый Критий, сказали в ответ эти люди с куцыми мозгами? Критий: Мимо всего этого они прошли, прибегнув к следующей хитроумной уловке: «Мы, говорили они, десять дней не принимаем пищи, не смыкаем глаз и за всенощными песнопениями видим подобные сны». Триефонт: А что возразил ты? Ведь их речи могли кого угодно поставить в тупик. Критий: Будь спокоен, я оказался на высоте и прекрасно вышел из положения: «Значит, слухи, которые идут о вас в городе, справедливы: все это приходит вам на ум во сне». Они ехидно улыбнулись и говорят: «Однако сны эти мы видим не в постели». «Завсегдатаи небесных круч, — обратился я тут к ним, — даже если это правда, вы никогда не познаете грядущего, но, обманываясь снами, будете нести вздор о том, чего нет и никогда не будет. Не пойму, как можно до такой степени верить снам, чтобы, городя подобную чепуху, гнушаться всего прекрасного и черпать усладу вдобавок без всякой пользы для себя в том, что отвратительно. Лучше бросьте свои безумные видения, зловещие прорицания и надежды, пока бог не послал вас к воронам[77] за зложелательство городу и обманные измышления». 27. Тут они все единодушно набросились на меня с отчаянной бранью; если хочешь, я перескажу и поношения, от которых я обратился в безгласную глыбу камня, пока твои разумные речи не прогнали мой столбняк и не сделали меня снова человеком. Триефонт: Молчи, Критий, и не повторяй глупостей; видишь, как у меня от них, словно у беременной женщины, вздулся живот? Подобные речи губительны, как укусы бешепой собаки; если мне не полегчает от какого-нибудь успокоительного снадобья, — они угнездятся во мне и причинят немалый вред. Так что не вспоминай ни о чем, а читай молитву, начинающуюся с «Отче»,[78] а потом славословие со многими обращениями. 28. Но что я вижу? Не Клеолай ли это спешит сюда, шагая широко.[79] Окликнем его? Критий: Конечно! Триефонт: Постой, Клеолай, не пробегай мимо! Привет, о странник, если новость ты несешь.[80] Клеолай: Будьте здоровы, неразлучная пара! Триефонт: Куда торопишься? Смотри, как ты запыхался, Клеолай. Уж не случилось ли чего? Клеолай; Падут и Сузы славные, Арабов тоже покорится вся страна Руке могучей грозного властителя.[81] 29. Критий: Это — знак, что божество не пренебрегает добрыми, но возвеличивает их и ведет к благоденствию. Мы с тобой, Триефонт, дождались лучших времен. Еще недавно я не знал, что оставлю после смерти детям, ведь тебе моя бедность известна не хуже, чем мне — твоя. Теперь им достанет одного блага жить в эти дни: наших пределов не покинет довольство и враги не вселят страха. Триефонт: И я, Критий, завещаю детям радоваться гибели Вавилона, порабощению Египта,[82] пленению сынов Персии, прекращению скифских набегов и — да сбудется это! — отторжению варваров от наших границ. А мы падем перед статуей Неведомого бога, возденем руки к небу и возблагодарим за то, что удостоились быть подданными столь великой державы. Пусть другие болтают, что им вздумается, — с нас довольно, что мы можем сказать о них словами пословицы: «Гиппоклиду[83] нет до этого дела». ТИМАРИОН I. Кидион: Тимарион, дорогой! «Ты, ненаглядный мой свет, Телемак, возвратился».[84] Но что до сих пор мешало этому? Ведь ты обещал скоро быть обратно. «Молви, в мечтах ничего не таи, пусть мы оба узнаем»,[85] — тебе же говорить со своим старинным и вновь обретенным другом. Тимарион: Милый Кидион, раз уж ты, стремясь услышать о моих несчастиях, вспомнил творения Гомера, придется и мне в своем рассказе заимствовать стихи у трагических поэтов, чтобы повесть о возвышенных страданиях зазвучала у меня возвышеннее. Кидион: Говори же, любезный Тимарион, не теряй времени, чтобы не разжигать более моей жажды все услышать, и не томи меня дольше. Тимарион: «Увы, зачем коснулся, хочешь вновь раскрыть»[86] и «Зачем», как говорится, «влечешь нас от стен Илиона?».[87] Впрочем, начну со слов Еврипида; ведь от них удобно перейти к столь же печальным вещам. Нет страшных зол и нету слова их назвать, Тяжелых бед и мук, сужденных божеством, Что снесть не могут плечи мужа смертного.[88] Нет на земле существа злополучнее смертного мужа.[89] Поверь, милый друг, если я рассказал бы тебе шаг за шагом, что со мной приключилось, ты, конечно, предпочел бы, чтобы я умолк и вовсе замолчал, хотя сейчас и просишь моей повести. II. Кидион. Начни же, добрейший, свою историю, пока еще ярко светит солнце и не наступил час, когда распрягают быков;[90] ведь мне необходимо покуда светло попасть домой. Тимарион: Кидион, друг мой, ты слышал от меня еще до того, как я распрощался с тобой, сколь благочестива и угодна богу была цель моего путешествия. Поэтому нет нужды мне повторять, а тебе слушать то, что уже известно. Так вот, с тех пор, как я, простившись с тобою, покинул город, попеченье божье не оставляло меня: мне была дарована счастливая дорога и все на моем пути устроилось как нельзя лучше. Говоря коротко, невзирая на мое жалкое обличье философа, меня принимали по-царски и мне удалось повидать всех друзей, сколько их жило на моем пути: один встречался мне, идя в поле, другой, напротив, возвращаясь домой, третьего о моем приходе уведомил раб, случайно шедший по дороге и неожиданно столкнувшийся со мной или работавший в поле там, где я проезжал; словом, не было никого, кто, увидев меня, не оказал бы мне гостеприимства. Что перечислять богатые и роскошные приемы, раз уже я назвал их царскими?! Из этого ты можешь заключить, милый друг, что некое попечение дарует блага жизни тем, кто избрал удел философа. Ведь и я, ничего не взяв с собой в дорогу и не запасшись ни едой, ни питьем, уже с первой же остановки не был лишен этих благ, и они щедро изливались на меня. На дороге туда все шло так благополучно и счастливо; что же касается моего возвращения, оно было сверх меры горестно и, поистине, напоминало трагедию. III. Кидион: Как же ты, однако, торопишься, друг мой, как ты комкаешь свой рассказ и как летишь вперед, ни на чем не останавливаясь подробно! Еще не покончив толком с путешествием из дому и ни словом не обмолвившись о своей жизни на чужбине, «мыслью обратно летишь»[91] и, точно тебя преследуют собаки или какие-нибудь скифы,[92] спешишь возвратиться в Византий,[93] словно здесь твое единственное спасение и убежище. Успокойся, милый; ничего страшного с тобой не случится, если ты подробнее расскажешь мне все, что с тобой было, и никакой беды не произойдет. Тимарион: Какая любознательность, друг мой: тебя прямо не насытить рассказами о чужих краях. Хорошо, я начну по порядку, но ты не взыщи, если я позабуду какую-нибудь пролетевшую мимо ворону, камень, попавший коням под копыта, или придорожный терновник, приставший к моей одежде. Так вот, я направлялся в прославленную Фессалонику, желая попасть туда еще до дня святого Димитрия; дух мой был исполнен веселости, тело же бодрости. Праздность, ты знаешь, мне не милее, чем мясо свиньи иудею,[94] а так как заниматься книгами было невозможно и был досуг, я ходил охотиться на берег Аксия.[95] Это — самая большая из македонских рек; она зарождается в Болгарских горах отдельными маленькими ручейками, а затем соединяет их в единое русло и течет, как сказал бы Гомер, «широко и мощно»[96] спускаясь к древней Македонии, к Пелле и вливается по тянущемуся вблизи побережью в море. Об этой местности поистине стоит рассказать: пахарю она дарит различные плоды земли и дает им поспеть, стратиотам[97] — простор носиться на конях, стратигам[98] — еще больший простор выстраивать на разный манер отряды; она словно создана для воинских упражнений, потому что ряды не разрываются — ведь земля совершенно ровная, нигде ни камня, ни кустика. Всякому, кто бы там вздумал охотиться, стало бы ясно, что Федра, даже не любя Ипполита, с наслаждением носилась бы по равнине, скликала своих собак, гонялась за пестрыми ланями.[99] IV. Таковы окрестности реки Аксия. Я жил здесь с новыми и старинными друзьями и до праздника с удовольствием предавался охоте, а когда он наступил, воротился в Фессалонику. Обойдя тамошние святыни и храмы и почтив их должным образом, отправился на ярмарку, палатки которой раскинулись за городскими воротами; она начинается за шесть дней до праздника и кончается сразу же после воскресенья. Кидион: Снова наш Тимарион становится самим собой! Чуть только перестанешь за ним следить, он возвращается к своей старой привычке: признает в рассказе только начало и конец и вовсе пропускает все, что было в середке. Так и теперь, словно забыв мою просьбу и свое обещание, ничего не рассказав по порядку ни о множестве палаток на ярмарке, ни о великолепии, ни о толпах народу и богатстве, ни о продающихся там товарах, он сейчас же перешел от начала к концу, чтобы этим ограничиться. Но «ты не укрылся от взора Атрида, любимца Арея».[100] Тимарион: Боюсь, милый Кидион, если я послушаюсь тебя и построю свою повесть по твоему вкусу, нам придется провести здесь всю ночь. Но что делать? Просьбы друзей, как видно, закон и мало чем отличаются от велений тиранов. Нельзя не повиноваться им, каковы бы они ни были. Поэтому я начну. V. День святого Димитрия — такой же большой праздник, как Панафинеи в Афинах или Панионии в Милете;[101] это — величайшее македонское торжество, и стекается на него народ не только тамошний, македонский, но всяческий и отовсюду: греки из разных областей Эллады, мисийские племена, населяющие земли вплоть до Истра и пределов Скифии, кампанцы, италийцы, иверы, луситанцы, кельты из-за Альп.[102] Коротко говоря, даже прибрежье Океана посылает молящихся поклониться этому святому — так велика его слава по всей Европе. Я же, человек из дальней Каппадокии, не бывавший на этом празднике, а питавшийся только слухами о нем, хотел видеть все, чтобы ничто не ускользнуло от моих глаз. Для этого я устроился на холме рядом с ярмарочной площадью и со своего места без помехи все разглядывал. Ярмарка выглядела так: палатки купцов, выстроенные одна против другой, тянулись ровными рядами; отстоя далеко друг от друга, эти ряды создавали в середине широкий проход для великого множества народа, снующего по ярмарке; взглянув на эти густо застроенные ровные улицы, ты сказал бы, что видишь линии, как по шнуру протянутые вдаль из разных точек. Под углом к ним шли стройные ряды других палаток; этих было немного, так что они выдавались незначительно вперед и выглядели короткими лапами какого-то пресмыкающегося. Это было любопытное зрелище: палатки, в действительности тянувшиеся двумя рядами, из-за своего расположения и густоты создавали видимость единого тела, ибо перед глазами вставало чудище из ларей, опирающееся, как на лапы, на расположенные под углом палатки. Клянусь твоей дружбой, когда я с холма глядел на этот строй лавок, они представлялись мне многоножкой с длинным туловищем и массой коротеньких лапок на брюхе. VI. Если же тебя, мой любознательный друг, интересует, что было внутри этих палаток, что я увидел, спустившись с холма, — то представь себе, — все на свете, что создается руками ткачей и прях, все решительно товары из Беотии и Пелопоннеса, все, что торговые корабли везут к грекам из Италии. Немалую долю вносят также Финикия, Египет, Испания и Геракловы столпы, славящиеся лучшими в мире коврами. Все это купцы везут прямо в древнюю Македонию и Фессалонику; города же Евксинского Понта,[103] посылая сначала свои товары в Византий, оттуда украшают ярмарку: множество вьючных лошадей и мулов доставляют из Византия их товары. Все это я увидел позднее, когда спустился. Но еще наверху дивился количеству всевозможных животных и прислушивался к странному многоголосому звуку, доносившемуся до моих ушей: кони ржали, быки мычали, овцы блеяли, поросята хрюкали, лаяли собаки, сопровождавшие хозяев и охранявшие их порой от волков, порой от грабителей. Вдоволь налюбовавшись на все и насытившись виденным, приверженный к другого рода зрелищам и, в первую очередь, к церковным службам, я направился в город. Праздник святого Димитрия длится три ночи кряду;[104] сонм священников и монахов, образуя два полухория, возносит песнопения во имя мученика. Над этим сонмом поставлен митрополит, руководящий праздничной службой и надзирающий за тем, чтобы обряд ее был исполнен, как это предписано. Служба всенощная и справляется при свечах и факелах, «а как Заря розоперстая вышла из сумерек ранних»,[105] говоря словами Гомера, в преддверии храма торжественно появляется эгемон[106] в сопровождении толпы телохранителей; множество всадников и пеших составляют его свиту и участвуют в его выходе. VII. Так как люди за городскими воротами уже нетерпеливо дожидались эгемона, с любопытством вытягивая шеи задолго до его появления, я также вышел с кучкой зевак. Примерно на расстоянии стадия[107] от ворот нам встретился торжественный поезд, и это зрелище доставило мне немалое удовольствие. Стоит ли мне описывать окружавшую эгемона ничем не примечательную толпу, состоявшую частью из крестьян, частью из городского люда? Зато его приближенные, подобало бы назвать их строем верных, являли, поистине, дивную картину: все в расцвете юности, исполненные сил, спутники и выкормыши воинственного Арея,[108] украшенные пестрыми шелковыми плащами, кудрявые и белокурые. Взглянув на любого, ты бы вспомнил стих «Одиссеи»: «ведь на затылке» природа «кольцами кудри, как цвет гиацинта, ему закрутила».[109] Арабские иноходцы с гордой поступью были под отроками. Высоко поднимая на скаку ноги, они показывали, что с земли устремляются ввысь; казалось, кони сознают блеск своей богатой, золотом и серебром отделанной упряжи; словно тешась ее красотой, они то и дело изгибали шеи, чтобы взглянуть на это золотое и серебряное сияние. Отроки приближаются размеренным шагом, воинским строем совершая путь, немного позади торжественно выступал эгемон. Его сопровождали и опережали эроты, музы и хариты.[110] Какими словами, милый Кидион, передать тебе осенившие мою душу блаженство и опьянение ликованием? Кидион: Скажи, друг мой, кто таков эгемон, какого он рода, как ты заметил его на дороге и рассказывай по порядку все остальное, исполняя мою прежнюю просьбу. VIII. Тимарион: Что касается происхождения эгемона, то, судя по тому, что я услышал в ответ на свои расспросы, и по отцовской, и по материнской линии он — потомок славных подвигами и богатых домов. Дед его со стороны отца, обладавший значительным богатством и пользовавшийся известностью, был первым из первых в Великой Фригии.[111] Так вот, старинные предания, или предания о нем самом сделали древлеречие его прозвищем.[112] Отец эгемона не только «премудрости древлей искусен»;[113] он — отважный воин и славится как стратиг;[114] в награду за доблесть он получил прекрасную супругу. Ее род также знатный из знатнейших, в жилах ее течет царская кровь, и происходит она из прославленного дома Дук (род этот, как ты знаешь, знаменит великими подвигами; по слухам, он получил свое начало в Италии от потомков Энея,[115] а впоследствии обосновался в Константинополе). Нет человека, который бы не слыхал об ее отце, почтенном титулом ипата и отмеченном величайшими воинскими подвигами,[116] наградившем дочь несравненным душевным благородством. Все это я узнал тогда от людей, знакомых с историей его рода. Вероятно, немногое из многого и из великого лишь малое стало мне известно по недостатку времени. Но вернемся снова к прерванному рассказу и пойдем дальше. IX. Итак, во главе шествия, прокладывая дорогу, двигался, как я сказал, отряд воинов. И только после небольшого промежутка, нарушившего шествие, словно прервалась сплошная цепь, показался красавец дука.[117] Ни вечерняя, ни утренняя звезда не являются так дивно, как в этот час предстал перед нами он. «Блестящи очи его, как от вина, и зубы его белы, как млеко».[118] Дука строен телом, высок ростом, прекрасен и соразмерен всеми членами, так что к нему можно отнести известные слова: «нельзя ничего ни отнять, ни прибавить». Стан высок и строен, как кипарис, но шея склонена немного вперед, словно природа умеряла так непомерно высокий рост дуки и облегчала этим изгибом свободу его движений. Прежде остального, еще из далекой дали, ты замечал его глаза. А когда дука приблизился к нам, стоявшим на дороге и с естественным благоговением дожидавшимся его появления, все в нем стало казаться каким-то изменчивым и неуловимым. Подобно питью, что «с полезными зельями вместе и горечи много содержит»,[119] черты его менялись, являя временами прелесть Афродиты; когда ты всматривался в него пристально, глаза выражали суровость Арея, а немного спустя — величие самого Зевса. Затем глаза эгемона, которые он пристально вперял во все окружающее, совершенно уподоблялись очам Гермеса — так остры и живы они были; взор как бы пояснял его речи и придавал им убедительность. В таком блеске духовных достоинств предстал передо мною дука в этот день. Волосы его не вовсе черны и не очень светлы; смягчая резкость этих цветов, смешение их создавало какой-то удивительно приятный оттенок. Ведь черные волосы кажутся неприбранными и некрасивыми, белокурые же женственны и слишком нежны, а смешение того и другого цветов в мужественность облика вносит некоторую мягкость. Не иначе как Сапфо[120] отшлифовала его речь, придав ей убедительность, прелесть и музыкальную соразмерность. Восхищенный ею, ты, несомненно, воскликнул бы: «Воистину, божественный муж!»[121] и был бы счастлив слушать его. X. И вот, как только этот доблестный муж вступил в святой храм и обратился с молитвой к мученику, народ начал по обычаю славословить своего эгемона. Дука стал на узаконенное место и воззвал митрополита — так, вероятно, предписывалось правилами или обычаем. Когда затем с особой торжественностью (ибо присутствовали столь высокие лица) были исполнены все подобающие этому дню обряды, зазвучало истинно ангельское пение, благодаря ритму своему, тону и полной совершенства смене оттенков становившееся все более сладостным. Песнопение исполняли не только мужчины; женщины, святые монахини, стоя в левом крыле храма и разделенные на два полухория, тоже принимали участие в прославлении мученика. По окончании службы и полагающихся обрядов, я, как это водится, воззвав к святому, испросил у него счастливого возвращения, затем вместе со всем народом и дукой вышел из храма и отправился в свою гостиницу. Какими словами, Кидион, перескажу я тебе все ужасы, которые случились со мной после этого? Если при одном только упоминании о них меня охватывает глубокая печаль, представь себе, что я перенес, познакомившись с тяжелыми бедами и губительными недугами. Кидион: Говори же, милый Тимарион, и рассказывай о своих мытарствах, ведь из-за этого-то я и стремился услышать твою историю. А обо всем прочем ты уже поведал достаточно подробно. XI. Тимарион: Так вот, Кидион, когда после богослужения я добрался до своей гостиницы, меня скрутила жестокая лихорадка; за одну ночь она довела меня до полусмерти и, как я ни торопился поскорее возвратиться домой, крепко приковала к постели. Она, милый друг, и была причиной задержки, о которой ты спрашивал в начале нашей беседы. Мне казалось необходимым переждать приступ, чтобы, распознав характер болезни, применить надлежащее лечение. День я провел более сносно, так как ел только зелень с уксусом, а на следующий (то есть на третий от начала болезни) лихорадка снова воротилась и выяснилось, что она перемежающегося свойства, хорошо известного врачам. С этого часа я стал считать болезнь неопасной и, надеясь, что после пятого приступа она и вовсе пройдет (ибо такова ее природа), смело пустился в обратный путь, рассчитывая через несколько дней поправиться и благополучно вернуться домой. Но на деле облегчение оказалось лишь началом страдания и предвестником смерти. Ведь когда приступ лихорадки прошел, за ним последовало воспаление печени и сильнейший понос, в результате которого я вместе с кровью терял один из основных элементов организма — желчь;[122] понос снедал мое тело и терзал желудок подобно змее. XII. Таким образом, многие напасти разом завладели мной. Прежде всего — тяготы путешествия, способные не хуже болезни свалить и самого крепкого человека; затем — воспаление печени, этот непрестанный внутренний жар, смертельный понос, рези в животе, словно когтящие железом, и, вдобавок к этому — долгий пост, прямым путем ведущий в могилу. Обессиленного всеми этими напастями, вьючная лошаденка тащила меня в Византий, словно безжизненный тюк. До поры до времени, милый Кидион, пожалуй, большую часть пути, мое жалкое тело это выдерживало, но, когда мы приблизились к Гебру,[123] самой знаменитой реке во Фракии, вместе с путешествием оборвалось и мое существование: мне не суждено было жить дольше. Здесь сон, отец пресловутой смерти,[124] охватив меня, не знаю, как и рассказать об этом, увлек за собой в аид.[125] Я содрогаюсь от страха, когда вспоминаю все пережитое, и ужас перехватывает мне горло. Кидион: Ты не уйдешь от меня, милый друг, прежде чем не расскажешь о своем пребывании в подземном царстве. XIII. Тимарион: Так вот, Кидион, потому что тело мое было вконец обессилено как поносом, так еще более того двадцатидневной голодовкой, я погрузился в последний, видимо, сон. В мире, как известно, существуют некие демоны-мстители, по божьему промыслу карающие преступивших законы, и благие, благом воздающие благочестивым, а также демоны-проводники, которые низводят отделившиеся от тела души к Плутону, Эаку и Миносу,[126] чтобы после испытания по законам и обычаям подземного царства определились там их участь и место. Так, Кидион, случилось и со мной; еще до полуночи к моей постели, лежа на которой я только начал забываться, спустились по воздуху темные обликом тенеподобные существа. Едва заметив их, я оледенел от неожиданности и лишился дара речи; как я ни напрягал голос, он мне не подчинялся. Была ли это явь или сон, я не сумею сказать, ибо от страха потерял способность ясно мыслить. Во всяком случае, видение было таким отчетливым и ясным, что до сих пор словно стоит перед моими глазами. Да, столь ужасные приключились со мной тогда вещи. Стоящие над моей постелью демоны словно наложили нерушимые оковы мне на уста то ли своим внушающим ужас видом, то ли благодаря какой-то таинственной силе и, лишив меня способности говорить, зашептались между собой: «Это — тот самый, — сказали они, — который утратил один из элементов своего существа, так как потерял всю желчь; он не может дольше жить, располагая лишь тремя остальными. Ведь в аиде высечено на стеле изречение Асклепия и Гиппократа,[127] гласящее, что человеку невозможно существовать, лишившись одного из четырех составляющих его организм элементов, хотя бы тело его было в остальном еще крепким. Поэтому, несчастный, — прибавили они уже полным голосом, — следуй за нами и, как мертвец, соединись с мертвыми». XIV. Хотя и против воли, я последовал за ними (что же мне, не имеющему никакой поддержки, оставалось делать?), подобно им несясь по воздуху, легко, без усилий, всецело лишенный телесной тяжести, не делая движений ногами, как бегущие с попутным ветром корабли, утративши вес и устремляясь без помех вперед, так что можно было расслышать легкий свист нашего полета, подобный звуку пущенной из лука стрелы. Когда мы, нисколько не намокнув, переправились через реку, которую молва нарекла Ахеронтом[128] и мои спутники тоже называли так, то оказались у какого-то отверстия в земле, немного большего, чем обычный колодец. Зияющий там мрак показался мне отвратительным и страшным, так что я не хотел спускаться. Но демоны заставили меня идти между ними, а затем один из них, вниз головой ринувшись во тьму, с угрожающим взглядом повлек с собой и меня. Я стал сопротивляться, руками и ногами упираясь в края колодца, пока оставшийся на поверхности демон, нанося удары по щекам и спине, обеими руками не втолкнул меня в эту черную дыру. Затем мы прошли долгий путь по мрачной пустыне и, наконец, достигли железных ворот, которые закрывают вход в подземное царство. Никому невозможно спастись отсюда бегством; ворота поистине ужасают и величиной своей, и тяжестью, и крепко кованой обшивкой. В них нет ни кусочка дерева, все сделано надежно из железа; они наглухо затворяются железными засовами, тоже огромного размера, веса и толщины. XV. Перед воротами — стража: драконы с огненными глазами и клыкастый пес, которого язычники называли Кербером, страшно сказать, какой свирепый и ужасный, а с внутренней их стороны, подобные теням, мрачного вида привратники с отвратительными лицами, все обросшие и страшно худые, словно только что спустились сюда прямо из разбойничьего вертепа в горах. Хотя вид их был так устрашающ, заметив моих проводников, они услужливо открыли ворота. Кербер, виляя во все стороны хвостом, приветливо завизжал, драконы зашипели умиротворенно, и мои проводники повели меня, уже совершенно покорного. Да и как мне было сопротивляться, когда я нигде не мог найти поддержки и был обречен на страшное и неведомое мне существование? Едва я ступил за ворота, привратники, пристально взглянув на меня, сказали: «Это — тот самый, о ком вчера говорили у Эака и Миноса, что он, потеряв одну из составных частей своего тела, желчь, и обходясь остальными тремя, остается на земле вопреки учению Гиппократа, Асклепия и всего врачебного сонма. Ну, вводи же этого несчастного, позволяющего себе философствовать об особенностях человеческого организма! Ведь где это видано, чтобы смертный, без одного из четырех основных соков, продолжал оставаться на земле и жил земной жизнью?!». XVI. Кидион: Все это, милый Тимарион, очень страшно, я понимаю, и сам содрогаюсь от одного твоего рассказа. Но как же, скажи, тебе удалось в такой темени рассмотреть лица привратников и как следует разглядеть все остальное? Тимарион: Аид, друг мой, погружен в полный и бессолнечный мрак, но там пользуются искусственным светом — лучинами, угольями, факелами, — это в ходу у простого народа. А те, кто в прежней жизни были имениты и богаты, зажигают лампы и живут при ярком освещении. Мне попадалось много таких, когда я посещал жилища мертвецов и видел их трапезы. Кидион: Рассказывай, друг мой, дальше и не теряй нити своей повести. Тимарион: Так вот, когда эти железные ворота закрылись за нами, мы перестали нестись по воздуху, как прежде, со свистом и быстротой, торопясь миновать пределы живых, точно вражескую землю, но стали двигаться неспеша, пешком, медленной поступью, то ли потому, что мои провожатые устали от непрерывной гонки, то ли безжалостные все-таки пожалели меня. Мы миновали множество убогих домишек бедняков, и повсюду их обитатели выходили навстречу проводникам и почтительно вытягивались перед ними, словно дети перед учителем. XVII. Вдруг мы подошли к залитому светом дому; перед ним, прямо на земле, лежал старик с небольшой бородой. Он облокотился на левую руку, подпирая ею щеку. Рядом с ним стояла большая медная чашка, наполненная соленой свининой и фригийской капустой, плавающими в жиру. Старик запускал туда руку, беря еду не двумя или тремя пальцами, а загребая всей пятерней, и жадно подносил к губам,[129] словно подхватывая на лету. На вид он казался приветливым и беззлобным и на проходящих глядел добродушно и даже ласково. Взглянув и на меня кротко и дружески, он сказал: «Подойди сюда, садись рядом со мной и угощайся; отведай здешней еды». Но я не согласился — потому что перемена судьбы вывела меня из равновесия, кроме того, я боялся, как бы провожатые не пустили в ход кулаки. Они на каждом шагу обменивались приветствиями с мертвецами, словно вернулись из долгого путешествия, и то и дело останавливаясь, чтобы побеседовать, давали и мне возможность присмотреться к здешней жизни Пока я разглядывал этого старика, ко мне подошел какой-то простолюдин, человек как будто вполне приличный, и стал подробно обо всем расспрашивать: кто я, и откуда родом, и какой вид смерти привел меня в аид. Я рассказал ему все чистосердечно. XVIII. Поскольку этот человек вступил со мной в разговор, я в свою очередь спросил его, кто тот старик и как его звать. А добрейший мой собеседник, отныне ставший мне другом, сказал: «Не спрашивай, пришелец, его имени потому, что тебе не следует задавать этот вопрос, а мне — на него отвечать. Законы Эака и Миноса определили суровое наказание тем, кто спрашивает или сообщает имя этого старика. Согласно их велению, многое из того, что связано с ним, должно сохраняться в тайне, а что можно, я тебе расскажу. Родом он из Великой Фригии и, как говорят, отпрыск знатной и прославленной семьи. Он прожил свою жизнь достойно, умер бодрым стариком и теперь, как видишь, проводит здесь дни, купаясь в жиру».[130] Так сказал мой новый приятель; я в это время оглянулся, и на глаза мне вдруг попались две жирные, круглые лоснящиеся мыши, похожие на поросят, которых откармливают пшеничной мукой и отрубями. В омерзении от неожиданного зрелища я вновь обратился к этому доброму человеку: «Милый друг, здесь в аиде и в самом деле все так ужасно и отвратительно. Но что и у вас тут водятся мыши — кажется мне самым нестерпимым; ведь меня, из-за страшного отвращения к мышам, несколько примиряла с переселением сюда надежда, что я избавлюсь от этой напасти. А раз мне и здесь суждено воевать с ними, пусть я снова умру и вторично низойду уж не знаю в какое подземное царство!». XIX. Немного помолчав, этот добрый человек снова обратился ко мне: «Я удивляюсь, друг мой, твоей необразованности и неосведомленности в самых простых вещах. Неужели ты не знаешь, что мыши — землеродные и что во время засухи, когда земля покрывается трещинами, они через эти трещины вылезают на поверхность?[131] Им, по правде, и пристало водиться под землей и жить в аиде, а не на поверхности в среде живых. Ведь мыши приходят к нам не с земли, а наоборот — от нас, из глубины, поднимаются на свет божий. Поэтому дивись не тому, что у нас есть мыши, а тому, что они ручные и живут бок о бок с нами, не ведая страха перед кошками. Разве ты не видишь, как радостно они следят за этим поедающим солонину стариком, как веселятся, двигают челюстями и облизываются, будто им достается больше жиру, чем самому владельцу чашки». И правда, когда я пригляделся к мышам, все так и оказалось, как он говорил. «Замечаешь ли ты, — продолжал мой собеседник, — как они нацелились на его бороду и только и ждут, когда старик заснет. Едва они услышат храп (во сне старик храпит), они тут как тут — облизывают его подбородок, измазанный жирной едой, лакомятся до отвала приставшими к бороде крошками и, как видишь по их упитанности, живут весьма недурно». XX. Небольшая задержка моих провожатых позволила мне узнать все это; вскоре они двинулись дальше и, снова пустившись в путь, мы сделали около четырех стадиев[132] и миновали множество домов, пока не оказались у белоснежного шатра, залитого светом ярких ламп, откуда доносились тяжкие стоны. Я оглянулся вокруг и, увидев, что мои спутники снова остановились побеседовать с мертвецами (с которыми они, очевидно, были хорошо знакомы и дружны), незаметно, таясь от их глаз, подошел к шатру и стал разглядывать, что делается внутри и кто так мучительно горько стонет. На земле был распростерт человек с выколотыми глазами; он лежал на левом боку, опираясь на локоть; ложем ему служил лаконский ковер. Незнакомец был хорошего роста и, хотя не очень плотен, ширококост и мощен грудью.[133] В полный рост он распростерся, забыв о своих колесницах[134] ... не был подобен Мужу, идущему хлеб, но утеса лесистой вершине.[135] Подле него сидел какой-то старец, стараясь уговорами и увещаниями облегчить ужаспые его муки. Но несчастный как будто не хотел внимать им; он то и дело покачивал головой, отстраняя рукой старика. Изо рта у него струей тек яд. XXI. Когда я хорошенько все разглядел и, обернувшись на своих провожатых, отошел от шатра и стал искать их глазами, заметил какого-то, судя по виду, старого и совершенно высохшего человека, как обычно бывают те, кого сводят в могилу изнурительные лихорадки. Едва взглянув на меня, он по цвету моего лица сразу же понял, что я здесь не старожил (ведь покойники, попадающие в аид, некоторое время сохраняют следы живого румянца и по этой примете их отличают без труда) и, приблизившись, сказал: «Привет тебе, пришелец, расскажи мне, что делается наверху. Сколько скумбрий дают теперь на обол?[136] Сколько тунцов и селедочек? Почем оливковое масло, вино, хлеб и все остальное? Чуть не забыл спросить у тебя самое главное — каков нынче улов сарделей? Когда-то в той жизни я ими лакомился с наслаждением и предпочитал их зубатке». Так он спрашивал меня, и на все вопросы я ответил сущей правдой. А рассказав ему, как обстоят дела на земле, пожелал узнать, кто обитатель шатра, что за старец сидит над ним и почему он стонет. XXII. Этот добрый человек стал рассказывать так: «Обитатель шатра, чьи громкие стенания ты слышал, — знаменитый Диоген из Каппадокии. При жизни ты, конечно, знал его историю: как он достиг царства, как пошел походом на восточных скифов,[137] оказался в плену, впоследствии снова обрел свободу, но, придя в Византий, не вернул себе трона. Во время войны он попал в руки своих врагов и теперь, как видишь, слеп, благодаря их предательству, и, вдобавок, коварно опоен ими губительным ядом. Сидящий подле него старик — один из знатнейших людей Великой Фригии, ближайший советник и сподвижник Диогена при жизни.[138] И теперь, скорбя о его участи, он, в память старинной дружбы, неотлучно находится при Диогене и стремится, по мере сил, облегчить ему воспоминание о перенесенных муках подобающими словами и увещаниями». Такое поведал мне этот добрейший человек. Тут опять появились мои проводники и стали меня подгонять, говоря: «Торопись предстать перед судилищем и освободи нас». «И здесь, — воскликнул я, — суды, разбирательства и приговоры, совсем как на земле!» «Тут-то им и место, — отвечали мои провожатые, — ибо тут тщательнейшим образом взвешивается вся человеческая жизнь и каждому воздается по заслугам: решения этого суда непреложны». XXIII. Такие разговоры мы вели по пути, а пройдя еще немного, встретили человека высокого роста, с совершенно седыми волосами, очень изможденного; он, впрочем, был приветлив и словоохотлив, разговаривая, надувал щеки и широко улыбался. — Привет вам, — сказал он моим спутникам и спросил: «Кто этот новый обитатель аида, которого вы только вводите сюда?» С такими словами незнакомец оборотил ко мне взгляд, пристально на меня уставился и стал внимательно изучать мое лицо. Немного помолчав, он громко и радостно воскликнул: «Милостивые боги, да ведь это Тимарион! Мой милый Тимарион, с которым мы не раз делили богатые трапезы, который посещал мои лекции в пору, когда я занимал кафедру риторики в Византии». Он обнял меня обеими руками и от всей души расцеловал. А я замер, устыженный дружеским приемом человека, по всей видимости, значительного, которого я, однако, не узнавал; я не мог понять, ни кто это такой, ни как этого человека надлежит приветствовать. Он заметил мое замешательство и поспешил прийти мне на помощь, говоря: «Неужели, милый друг, ты не узнаешь Феодора из Смирны, знаменитого ритора, чья слава в искусстве произнесения пышных торжественных речей гремела на весь Византий?».[139] Выслушав это, я ужаснулся теперешней худобе Феодора и всему его облику. «Учитель, — сказал я, — я помню и голос, и блеск, и парение речей, и статность, присущие при жизни славному Феодору Смирнскому. Но что тело его поражено подагрой, что перед императором он говорил, только если его приносили на носилках, что даже есть ему приходилось в постели, приподнявшись на локте, — это не вяжется у меня с твоим прежним цветущим здоровьем». XXIV. «Я разрешу, дорогой ученик, это твое недоумение, — сказал Феодор. — На земле, в той жизни, произнося речи для услаждения императоров, я получал в награду много золота и достиг значительного богатства, которое тратил на изысканный стол и сибаритские пиршества. Ведь ты и сам, будучи частым моим гостем, знаешь, какая поистине царская роскошь отличала эти трапезы. Отсюда моя подагра, узлы на пальцах, обильная слизь, сковывающая мне суставы и лишающая их подвижности. Это породило боли, которые терзали мне душу и тело; с той поры я стал болеть и обессилел. Здесь внизу у меня все иначе: философский образ жизни, простой стол, спокойная и, можно сказать, беззаботная жизнь. Я смирил свой прожорливый желудок кресс-салатом, мальвой и асфоделем и теперь только убедился в правоте мудреца из Аскры. говорившего. Ведь люди не знают, что на великую пользу идут асфодели и мальва.[140] Коротко говоря, прежняя моя земная жизнь — это софистические ухищрения и услаждающая толпу словесная игра, теперешняя же — философия и подлинное знание, чуждое пустословия и суетного тщеславия. Я поведал тебе все это из желания покончить с твоими заблуждениями и возобновить нашу прежнюю близость. Теперь ты знаешь обо мне все; в свою очередь, расскажи просветившему тебя, какой смертью ты сведен в могилу и каков повод твоего переселения сюда». XXV. «По правде сказать», — отвечал я, — никакого повода для этого не было, любезный учитель: ни вражеского меча, ни нападения разбойников, ни несчастного случая, ни продолжительной болезни, которая снедала бы мое тело, но, как мне кажется, только произвол вот этих провожатых в аид, насильно исторгнувших меня, еще вполне жизнеспособного, из тела. Чтобы ты узнал все по порядку, с начала до конца, скажу, что, посетив Фессалонику и уже собираясь в обратный путь, я свалился в жестокой лихорадке, вызванной воспалением печени и сопровождавшейся сильнейшим поносом. Я истекал желчью, слегка окрашенной кровью. Понос мучил меня непрерывно до самого Гебра; ты, конечно, помнишь эту широкую и судоходную фракийскую реку. На берегу ее я остановился в какой-то гостинице, желая дать отдых и себе, и лошадям, и в этот вечер мне стало лучше, и я решил провести там еще одни сутки и, действительно, поступил так. Настала ночь, все в доме спокойно заснули, уснул и я. Около полуночи, когда я еще спал, эти злобные мои провожатые подходят к моей постели. Увидев их, я потерял голос и не в силах был проснуться. В таком состоянии я и был отторгнут от тела, ничего не добившись на вопрос о причине этого, кроме слов: «Это человек, который лишился всей желчи — одного из основных составляющих организм элементов; по приговору Асклепия, Гиппократа и всего врачебного сонма он не может дольше жить, и несчастный должен быть разлучен со своим телом». XXVI. Так они сказали. Теснимый не знаю какой силой, я был сдавлен в своем собственном теле, как комок шерсти, и мгновенно вытолкнут через ноздри и рот, подобно дыханию. Теперь, как видишь, я низведен в аид и вспоминаю стих: Быстро от тела умчалась душа и в аид опустилась.[141] Однако если справедливы рассуждения наших злосчастных софистов о предопределении, я еще не исполнил своего земного срока и был отделен от тела насильственно. Теперь, поскольку в подземном царстве существуют суды и разбирательства, изобличающие несправедливость, поддержи своего ученика, когда он внесет жалобу на беззаконие этих злодеев. Говоря так, я плакал, и Феодор, тронутый моими слезами и полный сострадания, ответил: «Не теряй мужества, друг мой, — я сделаю для тебя даже то, что превышает мои силы, и могу смело пообещать, что ты покинешь аид, чтобы жить во второй раз и, как ты того хочешь, воскреснуть. Только смотри, не забудь прислать мне с земли все, по чему я соскучился — моей любимой еды». XXVII. «Слова твои, блистательный наставник, — сказал я, — пока они не осуществились, — кажутся мне невероятными, чудесными и поистине такими же загадочными, как существа, которыми каменотесы и ваятели украшают здания, — гиппокентавры, сфинксы и другие мифические твари древних. Объясни мне, однако, прославленнейший из риторов, на что ты надеешься, обещая, что меня отпустят отсюда, когда судьи — Эак и Минос — язычники и враждебны мне, галилеянину, а ты сам — ученик и последователь Христа».[142] «На что я надеюсь, — отвечал Феодор, — и тебе хорошо известно. Я ведь обладаю гибкостью ума, которая без труда опрокидывает все доводы противника и помогает быстро отвечать на любой вопрос и любое возражение, а также находчивостью в выборе надлежащих средств, речью плавной и вместе с тем ясной и, наконец, познаниями в медицине. Благодаря этому при самых ничтожных возможностях я сумею одолеть пресловутых языческих богов-целителей. XXVIII. Ведь Асклепий при всей своей дутой славе и сомнительной божественности уже много лет не произносит ни единого слова,[143] а если его заставляет нужда, когда к нему обращаются с вопросами (сам он старательно устраняет всякий повод для беседы), спрашивающий должен строить свою речь в расчете на утвердительный или отрицательный ответ, и Асклепий, в зависимости от своего решения, кивает или отрицательно качает головой; таковы, видишь ли, его вещания. Гиппократ же, если и говорит, то немного, одну, самое большее две фразы, и те в весьма загадочной, совсем не подходящей для судебных речей манере и вдобавок чудно, вроде, например, такого: „Размягченное очищать и приводить в движение, непереваренное же отнюдь“, или: „При расстройствах желудка и рвотах“. Все это только забавляет судей, говорящих на другом языке».[144] Минос ведь критянин, а Эак — фессалиец, настоящий грек из древней Эллады; если какой-нибудь иониец или дорянин из попадающих в аид покойников попробует у них разговаривать по-своему, они издеваются над ним и прямо покатываются со смеху.[145] Что касается Эрасистрата, то он совершенно не посвящен ни в какую премудрость и чужд грамматике; не очень тверд он также и в медицине, а свою жалкую и пустую славишку приобрел лишь благодаря опыту, врожденной сообразительности и тому, что брался за все. Только поэтому он угадал страсть Антиоха к Стратонике и с тех пор был, как только можно, превознесен.[146] XXIX. А божественный Гален,[147] которого я опасаюсь больше всех, по божьему, может быть, соизволению не участвует сейчас в совете врачей; причина, которой он это объясняет, как я сам недавно слышал, — его книга «О различных видах лихорадок». И теперь, поди, он сидит где-нибудь в углу и, спрятавшись от сутолоки и шума, восполняет в ней пробелы. Как-то он даже сказал, что дополнения будут больше того, что уже написано. Так вот, поскольку Гален отсутствует, мне не составит труда взять верх над этими бессловесными знаменитостями. Ты только не бойся, что судьи язычники; они в высшей степени преданы справедливости и за это удостоены судейских кресел. Вера предстающих перед ними их нимало не заботит, ибо всякому, по его желанию, дозволено придерживаться своей. Теперь, когда галилейская вера распространилась по всей земле и подчинила себе и Европу и большую часть Азии, провидению угодно было присоединить к прежним судьям-язычникам одного христианина. Феофил,[148] который был некогда императором в Византии, вместе с ними творит ныне суд, и ни одно решение не имеет силы без его согласия. Ты, конечно, знаешь от тех, кто описывал его жизнь, сколь бесконечно справедлив был Феофил, поэтому не надо бояться, что он обойдет тебя вниманием или будет судить лицеприятно, лишь бы нам предстать, наконец, перед судом.[149] Воздержись только от слова, ибо ты не знаком с ведением судебных дел, и предоставь мне право говорить за тебя. XXX. Между тем подошли мои проводники и стали расспрашивать Феодора, знает ли он меня. Тот отвечал, что я его ученик, и прибавил: «Я отправлюсь теперь вместе с вами, чтобы выступить за него на суде, против вас, причинивших ему такую несправедливость и до срока похитивших из жизни». Так он сказал, и мы все вместе пошли вперед; пройдя около пятнадцати стадиев по этой мрачной и темной местности, мы вдруг замечаем мерцание какого-то света. По мере того как мы подходили ближе, он становился все ярче, и так, постепенно выйдя из мрака, мы оказались на светлой равнине, омываемой водой и поросшей всевозможными деревьями, через которую протекала полноводная река. В рощах громко и мелодично пели птицы, земля была сплошь устлана травой, и, как я услышал от Феодора, давно уже изучившего все в аиде, здесь никогда не бывает ни зимы, ни смены этого цветения; все остается таким же и никогда не старится: деревья всегда отягчены спелыми плодами, всегда стоит весенняя пора, ничто не меняется и не подвержено увяданию. Это и были знаменитые на земле Елисейские поля и Асфоделев луг.[150] Так просвещал меня мой софист, когда мы впервые издалека увидели их сияние. XXXI. Дойдя до этого залитого светом места, мы, по просьбе Феодора, присели на траву немного отдохнуть, а затем отправились дальше по направлению к судилищу. Как человек, не знакомый с судебной премудростью и, кроме того, не привычный говорить, я чувствовал сильное беспокойство и, подойдя к учителю, поведал ему свои опасения. Он же мудрыми словами вдохнул в меня бодрость и уверял, что все обойдется отлично. «Смотри только, — говорил он, — чтобы ты, ожив вновь, прислал мне с земли то, по чему я соскучился. Ведь с тех пор, как я попал сюда, мне не пришлось попробовать даже похлебки, сдобренной свиным салом. Все что нужно, я потом еще раз перечислю, когда судьи разрешат тебе возвратиться на землю». Пока мы вели такого рода беседы и продолжали идти вперед, на расстоянии полета стрелы показалось судилище, где как раз завершилось рассмотрение дела о неправом умерщвлении Цезаря Кассием и Брутом.[151] Каково было решение — не могу сказать, потому что мои мысли полностью занимала собственная судьба, и я совершенно был поглощен этим. XXXII. Пока Кассий и Брут выходили из судилища, ко мне приблизились тамошние служители и спросили: «А ты что скажешь, мертвец? Тебя сейчас введут!». Мой софист, слегка оттолкнув меня локтем, заговорил сам: «О служители закона, скорее введите нас к справедливейшим судьям, и вы станете свидетелями тягчайшего и нечестивейшего из хранимых человеческой памятью преступлений, которое эти прекрасные проводники совершили по отношению к злосчастному Тимариону. Но раз нас, по здешним законам, охраняет, о справедливые его слуги, ваше покровительство, мы свободны от своих злокозненных проводников и будем жаловаться Миносу, Эаку и Феофилу из Византия на этих мужей, преступивших право и справедливость. Хватайте их и ведите в судилище, пусть дадут ответ, на каком основании они пренебрегли установлениями подземного царства. Разве дозволено законами аида отторгать душу от тела еще жизнеспособного настолько, что больной сидит в седле и ежедневно съедает по целой курице?!». XXXIII. Как только Феодор произнес эти слова, служители, схватив моих проводников, ввели их вместе с нами внутрь, и все мы предстали перед Эаком, Миносом и галилеянином Феофилом. На язычниках была просторная одежда, головы, как у арабских военачальников, покрыты чалмой, на ногах высокие цвета фиалки крепиды.[152] Ничего пышного или яркого не было, напротив того, на Феофиле; он был одет с величайшей простотой и даже небрежно во все темное. По рассказам, император и в пору своего царствования был таким же — неказисто и без роскоши одетым, зато блистал и славился справедливостью и другими добродетелями. При том, что Феофил был столь небрежен в одежде, глаза его сияли, а лицо было светло и спокойно. Рядом с ним стоял некто в белом одеянии, безбородый и похожий на евнуха из покоев императриц; он тоже был светел, и лик его сверкал, подобно солнцу. Все время он шептал что-то на ухо императору. Я стал расспрашивать своего учителя: «В том, кто восседает на судейском кресле, я, благодаря твоему недавнему рассказу, узнаю Феофила из Византия, а кто стоящий подле него евнух — не могу понять». Феодор ответил: «Неужели, дражайший Тимарион, тебе неведомо, что при каждом христианском императоре есть ангел, который руководит его поступками, и сюда, в аид, они следуют за императорами подобно тому, как не оставляют их при жизни?» Пока мы обменивались такими речами, служители судилища дали знак, чтобы воцарилась тишина; мой софист надул по своему обыкновению щеки, придав лицу значительное выражение, и, потирая руки, громким голосом стал говорить. XXXIV. «Тимарион, сын Тимоника, обвиняет Оксиванта и Никтиона,[153] проводников усопших. Законы подземного царства недвусмысленно гласят, что душа до тех пор не должна быть низведена в аид, пока тело целиком или в одной из существенных своих частей не будет разрушено и не лишится душевных сил; что даже после того, как они разобщатся, душа, пребывая вне тела, целых три дня должна находиться рядом; только по прошествии этого срока проводникам усопших дозволяется овладеть ею. Однако Оксивант и Никтион презрели эти божественные установления, и когда Тимарион был еще здоров, ел, пил и сидел в седле, эти не в меру исправные и рьяные служаки, в гостинице на берегу Гебра, появились среди ночи перед ним и насильно отторгли от тела душу, еще неразрывно с ним соединенную и сопротивляющуюся их насилию, от чего она до сих пор не успела зажить, и с нее продолжает капать кровь; ведь душа Тимариона, когда проводники злокозненно овладели ею, была прочно связана с телом. Поэтому, о судьи, справедливо, чтобы Тимарион вновь вернулся на землю, обрел собственное тело и сполна прожил отпущенный ему судьбою срок. Лишь после этого, когда наступит естественный предел его существования, ему надлежит быть отторгнутым от своей плоти, вновь низведенным в аид и неизбежно сопричисленным сонму мертвых». Он кончил, и Минос, гневно взглянув на моих проводников, говорит: «Теперь, злодеи, ваша очередь отвечать! Знайте, что расплата будет тяжелой, если окажется, что вы действительно преступили наши законы». На это более дерзкий Никтион ответил: XXXV. «Мы, о божественные судьи, с незапамятных кроновых времен[154] несущие эту службу, хорошо осведомлены обо всем, что касается мертвых, и знаем причины, по которым души низводятся в подземный мир. Этот злополучный Тимарион, как мы заметили, на пути из Фессалоники до величайшей фракийской реки потерял вследствие поноса четвертую часть необходимых для жизни элементов, то есть желчь. Знаменитейшие врачи научили нас считать не согласным с законами природы, чтобы человек продолжал жить, буде он обладает лишь тремя основными элементами организма. Узнав, что Тимарион в течение тридцати суток истекал желчью, мы пришли к его постели и отозвали душу, поскольку ей не полагалось долее оставаться в таком ослабевшем теле. Объявите же, справедливейшие судьи, ваш приговор, и мы беспрекословно подчинимся законам». Таково было оправдание моих проводников. Судьи недолго пошептались между собой и решили в этот день не принимать никакого решения. «В этом случае, — говорили они, — необходимо присутствие великих врачей Асклепия и Гиппократа; только при их участии может быть вынесен справедливый приговор, так как дело требует врачебных познаний. Поэтому отложим пока разбирательство. Через два дня мы соберемся вновь и с помощью великих врачей разрешим тяжбу». С этими словами судьи поднялись со своих мест и направились в более отдаленную часть луга. Нас же обоих вместе с моими проводниками служители судилища повели в недавно покинутые нами мрачные урочища, но не в самую глубину их, а туда, где они граничат с Елисейскими полями и порождаемый их сопредельностью свет сумеречен. XXXVI. Пока судьи предварительно обсуждали дело, Феодор наклонился к моему уху и прошептал: «Подойди вон к тому дереву (он показал пальцем на высокую, густую сосну), под ним ты найдешь различные овощи, и знакомые, и диковинные для тебя. Набери себе всяких — ничего вредного здесь не растет, но все приятно на вкус и годится в пищу, и, раз уж тебе суждено задержаться, поедим с тобой в свое удовольствие. Здешние овощи, впитывая душистые дуновения и воздух, обладают приятным запахом и до того, как попадут в желудок, и впоследствии». Я с готовностью послушался учителя и, приблизившись к сосне, набрал столько овощей, сколько мог унести. Не успел я вернуться назад, как все мы, — и наши нынешние проводники, и мои прежние, с которыми у нас была тяжба, двинулись в путь. На пороге светлого и темного пределов мы провели двое суток, а с наступлением третьих встали, чуть что не с петухами, как сказал бы живой, и вновь направились к судилищу. Быстро совершив путь — никто не успел нас опередить, — мы очутились перед судьями. В ризах шафранного цвета заря над землей распростерлась.[155] Асклепий и Гиппократ, сидя рядом с судьями, совещались и решали, какого я заслуживаю приговора: они потребовали, чтобы глашатай судилища ознакомил их с три дня назад внесенной жалобой на Никтиона и Оксиванта, и он, как велит обычай, произнес: «Лица, три дня назад внесшие жалобу на Никтиона и Оксиванта, пусть приблизятся, дабы выслушать сейчас решение божественного суда». XXXVII. Тут служители ввели нас всех, и истцов и ответчиков, перед лицо судей. Мой учитель обдумывал свою речь, а я внимательно разглядывал Асклепия и Гиппократа. Лица первого, однако, мне не удалось увидеть: оно было скрыто сверкающим покрывалом из золотых нитей, прозрачным лишь настолько, чтобы Асклепий мог все видеть, сам оставаясь невидимым — суетная гордыня божества. Гиппократ же напоминал араба в своей высокой, заостряющейся кверху чалме. На нем была одежда до полу, ничем не подпоясанная, кусок ткани до пят, без выреза где бы то ни было; он носил длинную седеющую бороду и был, подобно стоикам, наголо острижен. Может быть, от него перенял такую манеру стричься Зенон,[156] заповедавший ее и своим последователям. Пока я рассматривал судей, секретарь достал протокол и начал громко читать: «Тимарион, сын Тимоника, обвиняет Оксиванта и Никтиона...» Далее последовало все от начала до самого конца, и я вновь услышал о первом рассмотрении дела и о решении отложить его до того дня, когда Гиппократ и Асклепий будут присутствовать в суде. По окончании чтения знаменитые врачи, посовещавшись вполголоса друг с другом и пригласив также Эрасистрата принять в этом участие, некоторое время хранили молчание. Гиппократ прервал его и, метнув грозный взгляд на моих проводников, произнес: «Дайте ответ, Никтион и Оксивант, какой болезнью страждала душа Тимариона? Застали ли вы ее уже отторгнутой от тела? И не разобщили ли насильственно с плотью, когда она была еще прочно с нею связана, чтобы низвести в эти пределы?». XXXVIII. После краткого раздумья мои проводники стали оправдываться следующими словами: «Мы не совершили ничего беззаконного или противоречащего установленным вашей наукой правилам. Ведь сами вы строжайше определили, что ни одно существо не может не только жить, но даже родиться, не обладая четырьмя основополагающими элементами: кровью, слизью, желчью черной и желтой. Если же кто-нибудь из живых лишится одной из этих составных частей, он становится нежизнеспособным. Руководствуясь этим, мы несли на земле возложенную на нас службу и, когда узнали, что злополучный Тимарион в течение тридцати суток, днем и ночью, истекает желчью, почти всегда смешанной с кровью, заключили, умудренные своим искусством, что ему невозможно жить долее. В самом деле, как же у него после всего этого, при безостановочной его потере, могла сохраниться хотя бы капля этого основного жизненного сока? Поэтому-то нам не было нужды применять силу, чтобы отделить душу Тимариона от тела. Стоило только приникнуть к его ноздрям, и мы без малейшего сопротивления, одним легким движением губ исторгли ее из глубин, ибо тело было обессилецо длительной болезнью». Сказав это, Никтион и Оксивант замолчали, а служители судилища обратились к нам: «Изложите и вы, со своей стороны, обстоятельства дела, но покороче, чтобы величайший из врачей — бог Асклепий мог покинуть совет, где он давно не был и куда по многу лет не приходит с тех пор, как причислен к сонму бессмертных, избегая общения с людьми». Тут мой софист раздул щеки и начал так: XXXIX. «Божественные судьи, и вы, князья врачебной науки! То, о чем разглагольствовали эти низкие люди, привлекая, в ущерб справедливости, все свое красноречие на погибель несчастного Тимариона, вы уже выслушали. Теперь остается убедиться, что эти хитросплетения послужили во вред только им самим». В это время Гиппократ наклонился к уху одного из служителей и осведомился, кто этот развязный вития, который защищает меня, и откуда родом. А тот стал рассказывать, что Феодор, будучи родом из Смирны, жил в Византии, занял там кафедру риторики, наполнил двор громом своих речей и удостоился великих почестей и милостей императоров. Вот что мне удалось услышать из его рассказа Гиппократу. Феодор между тем продолжал: «Что Тимарион не был еще обречен смерти, признают, надеюсь, и сами проводники. В самом деле, как могло случиться, что тело человека, который верхом покинул Фессалонику, оказалось нежизнеспособным и бессильным жить? Помимо этого напомню, что законы царства мертвых повелевают, чтобы после отделения души от тела по умершем совершались заупокойные обряды в зависимости от его веры, причем для каждой свои (христиане совершают их на третий, девятый и сороковой день), и только затем душе надлежит низойти в подземное царство. Несмотря на это, Никтион и Оксивант, не дожидаясь исполнения полагающихся заупокойных обрядов, препроводили душу Тимариона в аид». Тогда Никтион запальчиво воскликнул: «При Тимарионе не было никого, кто мог бы совершить эти обряды. Ведь через Фракию он только проезжал и, как чужой для всех, не имел человека, который взял бы... на себя.[157] А если вы утверждаете, что не насильственно исторгли из тела душу Тимариона, пусть люди, обладающие хорошим зрением, осмотрят ее; на ней до сих пор висят клочья мяса, так как она была насильственно разлучена с телом». XL. Для этого были тотчас назначены Оксидеркион и Никтолевст.[158] Тщательно осмотрев мою душу, они сообщили суду следующее свое заключение: «Поверхность тимарионовой души повсюду, даже при беглом осмотре, обнаруживает следы крови, подобно душам павших на поле сражения, обнаруживающих пот и кровь. После тщательного исследования мы заметили в некоторых местах свежую кровь и почувствовали запах живой плоти; кроме того, выяснилось, что на тимарионовой душе остались частицы мяса, также окровавленные и не успевшие омертветь». «Вот вам, судьи, подтверждение моих слов! — с торжеством закричал Феодор. — Как же могло тело Тимариона, раз душа была еще столь прочно с ним связана, полностью утратить один из своих основных элементов, когда, по мнению величайших врачей, при потере любого из них с легкостью обрывается связь души с телом. То, что исторгнутая Тимарионом жидкость была не первоосновной природы, но представляла собой превращенную в желчь вследствие воспаления печени ежедневно потребляемую пищу, и то, что извержения больного неизбежно были той же природы, то есть содержали желчь и кислоту, — станет очевидно после исследования. В его душе[159] вы обнаружите желчь в области печени, где происходит образование крови; из этого следует, что потребляемая пища была отравлена желчью, и желчь входила в состав извержений. Поэтому они представляли собой не элементарную чистую желчь, но обычные извержения, смешанные с желчью, вырабатываемой, вследствие воспаления печени, в количестве, превышающем нормальное». XLI. Этими словами Феодор кончил свою речь. Судьи некоторое время молчали, ибо глашатай потребовал полной тишины, а затем после краткого совещания с врачами, когда черепки для голосования были как полагается опущены в стоявшие тут же урны,[160] вынесли мне оправдательный приговор. Вслед за этим началось составление протокола; при этом присутствовал некий софист из Византия, который, как рассказали мне служители, благодаря своим способностям и быстроте, давно уже исполнял в судилище эти обязанности.[161] «Гляди, — прибавили они, — как быстро он продиктует писцу только что вынесенный приговор». Итак, после краткого перерыва судьи послали за ним, и когда софист в сопровождении Аристарха[162] появился, шаг за шагом перечислили ему отдельные пункты своего решения. Софист тотчас же принялся диктовать, заметно заикаясь, так как и здесь не освободился от своего недостатка — кривой губы.[163] Аристарх записывал его слова, а Фриних[164] был дан ему в помощники. Готовый приговор передали секретарю, а затем огласили. В нем значилось: «Божественным советом великих врачей и богом врачевания Асклепием постановлено, чтобы Никтион и Оксивант, преступившие законы подземного царства, с этого дня оставили свою службу проводников усопших. Тимарион же был возвращен на землю и водворен в собственное тело; лишь по истечении определенного ему судьбою срока, после того, как над ним будут совершены положенные заупокойные обряды, Тимариону вновь надлежит быть низведенным в аид теми, кто будет тогда отправлять эту службу». XLII. По окончании чтения судьи поднялись со своих мест, и совет был распущен. Эак, Минас и Феофил направились в свое обычное пристанище на Асфоделевом лугу, в другую часть которого медленно прошествовал вместе с остальными врачами Асклепий. Христиане испускали крики ликования, прыгали от радости, обнимали моего мудреца из Смирны и превозносили до небес за удачный конец речи, ее построение и расположение частей. Те же служители, которые в свое время ввели меня в судилище, теперь сопровождали через аид, так как на них была возложена обязанность вывести меня на землю. И вот, когда мы повернули к аиду и стали проходить пределы мрака, оказались в той части подземного царства, где находились жилища философов и риторов. Мой учитель, утомленный в равной мере и путешествием, и умственным напряжением, стал просить проводников, чтобы я вместе с ним провел эту ночь в обители мудрецов, ибо мое отправление на землю было назначено на утро, а ему суждено оставаться здесь вечно. Далее было по слову поэта: Прочие боги, равно как и мужи, бойцы с колесницы, Спали всю ночь, лишь меня не радовал сон безмятежный.[165] Охваченный жаждой как можно больше узнать о царстве мертвых, я не спал ночь напролет, наблюдая за всем, что происходило вокруг. XLIII. Я видел Парменида, Пифагора, Мелисса, Анаксагора, Фалеса[166] и других учредителей философских школ; все они спокойно сидели рядом, мирно и без споров беседовали друг с другом, обсуждая какие-то философские вопросы. Только Диогена[167] все с отвращением сторонились и не допускали в свое собрание, так что он без устали ходил из стороны в сторону и вследствие своего необузданного и дерзкого нрава готов был сцепиться с первым встречным. Я был также свидетелем того, как Пифагор резко оттолкнул Иоанна Итала,[168] желавшего примкнуть к этому сообществу мудрецов. «Отребье, — сказал он, — надев на себя галилейское одеяние, которое у них зовется божественными святыми ризами, иначе сказать, приняв крещение,[169] ты стремишься общаться с нами, чья жизнь была отдана науке и познанию? Либо скинь это вульгарное платье, либо сейчас же оставь наше братство!» Иоанн не пожелал расстаться со своим одеянием. За ним по пятам следовал похожий на евнуха человечек, скорее всего шут, очень остроумный и бойкий на язык, который в каждого встречного стрелял своими ямбами.[170] Был он, впрочем, совершенной пустышкой, хотя хвастал бог знает чем, обманывая невежественную толпу. Если б пришлось встретиться с ним, ты не нашел бы в нем ни зернышка мудрости и ни капли приятности. Казалось, этот человечек целиком усвоил нрав своего учителя — тот ведь такой же завистливый, злоречивый, легкомысленный и так же любит пускать пыль в глаза, а вдобавок к тому обладает еще и другими пороками, обычно сопутствующими перечисленным. XLIV. В аиде Иоанн нашел храбреца; стоили ему только, проходя мимо собаки Диогена,[171] чья дерзость тут значительно увеличилась, пустить в ход свое обычное хвастовство, как он негаданно поплатился самым жестоким образом. Диоген, не стерпев кичливости Иоанна, накинулся на него с лаем и рычанием, как злой пес; тот в свою очередь облаял Диогена, так как сам принадлежал к школе киников, и в результате они сцепились. Иоанн зубами впился Диогену в плечо, а тот сдавил ему горло и наверняка задушил бы, если б римлянин Катон,[172] попавший в общество философов, не вырвал его из пасти противника. «Ничтожество, — крикнул Диоген, — сам Великий Александр, целой Азией управлявший, как собственным поместьем, подойдя ко мне в Коринфе, когда я грелся на солнце, держался со мной робко и почтительно.[173] А ты, константинопольское отребье, ненавистный даже своим галилеянам,[174] осмеливаешься говорить со мной кичливо?! Клянусь кинической философией, отцом которой я признан, если ты еще раз осмелишься заговорить со мной, придется тебе вторично в мучениях подохнуть и быть погребенным». Тут Катон взял Иоанна за руку и увел далеко прочь; когда они достигли пределов, населенных софистами и риторами, те вскочили со своих мест и стали швырять в него камнями, крича: «Убери его, Катон! Нам он совершенно чужд, так как за всю свою жизнь не достиг ничего в грамматике, а писания его были общим посмешищем». Под градом столь тяжелых оскорблений Иоанн застонал и бросился бежать. «О, Аристотель, Аристотель, — взывал он, — где вы, силлогизмы и ухищрения диалектики?[175] Если бы вы сейчас пришли мне на помощь, я бы наголову разбил здешних никчемных философов и софистов и прежде всего этого грязного пафлагонского свинопаса, Диогена». XLV. Между тем вернулся давешний софист из Византия и приблизился к философам; его встретили радостно: «Привет тебе!» — слышалось со всех сторон. Несмотря на это, он разговаривал с ними стоя, и ни философы не приглашали его сесть, ни сам он этого не делал. Софисты же, когда византиец перешел к ним, оказывали ему большие почести: все, как один, встали при его появлении. Когда византиец уставал, он либо садился тут же, в их кругу, либо покоился на возвышении, в кресле, которое ему приносили. Все восхищались прелестью и сладостью его речей, ясностью и простотой слога, плавностью манеры и умением так подбирать слова, чтобы они соответствовали и приличествовали какому угодно содержанию. Часто софисты повторяли «О, светозарный император!». Это, оказывается, как я узнал из расспросов, были первые слова его речи, обращенной к императору.[176] Кидион: Что же, милый Тимарион, неужели ты больше ничего не расскажешь о своем учителе из Смирны? Как к нему относился синедрион философов? Тимарион: С этими блистательными основателями школ, друг мой, Феодор почти не общался, если не считать его редких вопросов о положениях какого-нибудь учения. Обычно он беседовал с риторами и софистами — Полемоном, Геродом и Аристидом.[177] С ними, как с земляками, он держался без робости и беседовал непринужденно; он сразу шел к ним, лишь только появлялся, а они спрашивали его суждение касательно всяких риторических фигур описаний и других тонкостей своего искусства. XLVL Все это, друг мой, я узнал за ту летнюю ночь, которую провел вместе со служителями судилища и Феодором.[178] Они, за поздним часом, предавались сну, тогда как я все время посвятил наблюдениям. Наутро мой софист подошел и стал торопить меня: «Скорее собирайся, дражайший Тимарион, чтобы отправиться на землю. Знай, что за многие годы никому другому из умерших не случалось оживать. Смотри только, не забудь прислать всего, на что меня тянет». «С большим удовольствием, — отвечал я, — пошлю все, что могу. Говори, чего тебе хочется, чтобы я мог тебе угодить; перечисли все. «Пошли мне, милый, пятимесячного ягненка, парочку жирных трехгодовалых куриц, какими торгуют в птичьих рядах на рынке, и у которых корм, благодаря искусству людей, задававших его, толстым слоем откладывается на ножках; пошли также молочного поросеночка не старше месяца и вымя молодой свиньи, как можно более жирное и сочное». Тут Феодор заключил меня в объятия и на прощание сказал: «Счастливого пути, возвращайся на землю! Скорее добирайся домой, пока слух о твоей смерти не дошел до Византия и все близкие и друзья не успели оплакать твою гибель, а ведь любящих тебя, помнится, много». После этого я с ним расстался, и мы, не теряя времени, пустились в путь, нигде больше не задерживаясь. Слева от дороги я успел, однако, заметить Филарета из Армении, Александра из Фер и злодея Нерона,[179] копавшегося в куче человеческого навоза, зловоние которого достигало моего носа. Вскоре мы дошли до устья ведущего в аид колодца, беспрепятственно поднялись по нему наверх, и глазам моим предстали Плеяды и Большая Медведица. XLVII. Я был теперь в недоумении, куда держать путь, чтобы найти свое тело, но несся по воздуху, словно подхваченный ветром, пока не достиг берега реки и не узнал гостиницу, где лежал мой труп. Здесь, на берегу Гебра, я распрощался со своим провожатым, покинул его и сквозь отверстие в крыше, куда уходит дым очага, попал в дом. Приникнув к своему телу, я вновь вошел в него через ноздри и рот. Оно совершенно застыло из-за холода и смертельного оцепенения, так что этой ночью я думал, что совсем замерзну. Наутро, быстро собрав свои вещи, я отправился в Византий. И вот, целый и невредимый, милый Кидион, я рассказываю тебе свои приключения. А ты окажи мне услугу — найди еще не погребенных покойников, которым можно было бы отдать заказанные мне Феодором лакомства, чтобы переправить их моему учителю. Не надо только приличных людей, привыкших к чистоте и опрятности, которым такое поручение, вероятно, было бы противно; выбери каких-нибудь грязных пафлагонцев с рынка, за честь почтущих спуститься в аид с куском свинины под мышкой. Однако уже пора спать. Давай, мой любознательный друг, распрощаемся и отправимся по домам. МАЗАРИС Разговор в подземном царстве. Пребывание Мазариса в царстве мертвых, или расспросы покойников об иных из их знакомых, с которыми доводилось им встречаться при дворе 1. Недавно — и уже не впервые — ужасный недуг распространился в Константинополе,[180] не щадя никого, и единственно благодаря неустанным молитвам, возносимым к богу святейшим верховным жрецом,[181] стрекало его было отвращено, и чумное поветрие по воле владыки всего сущего оборотилось страшной болезнью горла; буде она была бы чумной природы, свела бы в могилу всех в этом городе, как прежде скосила жителей островов. И вот, когда свирепствовал смертельный недуг и, как я сказал, не щадил никого, наравне с другими, друзья, он безжалостно напал и на меня. Двадцать один день, подобно буре, он терзал меня то непрерывными приступами лихорадки, то сильными судорогами, то омрачающими сознание головокружениями, то расслаблением моих членов, то другими одно за одним следующими страданиями, так что тело мое, по пословице, стало добычей мисян.[182] Стоило мне, однако, чуть только болезнь меня отпустила, с великим трудом оправиться и подняться, как она вновь с такой силой напала на меня, что — хочешь не хочешь — столкнула к самому порогу аида.[183] То, что, оказавшись там, я слышал от некоторых покойников, и что сам видел за время моего недолгого там пребывания, как умею, о мужи, передам вам всем, а особенно охотно посещающим дворец. Рассказ о зле заместо желаемого блага, которое причинил мне губительный недуг, когда я лежал прикованный к постели, и о пророчестве вещих птиц прошу вас выслушать сейчас, поскольку знаю, что вы отнесетесь к нему с сочувственным вниманием. Вперед следует рассказать о том, что случилось со мной на земле, а затем уже перейти к событиям в подземном царстве. Так вот, я лежал один — недуг не позволял никому, за исключением моих страданий, зайти проведать меня, — вместо друзей и близких он послал мне галок и ворон, а вместо врачей — вестников смерти, воронов.[184] Никто, как я сказал, не пришел навестить меня, поскольку друзья, родные, а также и сами душегубители[185] лежали, по слову поэта, закутанные под пятью шкурами и тремя плащами, храпя и пуская ветры,[186] что делал и я в своей постели. Вещие птицы то пророчили мне смерть, то только каркали, готовясь, прежде чем я сам распрощаюсь с этой своей злосчастной жизнью, растерзать мое бедное, покрытое пятнами, совсем развинченное и утратившее силу тело. Так как галки и вороны произнесли свой приговор, а вороны — о, горе! — судили мне пресловутую тягостную, мучительную и страшную дорогу в аид, на следующий день, когда я спал, меня схватили не знаю как и кто, и не видел, нагим или в покрывале. Да не сочтет никто ложью мой рассказ о чудесах, пережитых в январе текущего седьмого индикта.[187] Буде же найдется невер (я думаю, многие сочтут мои слова пустыми россказнями), пусть бегом бежит в аид, и увидев, что обстоит не так, как я со всей точностью описываю, пусть обвинит меня во лжи перед Миносом, Эаком и Радамантом,[188] а они судят, как это положено, и вынесут свой приговор. 2. Значит, как я уже говорил, меня схватили глубокой ночью, когда все слуги в доме храпели (они ничего не подозревали о случившемся), и я очутился в огромной глубокой долине, населенной неисчислимым множеством мужчин не молодых, но еще и не старых, одного примерно возраста, только с отличающимися друг от друга лицами, ибо каждый имел непохожее на других лицо, подобно людям в той жизни. Все были наги, некоторые исполосованы рубцами и, как мне сдается, отмечены таким образом вследствие множества совершенных ими преступлений;[189] иные же не имели этих отметин, но не стояли отдельно, а были перемешаны с прочими. Немного пройдя медленным шагом по местности, в которую попал, я заметил человека, покрытого рубцами, с черномохнатым задом[190] и крупным ястребиным носом, коротко остриженного, но бородатого. Он выказал большое рвение узнать, что делается во дворце. Человек этот издали увидел, как я, прихрамывая, шел и, кажется, не заметно для всех отделился от толпы живущих в этой долине, чтобы расспросить, кто из его прежних знакомых еще подвизается при дворе и кто продолжает пользоваться честью и почетом. Он сгорал от честолюбия и зависти, мечтая только об одном — узнать поподробнее о жизни наверху. Это я заключаю по его лицу и словам, особенно же по раздражению и недоброжелательству, по расспросам и собственным его рассказам, наконец, по тому, что в моих рассказах вызывало его удивление. Встретив меня, он первым делом с улыбкой обнял и назвал по имени, а затем, когда и я обнял его, спросил с укоризной: «Зачем, злосчастнейший из людей, в хранилище усопших и к вратам аидовым пришел ты, раз нить твоей жизни еще не порвана и Харон не пригласил тебя сюда?».[191] Третьим был его добрый и полезный совет, который, мне кажется, справедливо было бы назвать советом Афины или Соломона:[192] «Возвращайся, милейший, на землю: здесь ты никому не нужен, так как беден, ничем не знаменит, ничтожен, а вдобавок не уплатил перевозчику двух оболов за переправу,[193] причитающихся ему, согласно господствующему наверху обычаю. Уж не воображаешь ли ты, что подобная тебе нищая мразь может тут говорить, что вздумается? Вот если ты уподобишься Хремилу из комедии[194] и тебя повлекут сюда, невзирая на сопротивление, тогда говори хоть до завтра. В нынешних же обстоятельствах отправляйся-ка ты лучше со всем своим скарбом в Морею[195] набивать брюхо мясом, оливками, мукой, нектаром, окороками и праздничной панафинейской похлебкой.[196] Там, у пелопоннесцев, ты скоро будешь в чести и славе и разбогатеешь. Наряду же со всеми прочими благами, друг мой, ты получишь еще одно — узнаешь рассудительнейшего и мудрейшего мужа, справедливо носящего имя Евдимон;[197] он — человек с положением, очень богатый, собственник значительного имения, пользующийся таким огромным влиянием, как никто из остальных приближенных порфирородного.[198] Найди этого замечательного человека, прилепись к нему и повинуйся как самодержцу, чтобы изобилие благ посыпалось на тебя и твоих близких. Без колебаний скажи ему, что вскоре он станет самым счастливым, совершенным и славнейшим во всем Пелопоннесе, но сделай это, чтобы никто не слышал. Когда же ты сам станешь обладателем всех этих и других еще больших благ и, как я сказал, разбогатеешь, то уже без всяких сложностей, вполне открыто, а не тайком, по-воровски, как сейчас, сойдешь в аид, покрытый славой и провожаемый на удивление большой толпой. Вот тут-то друзья, близкие и даже врачи лишь только услышат, что ты слег, без зова прибегут к тебе, а жена твоя, дети, слуги, вообще все будут оплакивать твою смерть. Тогда, чтобы попасть в подземный мир, тебе не будет нужды в трудах и хлопотах, но так как Тенар,[199] как известно, находится в Лаконике, вблизи аида и оттуда, говорят, мертвецов уводят с земли в его глубины, приготовь наравне со всеми перевозчику его два обола — и легко и без труда вступишь из царства глупости в царство смерти[200] веселый и довольный. Ведь, согласно Гомеру, не уйти от смерти,[201] даже если схорониться от нее под своей крышей — смерти всяко не избежать.[202] 3. Я ответил моему собеседнику, счастливый и пораженный как его советами и рассказами о неслыханных мной и удивительных вещах, так и утверждением, что вновь оживу и умру во второй раз: — Уж не знаменитый ли ты Голобол,[203] украшенный всеми добродетелями, лучший из секретарей великого и славного императора и мой ближайший сотоварищ, выдающийся ритор Константинова града,[204] опытнейший из врачей, кому миртаит[205] Андроник пророчески сказал: «Правда ведь, ты метишь в логофеты?».[206] Мой собеседник, с живостью кивнув, ответил: «Да, это я». Тогда я снова спросил Голобола: «Отчего, друг мой, ты так изменился? Почему совсем наг и покрыт рубцами? Где твои пышные из белого шелка одежды, недавно пожалованные тебе нашим великим императором, в которых тебя можно было принять за сына квестора?».[207] В ответ на эти мои слова Голобол, вспоминая о прежних благах, стал кусать губы и проливать целые потоки слез, затем взял меня за руку, отвел в сторону и, когда мы сели под раскидистым лавром[208] — ведь я устал с дороги, он же не мог отдышаться после недавнего своего быстрого бега, а вдобавок опасался, чтобы нас кто-нибудь не увидел, — уже без сторонних глаз коротко рассказал о своей жизни. Как его обманул некто из людей благородного звания (то был кавалларий Цамблакон) ,[209] в какую беду он попал, получив должность императорского секретаря на горе, как утверждал, своих больных (пока Голобол занимался медициной, он многих избавил от смерти), жаловался, что нынешние врачи не знают греческой науки и не заглядывают ни в Галена, ни в Гиппократа,[210] а лечат как придется, так что, по слову Гомера,[211] «могучие души многих» своих больных низринули в аид. Говорил Голобол и о том, сколь милостиво принял его божественный император, как более чем по заслугам почтил, что послужило причиной его несчастий: стоило ему оставить свое врачебное ремесло, как на него обрушились издавна сужденные ему злосчастия. Ведь император тотчас же использовал его, что он обычно делал со всяким новым своим слугой, как знающего врача, блестящего ритора, человека добрых нравов, а также и как дельного и надежного помощника презренного пустомели Падиата.[212] Далее Голобол рассказал мне, как разом разбогател от составления божественных императорских хрисовулов[213] и повелений, как из-за благосклонности к нему императора его уважали и чтили люди родовитые, облеченные высокими должностями, благомысленные, императорские родичи, коротко сказать, — решительно все. Не упустил Голобол поведать, что он строил себе богатейший и красивый дом, что волею неожиданного случая оставил постройку его не оконченной. Он упомянул и о том, как постепенно стали ему известны тайны императора и он оказался среди самых приближенных к нему придворных, ночью и днем находился при императоре, беседовал с императором и сопровождал в Британию, Галлию и вплоть до берегов океана.[214] Как таким образом Голобол, по его словам, стал любезен императору, Падиат же, прежде столь незаменимый, мало-помалу стал совсем не нужен и даже ненавистен императору, как только ему, Голоболу, было дозволено выслушивать и записывать предназначенные для ушей многих и также тайные слова императора, и он стал не только секретарем его, но и советчиком; император пользовался его услугами для передачи секретных сообщений и всякого рода распоряжений, так что Голобол, по его словам, мог надеяться стать великим логофетом,[215] если бы не имел соперником Филомматия с перебитой ключицей.[216] 4. Затем Голобол со слезами и вздохами зашептал мне на ухо, чтобы никто не мог услышать: — Видишь, мой дражайший друг, во что я здесь превратился? — Я, тоже вздохнув, сказал: — Вижу. Тут он стал рассказывать примерно так: — Я, любезный Мазарис, все расскажу тебе чистосердечно, как на исповеди, а ты постарайся сохранить это в тайне. Я сказал: — Я ведь твой товарищ по несчастью, мой друг, и храню не одну тайну и твою не разглашу, как все прочие. — Лишь только я, — продолжал он, — собирался (горе мне!) пожить на земле лучше и богаче, чем, несчастный, жил, — разбогатеть, жениться на женщине знатного рода и построить себе богатый и прекрасный дом, как неожиданно на меня обрушилось четыре беды сразу, которые и послужили причиной моего тяжкого и ужасного недуга, отправившего, как видишь, меня до срока сюда. Теперь я, в свою очередь, утер бежавшие из глаз слезы и сказал: — Не надо было тебе, злосчастный Голобол, бросаться мне навстречу и передавать свою повесть, так как я все видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Мне думалось, что жизнь в аиде лучше и легче, чем то обременительное существование, с которым я расстался, и потому даже охотно последовал за тем, кто глубокой ночью похитил меня. Поскольку же жизнь в аиде не отличается от земной и ты претерпел здесь, как говоришь, множество несчастий, я хочу вернуться назад на землю. Лучше ведь жить там даже бесславно и печально, чем превратиться в такого, каким ты сейчас предстал мне. Прошу тебя, раз уж ты подал мне добрый совет и побуждаешь направиться в Морею, или иначе Пелопоннес, пророча наподобие Аполлона из лавра,[217] назови мне те четыре беды, которые заставили тебя совершить путь в аид. Я очень хочу об этом узнать. Он вновь вздохнул и сказал: — Клянусь псом Кербером,[218] проклятый притворщик, и не подумаю — вследствие двух зол, из которых одно принесло бы мне больше вреда, чем другое. — Не могу понять, о каком вреде или беде для тебя, — сказал я, — может идти речь теперь, когда ты мертв и находишься в аиде. — Ты, — отвечал он, — недотепа, не можешь взять этого в толк, а воображал, будто знаешь все лучше всех. — Не хочешь сказать, — ответил я, — мне, кто принимает такое участие в тебе? От меня таишься? — Разве ты не знаешь, — сказал Голобол, — что если обманешь меня и что-нибудь дойдет до твоих или моих знакомых, эти злодеи придут в ярость и проклянут меня. — Не бойся, друг мой, — сказал я, — я сохраню все в тайне, как ты это делал до сих пор. Погляди только, не сидит ли кто в миртовых кустах и не подслушивает ли: они шевелятся. 5. — Будь спокоен, — ответил он, — все, кроме меня, остались на месте. Слушай же о том, что в моем рассказе еще страшнее предыдущего. Друг мой, я боюсь великого Плутона и Персефоны.[219] Если они узнают, что я печалюсь по четырем поводам, в виде наказания, самого ужасного из всех возможных, мне не дадут выпить летейской воды, как сулили месяц назад, чтобы я забыл обо всех усладах прежней жизни.[220] Память о них истощает тело и, как ядоносный червь, денно и нощно точит душу того, кто лишен этой воды. Но еще мучительнее, несказанно горше и тяжелее любой другой кары — воспоминание о былых радостях, так как оно не только снедает тело, но лишает и душевных сил. Наверно, ты думаешь, что в аиде суд такой же, как на земле? — Какой же? — сказал я. — Справедливый, — был ответ, — нелицеприятный, недоступный лести, дружбе, подкупу; он обходится без свидетелей, обвинителя, доказательств, вчиненных жалоб, протоколов — проступки открыто представляют тем, кто их совершил. Здесь не судят одного за преступление другого, и каждый отвечает за то, что содеял. На земле же, друг мой, происходит иначе. Там руководствуются лицеприятством и лестью, берут мзду с обоих тяжущихся, а ни в чем не повинный страдает, так как приговор выносят в пользу того, кто даст больше денег, иначе сказать в пользу людей могущественных, живущих в роскоши и набитых золотом. Пораженный, я стал просить Голобола открыть мне, что это за четыре причины или злосчастья, а также рассказать о судьях. На это он, видя, что я сильно встревожен и смущен (от него не скрылось, что я тут же от радостного настроения переходил к отчаянию), сказал: — Неужели ты все еще думаешь о четырех причинах и никак не можешь их забыть, постоянно напоминаешь мне о них, чуть не всякий час заводя, к моей досаде, об этом речь? Кроме того, ты хочешь узнать имена судей, хотя тебе следовало поинтересоваться этим на земле? — Ты сам обещал мне поведать все, — сказал я, — почему же, мой дорогой, ты теперь скрываешь это от меня? — Я не скрываю, — ответил он, — но, как только что сказал, напуган и всячески стараюсь смутить твои мысли, чтобы отбить у тебя охоту расспрашивать и любопытствовать о предметах, которые грозят мне немалым злом. — Скажи мне ради бога, — воскликнул я, — сама истина мне союзница, что с тобой не случится ничего дурного, а мне ты окажешь большую услугу. Уступив, наконец, моей просьбе, Голобол сел и стал говорить: сначала он перечислил земные имена судей; в аиде их зовут иначе — одного пьяницей, а не сыном мира, второго сосудом горестей, третьего якорем злодеев, четвертого опекуном дураков.[221] Затем перешел к своим четырем злосчастьям. 6. Когда, мой ненасытный до расспросов друг, божественный император после падения презренного сатрапа[222] вернулся из Италии и Британии в Константинополь, стрекало похоти не дало мне спокойно и пристойно жить, постоянно бывать во дворце в обществе придворных и, как прежде, только ждать императорских повелений. Вскоре сластолюбивыми глазами взглянув на одну монахиню, свою прежнюю возлюбленную, побывавшую уже в тысяче рук, я снова воспылал к ней любовью, вернее был ею околдован, так что дни и ночи проводил с этой грязной женщиной. Однажды божественный император много часов напрасно разыскивал меня, чтобы диктовать мне; на это он разгневался, и потому ангел зла Филомматий[223] стал моим соперником. Как глубоко это опечалило меня и как я старался через высокопоставленных, добропорядочных, живущих по богу людей и даже через святых и самых достойных устранить его, не стоит, мне думается, сейчас рассказывать подробно, так как нас торопит время, кроме же того, я не люблю многоглаголания. Скажу коротко, что огорчение и вечная угнетенность не покидали меня ни днем, ни ночью и свели до срока, как видишь, в аид. Вот это, мой друг, первая и главная из четырех моих бед. Затем я сблизился с людьми, прославленными своей святостью, чье имя белокурые негодяи противоречит, однако, этой их славе,[224] надеясь, что они вернут мне милость императора, и, как прежде, у меня не будет соперника (ведь император как никто слушается их советов), но был обманут одним из них. Этот человек принадлежал к роду, слывшему строгих правил и благочестивому, но до меня разорил уже многих. Он ежедневно потчевал меня латуком, цикорием и давлеными оливками и то плакал крокодиловыми слезами, то стонал, как хамелеон, то, как Протей[225] или осьминог, щеголял все новыми красками. В результате, подражая хитрости рыбаков, использующих наживку, он соблазнил меня, по природе упрямого и несговорчивого, и сделал мягче олова и даже воска. Постепенно уступая его желанию, я назначил этого проходимца управителем всего своего имения, нажитого явно и тайно. Воспоминание об этом, друг мой, все еще вызывает у меня слезы и, как ядоносный червь, все время точит меня. Третья беда такова: когда презренный вор, мой племянник Злоалексей, увидел, что я поражен ужасным недугом, он, пользуясь тем, что все хлопотали вокруг меня, вынес из моего дома уздечки, плащи, книги, оружие, котлы, кресла, одежды, ковры и много другого добра, не побрезговав даже гвоздями. Попадись он мне, я бы отгрыз ему нос, чтобы вора по этой отметине могли узнать и в аиде и как разоритель могил он не крал бы у мертвых их саванов. Четвертая беда: гнусные душегубители довели до сведения непобедимого императора, что мне приходит конец, и он в страхе, как бы мой племянник Злоалексей не присвоил себе и хранившихся у меня хрисовулов и божественных указов, частью подписанных красными чернилами,[226] частью еще не имеющих подписи, а также ларца с записями различных важных дел, отрядил ко мне посланца, уж не знаю, как его назвать. Тот же — о, Геракл! — бесстыдно все забрал, хотя я и препирался с ним и возражал. Не представляю себе, как я стерпел это насилие! Как, друг мой, оказался столь неразумен, что не прыгнул в огонь, не бросился с кручи или не ударил себя кинжалом? Уж лучше бы все это унес мой племянник, чем мне пережить такую их утрату. Если бы, мой друг, тот человек, кто потребовал их и в конце концов взял, не действовал так бесстыдно и насильственно, с рассветом я бы тайно сжег их или в крайнем случае поручил своему зятю — вору — незаметно — он меня слушается — после моей смерти положить их со мной. 7. — Интересно, что бы ты выгадал, чудак-человек, какую, по-твоему, получил бы пользу, если бы случилось так, как ты говоришь? — Немалую, — сказал он, — и достохвальную. — Поступи ты так, как, по твоим словам, намеревался, — возразил я, — неужели, злопамятный, тебя не пугает, что кладбищенские воры потревожили бы твою могилу? — Нисколько, — сказал он, — пусть потревожили бы дважды и даже сто раз, лишь бы мой соперник не научился искусству вести записи. Если же содержимое ларчика сгорело бы на моем погребальном костре, то зубами, которые, как утверждают, только и щадит огонь изо всего нашего тела, и они сохраняются, я бы защищался от своего соперника. — У тебя разлитие желчи, друг мой, — сказал я, — клянусь твоей головой и нашей удивительной встречей. Разве ты не знаешь, что как ты некогда обучился своему искусству, так же само и он обучится без твоих записей? — Ошибаешься, — ответил Голобол, — никогда, хотя бы это утверждали все риторы и философы. — Если дело обстоит не так, как я сказал, — возразил я, — каким же образом ты достиг всего? — Меня обучил Падиат, пустомеля и притворщик, неблагодарный к своим благодетелям, кто одно говорил великому нашему императору, противоположное сочинял за мзду, в течение четырех лет встречаясь и беседуя со мной ежедневно. 8. Мы бы продолжали наш разговор (я еще собирался корить Голобола и выговаривать ему за то, что он прямо пышет гневом), как вдруг оттуда, где росли скрывавшие его миртовые кусты, которые я упоминал, появился некогда такой любезный всем и всеми ценимый, а потом презираемый и никому ненужный Падиат (глаза его закатились, как у висельника, в руках была палка, ногу он как-то волочил) и с дикой злобой сказал Голоболу: — Дурак, болтун, распутник с редькой в заду,[227] сколько ты тут намолол чепухи с кривоногим Мазарисом? Голобол внезапно побледнел и, слегка улыбнувшись, ответил: — Я не подозревал, что кто-нибудь прячется в кустах, и потому говорил совершенно свободно — ты мог в этом убедиться, Бандиат,[228] как называл тебя миртаит Андроник, — с достойнейшим своим другом и рассказывал ему вещи, менее всего предназначенные для твоих ушей. Но раз уж ты подслушивал в кустах и, подобно водяной змее, незаметно туда заполз и стал свидетелем нашей беседы, прошу тебя, настоятельно прошу — не проговорись и никому не доверяй ни единого слова, особенно же великому Плутону и Персефоне. Если из-за твоей гнусной болтливости они прознают, о чем мы говорили, тотчас бросят меня на съедение ужасному Керберу. — Не бойся, — ответил Падиат, — будь спокоен; попроси только твоего Мазариса ничего не рассказывать приближенным императора. — По многим причинам, — сказал Голобол, — я в нем уверен и опасаюсь только твоего безбожного языка: как бы и здесь, в аиде, ты, как привык на земле, скорее шутливо, чем всерьез, не оскорблял и не поносил людей, смеясь над всем светом. Падиат едва сдержал себя и, глядя с львиной свирепостью, сказал так: — Разве ты не понимаешь, злобный Голобол, что задеваешь меня не в меньшей мере, чем Филомматия из рода ангелов зла. Ты только что нещадно поносил этого человека, пользовавшегося великой милостью у императора по многим основаниям, преимущественно же из-за своего деда, который, по словам миртаита Андроника, разрушил свой греческий дом и бежал из темницы, за что все его почитали более, чем он того стоил, и превозносили.[229] Он ведь моложе и одареннее, чем ты, и гораздо тебя умнее, вращался при дворе и был посвящен в важные государственные тайны, искусен во всяком деле, владел луком и другим оружием, охотился на оленей и медведей, добывал больше кабанов, чем зайцев, имел немалый опыт в военном деле, участвовал в посольствах, писал быстрее и красивее тебя, обходился без сотоварища и без помощника, но все бумаги из-за своей алчности писал сам, не покидал императорского дворца ни днем, ни ночью и всячески старался, чтобы только он один исполнял при императоре обязанностисекретаря. И не стыдно тебе, несчастный, и не совестно сравнивать себя с ним! Быть может, ты забыл, что твой отец держал трактир, а дед ходил в овчине и валял войлочные шляпы? 9. Тут Голобол перебил его, засмеялся и сказал мне: — Мой друг, какой тельхин[230] напустил на нас, чтобы прервать наше приятное свидание, треклятого этого злодея и мерзкого наглеца, ценящего не истину, а только расположение к себе и ложь! На что Падиат с перекошенным от злобы лицом сказал: — Какое такое свидание? Разве вы любовники? Я покраснел и ответил: — Веди себя пристойно по крайней мере в аиде, негодяй, и не болтай чуши. Тогда Падиат схватил меня за руку и сказал: — Во имя истины, кумпар, как говорят латиняне,[231] ответь, кто должен больше обижаться, Голобол или я? Ведь я бросил родину, семью, дом, земли, богатства и все прочее, а кроме того, лучшие жизнь и положение, чем получил, когда стал вхож во дворец, помогал в трудах великому императору в Константинополе, Филиппополе, в Анатолии,[232] на прославленном Лемносе и повсюду в других городах и землях, а этот омерзительный Голобол с редькой в заду стал богачом из бедняков, почитаемым человеком из непочтенного, славным из безвестного, знаменитым из никому неведомого, живет на родине, выстроил себе великолепные дома, которые прежде ему и во сне не снились, носит белые шелковые, чуть не царские одежды вместо овчины, как его дед. Я ответил взглядом и кивком головы, значившими: конечно, у тебя больше оснований для обиды. Затем Падиат, вновь повернувшись к Голоболу, сказал по своему обыкновению иронически: — Дурак и хвастун, если всемогущий и прозорливый император назначил бы второго секретаря, когда ты был бы всегда к его услугам и не выходил из дворца ни днем, ни ночью, у тебя были бы причины обижаться и потом законно «месть своему сопернику в помышленьях лелеять, покуда она не свершится», как сказал Гомер,[233] и жаловаться на несправедливость нашему прекрасному другу Мазарису. Но ведь очень часто, тысячи раз император тебя разыскивал и не мог найти, и важнейшие государственные дела и бумаги оставались не доведенными до конца и недописанными, а это влекло за собой ущерб для благополучия государства, а ты, неуловимый, днем и ночью пропадал у богатой, веселой распутницы, к тому же монахини, всех превзошедшей в пороке. Как же, сказан на милость, император мог обойтись без другого секретаря? Сердись, Голобол, за слова правды, выходи из себя и зови меня презреннейшем из людей, как, впрочем, и без того зовешь. Тут прекраснейший Голобол надел на себя, как говорится, львиную шкуру и, схватив меня правой рукой (вторая покоилась на колене) и весь трясясь от ярости, со страшным раздражением дерзко ответил: — У меня, Бандиат, не было жены и от подагры не болели, как у тебя, руки и ноги, и если иной раз я ночью или днем таскался, по словам Феокрита,[234] к женщине, всех превзошедшей в пороке, то своего помощника, безголового коротышку Кассиана — чтоб его сразила молния! — оставлял в царском дворце вместо себя. Кроме того, я всегда мог рассчитывать на помощь этого сплошь покрытого рубцами Меникаитая, живого трупа Окимона и носящего с ним одинаковое прозвище каллиграфа Келифа и пьяницы Цамамирея. Не следовало божественному императору искать мне заместителя и по многим другим причинам, особенно же потому, что во время моего пребывания в Италии я наравне с другими был осыпан его милостями и, согласно объявленному высочайшему приказу, становился бессменным и единственным императорским секретарем по всем делам, включая сюда и секретные, подобно тому, как высшим сановникам пожизненно оставлялись их места. 10. Затем я стал говорить Голоболу дружески и скорее даже ласково, чем просто благожелательно, чтобы примирить его с Падиатом и склонить их оставить раздоры, ибо заметил, что этот проклятый Падиат готовится ударить Голобола по голове, как прежде при всем народе ударил трапезундского друнгария:[235] — Милый Голобол, — сказал я, — неужели ты не помнишь и уже успел забыть, что сам был соперником почтенного Падиата? Он же, задрожав от бешенства, говорит: — Не соперником, а помощником. — Ничего подобного, Голобол, колючка-трибол, трехобольная дешевка,[236] несчастный лжец, ты был именно моим соперником, а не помощником. Взяв мою вторую руку, он поклялся так: — Клянусь нашей дружбой, брат мой, и ниспосланием нам всемогущим богом, все устрояющим к нашему благу, освобождения от мучительной подагры и бедности, а также от отчаяния и унижений, которые нам обоим пришлось перенести, клянусь и жизнью своего любимого сына, отягченного и почти раздавленного высокой честью, которого паша Клавдиот прозвал Сеселькоем, что из-за зловредности, бесстыдства и соперничества Голобола я был оттеснен на второе место и удалился на Лемнос. Я ревновал его к императору и не мог мириться с тем, что он на моих глазах и в мое отсутствие пишет для императора, что во дворце всегда разыскивают только его. — Не поэтому, колченогий, ты отправился на Лемнос, — отвечал Голобол, — дело было вот как: просто-напросто ты испугался, как бы рогоносец Малакен, твой сотоварищ по горькой участи, не пришел из фессалийских пещер в город и не поднялся по пресловутой лестнице, о которой неверные жены говорили: «Ведь с нашей помощью вы даже против своей воли взойдете на все семьдесят две ступени знаменитой лестницы, ведущей к патриаршеству».[237] Так вот, страх перед этим рогоносцем, как я уже сказал, побудил тебя очертя голову, ни о ком не думая, спешно умчаться на Лемнос, словно беглецу из темницы или атлету от каната[238] на ристалище, припадая на одну ногу и все время боязливо озираясь, нет ли за тобой погони. Обернувшись ко мне, Голобол сказал: — Ну что, веришь теперь его клятвам, друг мой? Ты ведь не знаешь, что тот, кого он зовет своим сыном, на самом деле незаконно прижит Рифой Халкеопулом. Сраженный и приведенный в ярость этими словами, злодей Падиат ударил по голове почтенного Голобола кизиловой палкой, на которую опирался, и у того, говоря словами Гомера, мозг тотчас из носу полился.[239] 11. Вслед за этим поднялся страшный крик и шум, и покойники стали сбегаться со всех сторон. Несчастный Голобол чуть дышал и испускал стоны. «Врача!» — закричали покойники, так как кровь ручьем лилась из его раны. Отозвался добрейший Пепагомен, тот самый, который вместо целебного питья намешал яду себе и пьянице Фокидию, помощнику секретаря древнего, как Япет,[240] Евмаранта, и остановил кровь, приложив к ране траву буфтальмос. Заметив меня, он обнял и поцеловал, а затем спросил: — Как, сын мой, с тобою сталось такое, почему ты в лохмотьях, хромаешь, бледен, бездомен, пальцы твои вывихнуты на руках и на ногах? Как стал ты нищим попрошайкой и превратился в человека низкого и бесславного? Отчего это с тобой случилось, ответь во имя нашей дружбы. Я вздохнул и сказал: — То, что я так переменился, как ты говоришь, мне известно, а вот почему, не знаю. — Зато я знаю, — сказал Пепагомен, — и скажу тебе. — Сделай одолжение, — ответил я, — и ничего не таи. — Я уверен, сын мой, — начал он, — что ты стал таким, как сейчас, единственно из-за своей неизменной преданности императору, из-за того, что никогда и в мыслях не имел предать его, хотя претерпел от него бесчисленные гонения. Ведь если бы ты изменил императору, когда был на Лемносе, подобно многим другим, и в их числе пресловутому рогоносцу Керанцу,[241] все имение которого составляли семьдесят номисм[242] у пояса, и последовал в Филиппополь за племянником божественного императора, носящим имя Крестителя,[243] тебя бы не очернил этот преступный хиосец из Ливии, этот мерзкий счетовод, и не строил тебе козней вор-запавшие глаза, как Клавдиот назвал того искусного секретаря, который в свое время промышлял на Черном и Белом море[244] (теперь он по божественному внушению, а точнее, по своему неразумению стал назареем) ,[245] ты бы имел все — богатство, славу, почести, занимал бы высокие должности, как черномазый рогоносец Керанц, черный, как печная сажа, Тарханиот, свинцово-красный Махит и многие другие. — Давным-давно уже я сам понял, — ответил я, — что все обстоит так, как ты сказал, но боялся говорить об этом, чтобы в добавление к прочим не накликать еще горших зол. Постоянное уныние, угнетавшее меня и днем и ночью, гнев императора и его дурное обо мне мнение сделали меня таким, как ты меня видишь. 12. — Я испытывал за своих сыновей, твоих товарищей, большую тревогу, и страшусь, точно глаз голубицы стыдливой, как сказал поэт,[246] чтобы и с ними не случилась такая же перемена, как с тобой. От недавно пришедших сюда с земли я узнал, что они собирались податься на север к всемилостивейшему воеводе,[247] чтобы разбогатеть, как недавно в одну минуту разбогател таким же образом певец по имени Серебряный Жеребенок,[248] но Акрагант, дядя их с материнской стороны, воспрепятствовал этому, и мои сыновья теперь находятся в прежнем бедственном положении. Младший Алусиан из дома Патрокла,[249] в хоре тех, кто вращается при дворе вместе с Лукием, или ослом,[250] соименным плоду или овце Кидонием,[251] Пигонитом с зудом в заднице,[252] Зоотиком — крепким кулаком и тем, кто, как мартышка, подражает Андронику из Береники; там и корифеи этого хора — Сирматфей[253] — золотая голова (он и в нужник-то не ходил без исследования неба астролябией), дерьмо и коротышка Феодосий, во сне выступающий в белых императорских одеждах. Старший Пепагомен по прозвищу Савромат принадлежит к разряду гнусных душегубителей, равно как и свихнувшийся Онокентий (так у латинян звучит его имя!),[254] родной брат его и двойник Ливистр, стукнутый пыльным мешком Малакей, Петр, по словам Синесия, любимец Пентаполя,[255] этот Кербер Конон, дававший вместо лекарства цикуту, и Харсианит, в два счета отправляющий больных к Харону. — Будь спокоен, — сказал я, — и не печалься. Пока твои сыновья не женятся, с ними такого не случится, а когда вздумают вступить в брак, сразу станут жалкими, как я, или того хуже. Ведь в бытность мою холостым я, и ты это знаешь, пользовался подобающей славой и честью, обладал богатством и всеми жизненными благами. Едва я успел жениться (о горе мне!), несчастья стали по пятам преследовать меня, согласно написавшему, что пороки прилипают к добродетелям.[256] И вот я таков, каким ты меня видишь. — И в аиде решил ты продолжать эту жизнь? — спросил он. Я ответил: — Нет, потому что в злосчастной жизни на земле меня мучили бедность, бесславие, изгнание, бесчестье, оговоры, клевета, наушничество, вдобавок к ним всевозможные пристигавшие друг за другом недуги и, что еще ужаснее, — вечные страхи из-за гнева императора, пережитый мной позор в городах и на островах, немалые убытки, гибель детей, тысячи других бед и, наконец, самое ужасное, что до сего дня мои злосчастья длятся, и всем, кому божественному императору угодно при назначении на какую-нибудь должность внушить страх, он говорит обо мне, злосчастном (а также о Меликнасаре и Вулете), и, укоряя, делает пугающим примером негодности в назидание остальным. Теперь, когда с божьей помощью я все перенес достойно и, можно сказать, с известным великодушием и мужеством, надеюсь, по слову божественного евангелия, вкусить благ, беспечальной жизни и всего, что обещано стойким в бедах.[257] 13. Я еще продолжал говорить и не прервал своего повествования, как из клоаки, точно из собственной постели, выскочил ко мне старый бабник, всем известный Антиох, и до того, как облобызать меня по своему обыкновению и обнять, спросил: — Милый человек, как поживает моя любимая и дорогая подруга, о которой я денно и нощно думал и в Британии, и в Галлии,[258] и повсюду, и кого вспоминаю еще и теперь в аиде, надеясь всякий час на ее приход? Ведь для тех, кто охвачен страстью, согласно поэту, один день равен целой жизни.[259] Если же жизни здесь не поставлен предел, понимаешь, друг, как я страдаю? Поэтому, прошу тебя, дорогой мой, скажи по правде, сохранились ли ее красота и богатство — я хочу жениться на ней, как только она сюда придет. — Кого ты имеешь в виду, несчастный, обезумевший, горящий любовью бабник? — спросил я. Он в ответ: — Ту, что живет неподалеку от ворот святого мученика Романа,[260] бестолковый, владелицу больших виноградников; она кутит и роскошествует и при этом сияет, как восходящее солнце, — Анатолико.[261] — Жалкий распутник, — сказал я, — ее красота увяла, как весенняя лилия, а богатство расточил сын, чье имя намекает на восстание из мертвых,[262] т. е. Анатолий, у которого мозги не в голове, а в ногах.[263] — Какое несчастье, — воскликнул этот сластолюбец. — Божественный император запретил мне жениться на ней. Раз судьба лишила меня столь великого счастья, так же, надеюсь, лишит его и ромейское царство.[264] Я сказал: — Ты — выживший из ума старый дурак, если в аиде еще думаешь о возлюбленной, когда Харон уже дал тебе марку[265] на житье здесь. Может, ты запамятовал, что у тебя есть дочери и сын Злоалексей, беспощадный сборщик податей, истинный знаток своего дела, а вдобавок вор и скупердяй, располовинивающий даже зернышки тмина?! Задумавшись и все припомнив, Антиох ответил: — Теперь вспомнил. Но так как сын не пошел по моим стопам, я его нс люблю и о нем совсем забыл. Много лучше для него было бы водиться с теми, с кем водился я, чем собирать подати рука об руку с избранными им сотоварищами по службе и лишать людей последнего. Если его уличат в воровстве, боюсь, не миновать ему твоей участи. 14. При этих его словах с Млечного пути спустился бывший козопас Мельгуз узнать, стали ли его сыновья, как и он, наушниками. Вслед за ним явился словесный поток Потамий,[266] по годам Япет, великий мастер порочить языком и писанным словом; его интересовало, сводит ли еще волосы на голове бесчувственный Камица, юноша с Запада, есть ли теперь возлюбленная у рыжего Харсианита, распутника и пьяницы с лошадиными зубами, и продолжает ли он по-прежнему пить неразбавленное вино. Вместе с ним ко мне подошел Клавдиот, названный Падиатом пашой свиней; его голова и борода были выкрашены вороньими яйцами. Ведь те, кто ими красится, утверждают, что вороньи яйца дают черный цвет, как багрянка пурпурный. Прежде чем обнять и поцеловать меня, он сказал более серьезно, чем шутливо: — Разве я не сказал тебе, кум — умащенные уши, что все, сделанное добрейшим Зосимой моему беспутному и никчемному сыну Этину, сделано им впустую и брошено, как говорится, в яму. Этин перебежит все-таки к измаилитам,[267] ибо все обрезанные коварны и не верны ни богу, ни императору, никогда не отстают от учения Магомета, преданы мужеложеству и всякого рода порокам, подобно мне в бытность мою на Лемносе. — Да, — сказал я, — говорил, но я думал, что это только из зависти. Последним подошел Аспиетай, который, как аспид, затыкает уши;[268] он сладкоречив, а жалит, как змея, и его яд до сих пор отравляет меня. Считается, что человек, укушенный каким-нибудь животным, может излечиться целебным средством, но не счесть, скольких погубило жало людской злобы — целые государства, острова, царей. Завидев меня издали, он закричал: — Я не забыл галльских флоринов, которые неправо присвоил себе тот тощий, хромой, как Гефест,[269] и весь сморщенный Стафидак,[270] помню о них и впредь буду помнить, достанется мне летейской воды или нет. Как только он придет сюда, я побегу к Миносу и подам на него жалобу. 15. Следом за Стафидаком явился латинянин Варфоломей из Гаскони[271] и приветствовал меня на своем языке: — Добро пожаловать,[272] — сказал он, улыбаясь. — Чем, дорогой, занимается при императорском дворе мой сын и твой товарищ? Все еще солеварнями или только исполняет обязанности толмача и переводит для греков и латинян речи и бумаги? С трудом узнав этого человека без усов и с коротко остриженной головой, я сказал: — Он отлично справляется и с тем, и с другим, учитель, однако имеет дело только со счетами солеварен. Мой собеседник покачал головой и, всплеснув руками, глубоко вздохнул и спросил: — Кто же теперь вообще ведет счета ромеев и виновен в том, что моему сыну приходится корпеть над ними? — Знаешь человека, — сказал я, — который пришел в Хрисополь[273] из Вавилона[274] и судился с глупым стариком из Пелопоннеса (точно в насмешку, он носил имя Софиан[275]) из-за отправленного в Александрию императорского леса? — Ты имеешь в виду шелудивого Мисаила Мускарана, низкого клеветника, жулика и подлеца, кто воображает, будто знает все сущее, будущее и прежде бывшее, не ведает лишь о собственном бесстыдстве, персидского звездочета, человека, коверкающего греческий язык, латиномыслящего, обрезанного, отвергающего троицу, поправшего верность императору, кто друзей своих любит не чистосердечно, а притворно из лести и хитрости? — Так ты говоришь, что этот негодяй, болтун, дурак и развратник засадил моего милого сына за счета? — Да, он самый, колючка-трибол, трехобольная дешевка. Тут он схватил меня за руку и, весь дрожа, сказал: — Я слышал от почтенного Голобола, что ты собираешься вернуться на землю. Если это правда, тайно передай от меня священному императору, что ему не следует посылать к подеста Галаты[276] безбожного, порочного, сочувствующего латинянам, хулителя символа веры Искариота[277] Мускарана. По его наущению подеста бесстыдно бросил на землю императорское знамя, а когда Мускарана отозвали, точно протрезвев, вернул знамя на его прежнее место с большой торжественностью и почетом. Если император не прогнал его ко всем чертям, советы этого коварного, опасного и развратного человека вскоре послужат для царственного города[278] причиной великого множества самых страшных бед. Ведь никто иной как Мускаран сеял плевелы в великой церкви господней[279] и постоянными уговорами и письмами склонил своего злосчастного зятя Рауля Мирмика продать славный, принадлежащий ромеям, остров Фасос.[280] 16. Во время нашей беседы почтенный Голобол поднялся на ноги и, взяв меня за правую руку, повел туда, где высились густые вязы и частые платаны, в ветвях которых сладостно и на разные голоса пели птички, и к сказанному им раньше добавил только два слова: «мой милый». Лишь только голоса птиц смолкли, как приблизился последний мой собеседник, знаменитый музыкант Лампадарий, с горящей лампадой в руках;[281] сначала он пропел загробную песнь: Дрожащего ад отпускает на землю, в духе своей манеры разговаривать со мной в той жизни, а затем спросил: — Как поживают мои злосчастные, безрассудные, бедные сыновья? Они отвергли мое искусство и занятие и предпочли ему материнское. Ради нашей дружбы расскажи мне об их жизни на земле. Многие приходившие оттуда смущали мне сердце и сбивали с толку разум, рассказывая, что старший возлюбил отшельнический удел и, оставив род былого существования, стал монахом, но не смог отказаться от своей прошедшей огонь и воду подруги-скифянки, с которой путался с отроческих лет, но словно улитка в лист,[282] вцепился в эту грязную старуху и бегает за ней повсюду — на рыночную площадь, на сборища, на перекрестки и празднества, как поросенок за свиньей,[283] не думая чинно прокладывать ей дорогу. Этот несчастный, а скорее умалишенный, не совестится ни своего монашеского платья, ни материнского происхождения — ряса на нем, как львиная шкура на осле. Второй, Драконтоним,[284] а по прозвищу Щекастый, узнав, что певец Иол с немалыми деньгами вернулся из Валахии в родной город, решил отправиться туда, чтобы тоже разбогатеть, но на пути потерпел кораблекрушение и, воротившись на родину, попусту отирается теперь в императорском дворце. — Все так и есть, — сказал я ему, — как ты говоришь, величайший певец. Тот, кто рассказал тебе об их жизни, не уклонился от истины. Прошу тебя, больше не побуждай меня к обстоятельным рассказам и подробностям. Ты же видишь, меня тут до того осаждают вопросами, что голова моя уже трещит от необходимости отвечать и слушать. — Ну, раз ты устал говорить, — сказал мне Лампадарий, — а я вызываю тебя на это своим страстным желанием обо всем узнать, прошу хотя бы выслушать, что сообщил мне о моих сыновьях этот зараза, главный жрец древней богини рока.[285] — Говори, — сказал я, — только покороче — я ведь тороплюсь. 17. — Хорошо, — сказал он. — Теперь слушай. Дряхлый сгорбленный старикашка, я подразумеваю этого заразу, пришедший сюда в аид крайне неохотно, рассказал мне, что мой старший сын постригся в монахи и надел шлык и рясу, скрыв под ними свое неразумие, невежество, тупоумие, леность, спесь, разнузданность и бесстыдство, которыми отличался сызмальства. Этот долгополый теперь в монастыре Евергета,[286] он лицемерно корчит из себя святого, на самом же деле верен Афродите. Младший предан обычным порокам молодых людей — распущенности, спеси, мужеложеству, самонадеянности, точнее сказать, безрассудству и безумию. Отлично обученный мною искусству пения, чтобы он мог жить в чести и достатке, как я жил на земле, он отверг его и не захотел по моему примеру сделать своим призванием, но избрал иную жизненную дорогу, недостойную, непорядочную, бесславную, непочтенную, а к тому же неприбыльную и позорную. Он не захотел, чтобы честный императорский клир и великая церковь господня поставили его доместиком[287] и удостоили петь победные и святые песнопения; вместе со слугами и рабами, пьяницами и шутами, делающими все, что угодно, и позволяющими все делать над собой, мой младший сын предпочел распевать дурацкие песни. Он избегает петь в церкви в праздничные дни, когда собирается много народу, а горланит в обществе развращенных и нечестивых юношей, пляшет и дурачится, беснуясь, как сумасшедший. Он совестится и краснеет со стыда, если божественный император приглашает его спеть под кифару какую-нибудь прекрасную древнюю или нашего времени песню, и не соглашается; на углах же и перекрестках, в трактирах и вертепах продажных женщин бряцает на кифаре, распущенно пляшет и совершает другие непристойности, когда, чтобы никто не знал, а когда и не таясь. Нередко высокие сановники и кровные императора просят его исполнить песню, сочиненную мной для услаждения и отрады императора или деспотов, а он спрячется где-нибудь в уголке за чужими спинами и с застенчивыми ужимками ребенка пропищит что-нибудь тонким, как у евнуха, голоском. Однако стоит какой-нибудь пропащей швали позвать его, он без всякого стыда орет пьяные песни, сбивается с мотива, кричит чуть что не до рвоты и пляшет, пуская ветры, с осоловелыми от хмеля и выпученными, как у вынутого из петли висельника, глазами. Поэтому, по слову велегласного Давида,[288] за пренебрежение родительской волей, наставлениями отца и приказами пусть он воет, как пес, и ходит вокруг города, и одежда его пусть пойдет клочьями, а должность достанется другому, а сваха, которая свела меня с матерью обоих моих сыновей, пусть погибнет в пасти Кербера. 18. Почтенный Голобол, раздосадованный столь длинной повестью, говорит мне: — Видишь, здесь прикрытое кустами озеро? Я ответил ему: — Да. — Сделай вид, — сказал он, — будто идешь туда, а отсидевши там немного, возвращайся на землю радоваться свету солнца. Прежде всего от моего имени приветствуй сердечно благороднейшего, исполненного философской мудрости и любезного мне дядю божественного и великого царя Асана,[289] а затем непременно передай ему следующее: — Даже в аиде я держу в памяти, красноречивейший из мужей, твои истинно золотые слова. Как некогда в императорском дворце я знал их наизусть и постоянно повторял самодержцу и всем другим, так не запамятовал и здесь: ночами я передаю великому Плутону и Персефоне все с убедительностью изложенное тобой касательно воскресения мертвых, днем с удовольствием излагаю Миносу, Эаку и Радаманту содержание 69 сочинений, которые ты, неустанно трудясь, написал за свою жизнь правильным языком без варварских слов, мудро и ясно. В театре перед риторами и философами я рецитирую твои речи, и, слушая меня, одни вскакивают со своих мест от восхищения, другие сардонически смеются, иные кричат и умоляют Клото[290] до срока оборвать на веретене нить твоей судьбы, чтобы ты скорее сошел в подземный мир. Ведь все жаждут увидеть тебя и из собственных твоих уст услышать составленные тобой блистательные речи. Поступи, Мазарис, и во всем по моему наставлению и совету и никому, ради нашей дружбы, ничего не рассказывай обо мне, а сохрани, как обещал, в тайне. Тут ведь расспрашивают не только о тех, кто прожил на земле счастливо, но, по словам Гесиода:[291] Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник, Нищему нищий, певцу же певец соревнует усердно. Как на земле слава ближнего, по поговорке, кусает завистников, так здесь, в аиде, ниспосланное богом благоденствие, слава, блеск, владение всевозможными благами язвят тех, кто, по моему суждению, при жизни не был удачлив. Поэтому архитит завидует архититу, архиерей архиерею, монах монаху, сатрап сатрапу, месиас месиасу, эгемон эгемону, архонт архонту, наварх наварху,[292] судья судье, секретарь секретарю, писец писцу, ритор ритору, врач врачу, даже брат брату, сын отцу и, что самое удивительное, страдающий от подагры рук тому, у кого она бросилась на ноги, коротко сказать, все не только завидуют друг другу, но взаимно строят козни, постоянно замышляют коварство и клевещут один на другого. За это теперь и веки вечные им суждено терпеть муки — одним в пасти Кербера, другим в негасимом огне, третьим в тартаре, четвертые будут поражены ядоносным червем, иные обречены на скрежет зубовный, иные сносить еще горшие и тягчайшие страдания. Прежде чем мертвецы узнают от грязного, омерзительного и кровожадного Падиата, разрушителя чужих браков, что, насильственно похищенный глубокой ночью, ты при таких обстоятельствах попал сюда, вся их непристойно голая толпа, которую ты, милый, видишь перед собой в долине, со всех ног бросится к тебе и, не умолкая ни ночью, ни днем, будет расспрашивать о живущих наверху, задавая вопросы, какова судьба того или иного, что он делает, какую теперь занимает должность. Если это, не дай Бог, случится, ты не уйдешь отсюда, как, впрочем, и я, до последней трубы.[293] Все это, почтенные, я написал по побуждению глубокой печали, не смеха, более ради назидания и предостережения, т. е. серьезно, а не для того, чтобы вас позабавить. Сон Мазариса после его возвращения на землю, или Послание к Голоболу из Пелопоннеса, отправленное ему в аид с мыса Тенар 19. — Что это значит, коварный Голобол? Ты, оказывается, обманул меня и в аиде, как некогда на Лемносе, когда сопровождал великого императора в Италию, Галлию и даже в Британию. Может быть, тогда ты поступил так из страха, что я стану тебе соперником, если приму участие в этой поездке, как теперь в Константинополе отпрыск рода ангелов зла. Даже в подземном мире, где нет ревности, зависти, соперничества, столкновений и тяжб, где ни писец, ни вельможа, ни полководец, ни адмирал, вообще никто не имеет на них права, но каждый дает лишь ответ за то, что совершил на земле. Как же ты, негодный человек, смел обманывать меня и говорить: «Возвращайся на землю. Никому ты здесь, бесславный, нищий и больной, не нужен». Еще того хуже — твой коварный мне совет всем домом перебраться в Пелопоннес и уверения, что там я прославлюсь и разбогатею. Вдобавок ты говорил, что я доставлю себе и своим близким великое обилие благ, если прилеплюсь к кому-нибудь из вхожих во дворец порфирородного деспота.[294] И вот, уступив твоим настоятельным и обманным советам и обольстившись уверениями, на первый взгляд здравыми, на деле же пустыми, я по возвращении из аида переселился со всей своей семьей в Пелопоннес, но того, что ты мне обещал, я не только не получил, но 14 месяцев прожил в бедности и ничтожестве. Боюсь, как бы в Спарте не повторить того, что случилось в Константинополе с пелопоннесцем Синадином из Кормеи,[295] т. е. чтобы мне не пришлось заговорить по-варварски, как, отчаянно коверкая слова, уже говорят лаконцы, зовущиеся теперь цаконцами.[296] Что мне делать? Сломленный бедностью и отчаянием, я помышляю о бегстве отсюда и гадаю надвое, возвращаться ли обратно в аид, где придется мириться с тьмой, тартаром, зубовным скрежетом, червями и прочим, что мне теперь знакомо, поскольку даже схоронившись, по слову знаменитого оратора,[297] под своей крышей, смерти все равно не избежать, или оставаться при своем земном злосчастьи, бедности, лишениях и всем прочем, от чего я ежедневно страдаю в Пелопоннесе. Человек, нуждающийся в самом необходимом, говорят, впадает в отчаяние, в результате чего возбуждает к себе неприязнь, а от этого становится еще более несчастным и в таких обстоятельствах уже не печется о своем благе и не стремится к нему. Подобное я пережил в Константинополе. Ведь, испытывая во всем нужду и особенно сильно страдая из-за немилости императора, я не предпринимал ничего, что могло бы исправить мое положение. Поэтому теперь опасаюсь, как бы здесь не повторилось то же самое, так как я совершенно пал духом. Посоветуй, какую из двух жизней мне избрать. Ради нашей дружбы, отвечай по совести и не обманывай меня, как прежде. Я представлю надежных поручителей, фессалийского врача, несчастного Халадза, и мрачного константинопольского безумца, писца Эксакуста, в том, что ни на земле, ни в аиде не возьмусь во веки вечные лечить страдающих подагрой, не буду искать места помощника секретаря и ни в чем другом пытаться соперничать с тобой. 20. — О, горе мне, — сказал Голобол, — какое страшное зло я невольно причинил своему самому любимому другу! Совет, который я подал тебе, и твои злосчастья не от моей зависти и соперничества, как ты думаешь. Нет, клянусь головой моего любимейшего племянника Злоалексея. Я только обманулся, подобно живым, которые постоянно обманываются и обманывают или, лучше сказать, подобно видящим во сне, будто они разбогатели. Вот почему я посоветовал тебе, столь мной любимому, отправиться в Пелопоннес. Я ведь думал, что тамошние жители будут к тебе так же хороши, как они были, когда в свите божественного императора я прибыл туда и всего имел в изобилии, и мне еще заплатили 700 золотых статиров[298] в благодарность за определения, божественные постановления и хрисовулы, составленные мной для них. Потому-то я склонял тебя податься в Пелопоннес, чтобы разбогатеть, как разом разбогател там я, так что мог выстроить себе прекрасный дом. — Чушь, друг мой, клянусь нашей дружбой, — ответил я ему. — Ну, скажи на милость, откуда в Пелопоннесе быть богатству, щедрости, дружбе, миру, человеколюбию, справедливости, гостеприимству, умеренности или другому какому благу?! — Что же там есть? — спросил он. — Как теперь живут и что делают обитатели Пелопсова острова?[299] Мне не терпится узнать об этом. — Беда! — сказал я. Ты в Пелопоннесе разбогател, чернозадый, как сам говоришь, долгое время прожил, а ничего не знаешь о тамошней жизни и еще меня просишь рассказать тебе о ней. — Да, — сказал мне этот хромой черт, — так оно и есть. Но как человек более внимательный, свободный, вдобавок проживший в Пелопоннесе гораздо дольше, чем я, ты лучше знаешь, что там происходит. Я ведь был занят писанием и получением денежек, а обо всем остальном и не думал. — Тут ты говоришь правду, — сказал я. — Ведь, согласно комическому поэту, в статиры влагу тянет размышление,[300] и потому ты действительно ни о чем не думал. Но если я соглашусь выполнить твою просьбу и рассказать, что там творится, потеряю от страха покой, пока продолжаю сидеть в Спарте. Ведь узнай пелопоннесцы, что я рассказываю или описываю, как они живут, как идут у них дела или даже, что я вообще упоминаю о чем-нибудь, их касающемся, они пустили бы в меня стрелу или проткнули дротиками, которые ни ночью, ни днем не выпускают из рук; ведь стоит им выпить вина, они расправляются подобным образом не только с врагами, но и с друзьями. — Будь спокоен, — сказал Голобол, — и не бойся. Я научу тебя, как с легкостью мне будет возможно узнать про пелопоннесцев, а тебе не претерпеть при этом зла и не подвергнуться, чего ты так опасаешься, опасности. — Что же это за простой и безопасный путь? Ради бога открой мне эту тайну. — С удовольствием, — говорит он, — скажу тебе всю правду. Как ты знаешь, в Лаконике, недалеко от Спарты, всего в двух днях пути, есть мыс Тенар. Там, говорят, вниз в аид и вверх из аида ходят ладьи, которые доставляют в подземный мир души умерших. Так вот, передай с которой-нибудь письмо и опиши все, как оно есть. Если сделаешь так, никто ничего не узнает. — Чудесно, милый мой, — сказал я. — Но с кем я могу бесстрашно отправить письмо, чтобы оно было вручено тебе, а не кому-нибудь другому в аиде? — Отдай живущему в Спарте поэту, именуемому, как ни странно, Мосх, столетнему старику[301] с дрожащими ногами, который всем давно опостылел, а он тайно передаст мне. — Погоди немного, — сказал я, — пока я все как следует не обдумаю. Ведь кто поступает необдуманно, сам себе враг, как говорит Соломон.[302] Все хорошенько взвесив и обмозговав, я подробно расскажу тебе, какой у пелопоннесцев порядок, жизнь, занятия. 21. — Сделай это, прошу тебя, — сказал Голобол, — а я пока пойду осмотреть одного злодея-топарха,[303] страдающего подагрой и вдобавок раздвоением души: теперь он мучается, как ему быть — сохранять ли и дальше видимость верности императору (он ведь только изображает преданность, а на самом деле лукавит и ведет себя, как чистый хамелеон) или последовать примеру других топархов, отложившись от него и предав. — Кто же это, — спросил я, — кто болеет подагрой, отличается злодейством, чья душа смущена и раздвоена, кого ты собираешься лечить? Я хочу знать, как его зовут. — Я не назову его имени, — сказал Голобол, — но по болезни, которой он страдает, и по поведению ты сам легко можешь заключить, о ком идет речь. — Совершенно правильно. Я знаю этого человека, — сказал я, — молчи. Не надо открывать всем, кто он. Но меня одолевает непонятное и странное недоумение: ведь только сейчас ты упомянул, что идешь врачевать его подагру и низкую лицемерную душу. Но разве можно исцелить, скажи на милость, того, кто чернее любого эфиопа и слывет дряннее и гаже всех на свете? Может быть, тебе удастся немного унять его подагру, если пропишешь ему терпентин, но разве сумеешь излечить душу, избавить этого человека от порока несправедливости и жажды грабить, к чему он сызмальства привержен. — Оставь, прошу тебя, — сказал Голобол, — бесконечное препирательство со мной и сомнения; изложи в письме то, что мне хочется узнать и что ты пообещал мне рассказать. Если вздумаешь исследовать, каковы души пелопоннесцев и взаимные несправедливости, совершаемые ими днем и ночью, верность императору, противозаконные поступки, договоры, ложные клятвы и убийства, увидишь, что пелопоннесцы горят и дышат кровопролитием, алчны, заносчивы, склонны к раздорам, верность же их притворна, ненадежна и шатка, что в общении друг с другом они как бы растраиваются: язык их говорит одно, голова замышляет другое, а поступки показывают третье. — Поскольку, друг мой, все так обстоит в Пелопоннесе, — ответил я, — как ты в двух словах сказал, зачем тебе расспрашивать, что там делается и происходит? Чтобы все понять, хватит сказанного тобой. — В общих чертах я действительно слышал о Пелопоннесе от многих здесь в аиде, а вот подробностей не знаю. Поэтому все же настоятельно прошу тебя, опиши мне все подробно, как мне хочется. Тогда я спросил: — Как мне писать, пространно или в лаконской манере?[304] Он в ответ: — Опиши все как следует, ничего не пропуская, а манеру выбирай по своему вкусу. Но скорее шли письмо сюда в аид, как говорит поэт, не откладывай до завтра, чтобы самому не попасть в беду.[305] — Я выполню твою просьбу, но если этот дряхлый, уже впавший в детство, до потопа рожденный поэт будет еще цепляться за жизнь и не отправится в аид, а вздумает пожить в Спарте и повеселиться на праздниках, сборищах и пирушках с возлияниями Дионису, кому другому ты мне велишь отдать письмо? — Только протяни руку к чернильнице, — сказал Голобол, — и если Клото не пожелает порвать нить, спряденную для моего старого злодея, Харон даст свою марку кому-нибудь из знатных людей; не успеешь ты закончить писание, как этот милейший распутник без всяких затруднений спустится к Керберу и вручит твое письмо. — Так я и сделаю, — промолвил я. — Но ты еще ни слова не ответил на мою многократную просьбу рассказать, какой из двух путей мне избрать. Ответь сейчас, заклинаю тебя нашей дружбой. — Сначала пришли мне обещанное письмо, — возразил он, — а я завтра на рассвете явлюсь тебе во сне и объявлю свой ответ.[306] — Разве ты не говорил, — сказал я, — что откладывать какое-нибудь дело непохвально. Почему же ты переносишь свой ответ на завтра, а не отвечаешь сейчас? — Оставайся некоторое время в Пелопоннесе даже против своего желания, — сказал Голобол, — и если милостивый, украшенный многочисленными добрыми качествами порфирородный деспот[307] не назначит достаточного для прожития и заслуженного тобой содержания, отправляйся на Крит или к деспоту Кефалонии, чтобы не выть, как пес, не ходить вокруг города в поисках пропитания и не греться на припеке в обществе несчастного Аканфопатея. В этих местах тебя никто не знает, и ты сможешь обучать детей богатых родителей или стать душегубителем и врачевать, подобно живущему на акрополе Спарты архонту Халиберею из рода Дук.[308] — Благодарю тебя, — сказал я, — за полезный совет. Теперь я охотно примусь за писание тебе письма. Письмо 21-го сентября 9 индикта.[309] 22. Раз, дорогой друг, ты уговорил меня не только устно передать, но описать и переправить в аид мои впечатления о Пелопоннесе, о которых я не хотел говорить ни в каком-нибудь укромном углу, ни в обществе своих близких, я берусь за перо. В Пелопоннесе, сам знаешь, живут многочисленные народности, отличие между которыми нелегко обнаружить, да в этом и нет необходимости. Те же семь народностей, которые можно выделить на слух по звучанию их речи (они же и главнейшие), таковы: лакедемоняне, италийцы, пелопоннесцы, стлавины, иллирийцы, египтяне и иудеи (среди них много нечистых).[310] Число семь издавна считается надежным и священным и у математиков носит название девственного, но в приложении к этой смеси племен оно проклятое и нечистое.[311] Если бы жители Пелопоннеса составляли один народ и их объединяло бы одно государство, зло было бы значительно меньше и люди эти жили бы честнее, проще и спокойнее, придерживаясь законов и справедливости. Но так как племена смешались и слились, естественно, что каждое подражает дурным нравам, законам, природе, образу жизни и прочим свойствам, отличающим другое, как живущий бок о бок с хромым невольно в конце концов начинает хромать. Однако раз уж все сложилось так, как оно есть, следует сказать об обычаях и главных пороках каждой народности, а также и о том, как эти пороки соединяются с пороками другой. Так вот, одни в Пелопоннесе избрали себе образцом для подражания тщеславие, лживость, страсть к клевете и наветам, спесивость, тягу к вину, скаредность во всем и злобность. Другие — властолюбие, корыстность, торгашество, а с ним и ограниченную во всем нищенскую жизнь, изворотливость и коварство. Иные усвоили лицемерие, упрямство, притворство, несправедливость, наглость, склонность к мятежу, заговорам, восстаниям, неверности, измене данным клятвам, безграничному властолюбию. Есть кто подражает кровожадности, дикости, неукротимости, жажде убивать, грубости, страсти к разбою, варварским привычкам, беззаконию и безбожию. Иные позаимствовали лживость, склонность изобличать, любовь к нарядам и роскоши, а также и к хищению, козням, хитростям и коварству. Некоторые взяли себе за образец грубость, притворство, сумасбродство, занятие колдовством, магией, воровство. Наконец, одни научились от других учинять беспокойства, ссоры, свары, а также переняли несговорчивость, безрассудство, нечистоту, нечестие и забвение святынь. А что можно сказать про людей, преданных пороку жителей Содома и Гоморры,[312] о кровосмесителях и причастных другим видам разврата?! Если б я вздумал подробно остановиться на образе жизни всех этих людей, потребовалось бы много слов и времени. Но я отказываюсь от этого и только очень кратко хочу определить их природу и поведение. Добродетели, как сказал один великий человек,[313] развращаются худыми сообществами, а если добрые качества страдают от злых, что же должно стать с дурными, соседствующими с еще злейшими, бок о бок с ними существующими, а вернее сказать, смешивающимися, соединяющимися, воедино скатывающимися с ними, на манер свиней, катающихся в грязном болоте. Если, любознательнейший человек, ты убедишься, что дела в Пелопоннесе обстоят так, как я кратко тебе изложил, а не иначе, избавишь меня от необходимости многословно распространяться о предметах, не заключающих в себе ничего приятного, и мне больше не придется приводить доказательств образа жизни пелопоннесцев. В противном случае, т. е. если ты сомневаешься, не веришь мне и судишь о них иначе, ошибочно и странно, как судил, когда подал мне совет отправиться в Пелопоннес, выслушай меня, виновник всех моих злосчастий, слушайте и вы, обитатели аида, чтобы мои мысли имели большее распространение. Ведь ныне живущим известно то, что я собираюсь сказать, а тем, кто придет в последующие времена, оно станет известно и послужит памятником зла, более красноречивым, чем все иные прежде существовавшие, затмив лемносские ужасы и беды, описанные в «Илиаде».[314] 23. Божественный, славный и высочайший император 25-го июля 7-го индикта[315] на большом корабле, сопровождаемом пятью триерами, отплыл из Константинополя на прославленный о. Фасос, отложившийся от него, и, пробыв там три месяца, с помощью сильного войска и камнеметных машин вновь подчинил своей власти, хотя на острове и прежде не утихало беспокойство. Затем он прибыл в Фессалонику, где все привел в надлежащий порядок, а оттуда с этим своим войском приветствовал землю Пелопса. Прибыл император туда не ради пиршеств и охоты, не для развлечений и отдыха от многочисленных трудов в Фессалонике и на Фасосе. Нет! На том еще с древних времен прорытом перешейке,[316] дававшем всякому желающему свободный проход, об укреплении которого стенами и рвами не мечталось ни одному из прежних императоров, против всякого ожидания он возвел за 25 дней стену с башнями и зубцами, а также восстановил с обеих сторон ее две крепости для охраны живущих внутри стен и для того, чтобы крепости эти служили убежищем тем, кому за ее пределами грозят нападения варваров. Еще не было завершено это славное начинание, как люди, всю свою жизнь привыкшие все переворачивать с ног на голову и смущать порядок в Пелопоннесе, я имею в виду топархов, склонных к битвам и мятежам, дышащих убийством, коварных, хитрых, лживых, оварварившихся, надменных, неверных, клятвопреступных, постоянно предающих императора и деспотов, жалких, но мнящих о себе что твой Тантал,[317] этих Иров, представляющихся героями,[318] исполненных всяческой разнузданности и мерзости (о, земля, солнце и хоровод звезд!), они бесстыдно восстали на своего благодетеля и спасителя, и каждый мечтал о неограниченной власти. Они составляли заговоры, строили козни против божественного императора и требовали от строителей укреплений, чтобы они срыли стену, возведенную для спасения их самих и их близких, хвалились тем, что расправятся тайным каким-нибудь путем или в открытой войне с благодетелем, построившим эти стены, с владыкой, спасителем города, бдительным стражем ромеев, Гераклом наших дней, свершающим подвиги, превосходящие Геракловы, непобедимым и великим императором, выше всего поставившим свое решение построить и обвести рвом стены, чтобы они служили безопасности обитающих внутри них. Хотя топархи выказывали неверность и мятежность, непобедимый император спокойно и, можно сказать, с великодушием, терпимостью и бесстрашием сносил их гнусное коварство и дерзкие слова, но также набеги, засады, вылазки, крокодиловы речи,[319] полные обмана и хитрости, спесивость вооруженного серпом Геллиавурка.[320] Но в конце концов он с большим войском двинулся против мятежных топархов, неся в своей душе дождь и солнце, т. е. радуясь и вместе скорбя. Радовался император потому, что такими необходимыми мерами он не только изобличал коварство и зложелательство, присущие топархам с самого начала, но обманы, лукавство, притворство, делая для всех явным их неверность и всевозможные иные пороки. Кроме этих действий императора, ничто не могло убедительнее изобличить глупость и безумие этих топархов — так человек в здравом уме обличает умалишенного, а пробный камень — поддельное золото. Печаль же ему внушало то, что он не сумел довести до конца свое великое и достохвальное начинание, которое желал осуществить и к чему стремился, но принужден был уделить время другим заботам, неприятным ему и лежащим за пределами его желаний и намерений, а именно войнам, ратным трудам, битвам, покорению городов, договорам с неотесанными грубиянами, посольствам к всевозможным ничтожествам, благодетельствованию неблагодарных, сочувственному и мягкому обхождению с дикими племенами, дышащими убийством, строительству осадных машин, изысканию денежных средств; императора одолевали лишения, пребывание в безводных и диких местах, опасности тяжелых горных переходов, ночевки на голой земле, бодрствование по ночам, недовольство слуг, заговоры рабов, леность и нерасторопность приближенных, попечение о конях и многое множество других тягот. 24. Вот какую благодарность, мой друг, воздают теперь эти люди своему спасителю, благодетелю и стражу всех ромеев. Им приличествовало бы ночью и днем молиться за императора вседержителю и возносить ему мольбы, повиноваться велениям императора и беспрекословно подчиняться ему во всем, неукоснительно выполнять его волю, прославлять этот его подвиг на весь подсолнечный мир, а имя его вписать в свои умы и сердца. Как ты слышал, топархи оказались неблагодарными к благодетелю, непризнательными к спасителю, неверными к неусыпному стражу, мятежниками и заговорщиками против готового на все ради их благоденствия, неверными, кровожадными, злобными и коварными по отношению к своему передовому бойцу и защитнику от грозящих зол. Если таково отношение к священному, всевысочайшему и непобедимейшему императору, одним звуком своего имени заставившего содрогаться и трепетать сатрапов в землях от восхода до заката, устрашившего своими подвигами и ужаснувшего всех врагов, чего мне, жалкому и несчастному, и тем, кого, как мне кажется, пелопоннесцы считают жителями Востока,[321] ждать от них? Потому я молю вседержителя, приведшего все из небытия в бытие, чтобы без труда и в скором времени божественный император захватил крепости этих низких, коварных, хитрых, злобных и ничтожных топархов, и они истаяли бы, как воск от огня, как роса под лучами солнца;[322] да покорятся они его власти и воле, да подпадут, как рабы игу благороднейшего, кротчайшего порфирородного нашего императора. А подземного Гермеса[323] с Персефоной и самого великого Плутона умоляю, раз ты подал мне коварный совет, вернее вытолкал меня со всем моим скарбом в Пелопоннес, о том, чтобы тебе ступать в аиде только по терниям и колючкам, чтобы Стикс[324] для тебя пересох и во веки веков не пришлось выпить ни глотка из Леты, чтобы денно и нощно ты не переставал мучиться от ненависти к своему сопернику, а равным образом и от воспоминания о потере своих флоринов, отданных белокурым негодяям,[325] которые обвели тебя вокруг пальца. Томись в аиде до последней трубы и встреть нас умиротворенными, когда на то будет божья воля. Мануил Голобол с товарищами лучшему и знаменитейшему из врачей, дуке кир Никифору Палеологу Калаке[326] 25. Мне думается, что еще до письма, давшего мне возможность в сновидении три дня назад беседовать с моим другом Мазарисом, тебе, лучший из врачей, хотелось узнать о моей судьбе; ведь и я узнавал о тебе от врача Ангела,[327] немало намучившегося в Пелопоннесе, когда он пытался получить назад данные взаймы деньги, и с горя отправившегося в аид. Поэтому мне не нужно много говорить, чтобы всячески ободрить тебя, особенно же в связи с несчастиями и трудами, перенесенными тобой во время пребывания в Пелопоннесе. Человек, покинувший свою родину, подобен крылатому муравью: как тот гибнет, пускаясь в полет, так и человек этот губит себя, странствуя с места на место. В утешение я хочу сказать тебе несколько слов. Если ты расстался со столицей и, как я слышал, продолжаешь жить в Пелопоннесе и, до сих пор сражаясь со своими злосчастиями, обессилел, а теперь в отчаянии чуть что не сходишь с ума и по ночам клянешь час своего отъезда из Константинополя, днем вспоминаешь о слугах, домах, нивах, деревьях, плодах, доходах, цветах, лакомствах, рыбах, богатстве, мясных блюдах, зрелищах, общении с достойными людьми и других вещах, доставлявших тебе удовольствия, я могу дать тебе спасительное средство, которое поможет не возвращаться мысленно к тому, что прежде тебя радовало. В аиде я попробовал его и тотчас забыл о недоброжелательстве соперника, обо всем, некогда меня услаждавшем, о флоринах, отданных — о, Геракл! — белокурым негодяям, которые обвели меня вокруг пальца. Воспоминание об утраченных благах, мой друг, — несказанное мучение, наказание, горшее всякого иного наказания и возмездия: оно не только измождает тело, но и душу лишает сил. Если б ты захотел выпить этого спасительного средства, которое в аиде зовут водой Леты, тотчас забыл бы обо всем, никогда не вспомнил о родине, о благах, веселивших тебя, о зарытом золоте, о недавно обработанных полях, о доходах, о якобы целебных снадобьях, смешивать которые ты поручал добрейшему Севастиану, о взносах чужеземцев и подарках архонтов Галаты.[328] Будь здоров, искуснейший и счастливейший из врачей, долгие годы. Написано на Тенаре 16 октября и послано с Синадином из Кормеи. Ответ Палеолога Мануилу Голоболу 26. Я получил, о знаменитейший ритор, твое письмо, отправленное на Тенаре с пелопоннеским жителем Синадином из Кормеи. Мне следовало бы не читая порвать его, так как ты пишешь, будто я зарыл свое золото. Однако, поскольку ты уже отправил это письмо, а я, ничего не подозревая, его прочитал, то теперь знаю все описанное в нем, что ты припомнил, знаю также совет, руководствоваться которым я, по твоему мнению, должен в Пелопоннесе. Я надеялся, что ты расскажешь мне, что делается в аиде, как ты поживаешь и в какой разряд там попал — в число ли лучших врачей или достигших положения риторов, занимаешься ли и медициной и риторикой, как на земле, когда кормился от обоих этих искусств, кроме же того расскажешь о том, какое из них, ораторское или врачебное, там больше ценится; думал я, друг мой, что ты опишешь также и удовольствия, которые получаешь на новом месте, и побудишь нас поскорее удрать от здешних злосчастий в аид. Ты, как можно заключить по тому, что ты все помнишь и описываешь, еще не пил из Леты: ведь если б пил, по словам поэтов, забыл бы решительно все. Если же, как утверждаешь, отведал этой воды и тем не менее продолжаешь помнить про своего соперника, потерянные деньги, про все радости и удовольствия, может ли тебе грозить наказание более тяжкое, когда тебе придется предстать перед всевидящим судьей? Ведь воспоминание о радостях, как ты сам сказал, не уступает тысячам казней и мук. Буде же я отопью Леты и по твоему примеру не забуду о своем добре, а буду думать о нем и, как сейчас в Пелопоннесе, денно и нощно мучиться от этого, не знаю, что за польза мне жить в аиде. Потому, думается, лучше ходить в одном хитонишке на острове Пелопса — пусть меня прибивает то к одному, то к другому городу и пусть я буду лишен всех радостей, — чем уже сейчас отправиться в аид. Ведь житель земли, если окажется даже на краю вселенной, когда-нибудь, возможно, вернется к себе на родину, попавший же в аид останется там до последней трубы. Поэтому, пока все обстоит как сейчас, у меня нет охоты сидеть там тем более, что я собираюсь соединить двух дорогих мне людей — его с невестой, а ее с женихом. Все же приготовь подходящее моему положению местечко: ведь в недалеком будущем — охотно или против воли — я должен буду прийти к вам. Живи же до последней трубы, красноречивейший друг, не зная наказаний, в рощах, полных зелени и отдохновения. Написано в Спарте 21 октября и послано до срока с умершим фессалийцем Хрисафом, за душой у которого нет даже свинца.[329] * * * Следуя велению твоего величества, славнейший государь,[330] более смеха ради, нежели всерьез, я описал все это как сумел, удостоенный постоянного пребывания вблизи тебя, неразлучного с твоими благодеяниями. Из-за продолжительного общения с твоей мудростью и кротостью буде ты повелел бы мне сплясать, подобно Терситу,[331] немного прихрамывая, я бы стал плясать — ты привлек меня к себе, о кротчайший и украшенный множеством отменных качеств, словно колдовством. Поскольку же я с радостью и без отлагательства исполнил повеление твоего величества, исполни и ты, славный государь, мою просьбу: пусть это сочинение не будет оглашено в большом собрании слушателей, а также и здесь в присутствии тех, кого питает земля Пелопса, но только за ее пределами и вдали от них, когда достигнешь берегов Евбеи и Фессалии. Этим ты доставишь мне радость и одновременно сделаешь приятное своим спутникам, пелопоннесцев же, так как они не услышат того, что я написал, не обидишь. Как раб твоей священной царственности я осмелился рассказать… ПРИЛОЖЕНИЯ С. В. Полякова. ВИЗАНТИЙСКИЙ САТИРИЧЕСКИЙ ДИАЛОГ Сатирический диалог — особый жанр византийской художественной литературы, продолжающий традиции древнегреческой сатиры Лукиана, представлен тремя дошедшими до нас разновременно возникшими памятниками — диалогами «Патриот» (X в.), «Тимарион» (XII в.) и «Мазарис» (XV в.). Так обычно для краткости цитируется диалог, рукопись которого снабжена следующим надписанием: «Разговор в подземном царстве. Пребывание Мазариса в царстве мертвых, или расспросы покойников об иных из их знакомых, с которыми доводилось им встречаться при дворе». Все эти диалоги отличаются слабо выраженной бичующей силой, и при знакомстве с ними трудно поверить, что долитературной сатире могла в период ее существования приписываться магическая способность губить — в буквальном значении слова — тех, против кого она была направлена.[332] Первые две сатиры относятся к самым знаменитым памятникам византийской художественной прозы, а также к редкостным для Византии литературным произведениям: они лишены религиозной и официальной государственной окраски. Это определило и культурно-историческое значение сатирического диалога для современного читателя: он знакомится с непарадной Византией, о которой, быть может, и не догадывался. В сатирических диалогах отражены важные для своего времени вопросы (политические, религиозно-философские, литературные), в качестве действующих лиц выведены государственные деятели, писатели, ученые, известные придворные и даны интереснейшие бытовые картинки, вроде описания фессалоникийской ярмарки. Диалоги пользовались в Византии популярностью, в новое время они привлекают к себе пристальное внимание специалистов и, как видно по появлению переводов на новые языки, постепенно уже перешагивают пороги научных кабинетов и университетских аудиторий, т. е. превращаются в живое литературное явление. Все три диалога принадлежат к жанру хождений в потусторонний мир: их герои побывали либо на небесах («Патриот»), либо в подземном царстве («Тимарион» и «Мазарис»). Жизнь этого сюжета на греческой почве имеет свою длительную историю — на самом раннем этапе развития он выступает в мифах (в преисподнюю спускались Орфей, Одиссей, Геракл, Тезей), затем мы встречаем его в виде вкраплений в основной сюжет литературного произведения; самым ранним образчиком оказывается тут «Одиссея», вслед за которой можно назвать комедии Аристофана— «Лягушки», где герой сходит в подземный мир и встречается там со знаменитыми поэтами, и «Ахарняне», со сценой полета к жилищам богов на спине навозного жука, а также философские сочинения («Республика» Платона, «О позднем возмездии богов» Плутарха). Завершает развитие этого сюжета период его автономии, т. е. превращение в самостоятельный литературный жанр в послеклассическое и византийское время. Здесь родословное древо жанра расщепляется на светскую и агиографическую ветви. Первая представлена произведениями Лукиана, византийским сатирическим диалогом, стихотворными сатирическими сошествиями XV в. Цамплакоса, Бергада и анонимной «Повестью мертвого царя», вторая — благочестивой новеллистикой, оказавшейся в Византии особенно продуктивной, так как ее литература была бедна произведениями, которые мы привыкли называть беллетристическими, и в ход шли различного рода заменители художественной литературы. Они использовали тот же типологический материал, который мы встречаем в средневековой собственно художественной литературе, т. е. преимущественно древние фольклорные схемы, и особенность этих заменителей обнаруживается лишь в благочестивом осмыслении материала, замене светских действующих лиц духовными и перемещении места действия в церковную, монастырскую или отшельническую среду. Наставительная агиографическая литература потому и могла служить заместительницей художественной, что обе они были слеплены из одного теста, и назидательная, кроме своей дидактической тенденции, не отличалась ничем специфическим, что могло бы отгородить ее от светской, и под тонким церковно-религиозным слоем отчетливо проступали международные фольклорные схемы. В самом деле, если отбросить позднейшие, как говорят искусствоведы, записи, путешествия в потусторонний мир — подземный или небесный — в византийской светской сатире и назидательной новеллистике будут во всех подробностях совпадать. Живой или временно умерший по тем или иным причинам попадает в потусторонний мир, спускается в подземные области или восхищен на небо, возвращается оттуда обратно на землю и рассказывает о том, чего был очевидцем. Иногда странствие не носит реального характера и заменено сонным видением или состоянием экстаза; в иных случаях мудрец, ангел или какой-нибудь святой с высокого места показывает рассказчику потусторонние области, и он делает свои наблюдения, оставаясь на земле. Поучительно взглянуть, держа в памяти византийские светские диалоги, на их агиографические разновидности. Начнем с истории повара Евфросина.[333] Некий «весьма богобоязненный пресвитер»[334] молит бога показать ему места райского блаженства, ожидающие праведников, «и, когда он спал на постеле своей, ум его был восхищен, и пресвитер очутился в саду», где к своему великому удивлению увидел Евфросина-повара, одного из самых презираемых братией монахов. «Росло там множество дерев разновидных, прекрасных, высоких и не похожих на обычные. Все они были покрыты плодами изобильнее, чем листьями, а плоды имели такие благоцветные, большие и душистые, каких не зрели смертные. Подэтими деревами текли обильные студеные и чистые воды, и поднимались там всякого рода душистые травы, и оттуда струило всевозможными ароматами, так что стоявшему чудилось, будто он вдруг попал в покой, где приготовляют благовония». И вот он стал раздумывать, говоря: «Чей же это удивительный и страшный[335] сад и кто его охраняет?». И чуть только он стал сам с собою так говорить, замечает, что посеред сада стоит тот Евфросин, о котором у нас речь. И, увидев его, пресвитер удивился и говорит ему: «Что ты здесь делаешь?». Повар сказал: «Что ты делаешь, отец мой, то и я». Иерей сказал: «Чей это сад?». Евфросин говорит: «Божий». И снова иерей спрашивает: «А кто привел тебя сюда?». Тот ответил: «Тот же, кто проводил сюда твою святость». Опять иерей говорит ему: «Я, как ты знаешь, брат мой, хотя и недостоин, все-таки иерей и не просто иерей, а из числа преславных, кроме же того, сегодня как раз исполнился третий год, как я не насыщал чрева своего ни хлебом, ни водой, не давал сна очам моим и веждам моим дремания», «по слову блаженного пророка,[336] но без отдыха денно и нощно молил бога, чтобы узреть мне хотя несколько от уготованного господом для тех, кто любит его; и вот я, наконец, пришел сюда и хотел спросить у кого-нибудь, это ли место приготовлено возлюбившим бога». А Евфросин говорит иерею: «Я, как ты знаешь, честной отец, не умудрен в Писании и совершенно ненаучен, но от вас услышал слово апостольское: „Не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил бог любящим его“.[337] А так как мы этого ради потрудились, узрели несколько от уготованного богом для возлюбивших его, и он укрепил нас и показал неложность слова апостольского. Ибо никто, будучи во плоти, не может увидеть более». И пресвитер снова говорит ему: «Ты только в первый раз пришел сюда или бывал здесь ранее?». Евфросин сказал: «По милости божией я вечно тут». Иерей: «А что ты здесь делаешь?». Евфросин сказал: «Я — страж сада сего». Иерей сказал: «А можешь ты дать мне, если я чего попрошу?». Тот ответил: «Когда хочешь чего, проси, и я дам тебе». Пресвитер говорит ему: «Дай мне вон те три яблока», и показал на них пальцем. Евфросин тотчас сорвал яблоки и подал ему, положив их в складки его плаща. Яблоки были весьма крупны, хороши и источали дивный аромат: наклонивши голову свою, чтобы вдыхать этот аромат, пресвитер не мог вдосталь насладиться. И в это время ударили в било, и, пробудившись, пресвитер подумал, что видел сон, но, когда выпростал левую руку свою из плаща и в ней въяве лежали яблоки, восхитился ум его. Он бережно спрятал яблоки в постеле и, прикрыв дверь, вышел. Подойдя к обычному месту Евфросина, он застал его стоящим в ожидании, когда начнут молитвословие, и, пав перед ним, говорит: «Во имя бога, которому ты, человек божий, неустанно служишь, ответь мне, что я спрошу тебя». Тот сказал ему: «Спрашивай, отец, что тебе угодно». Иерей говорит: «Бога ради, скажи мне, где ты был этой ночью?». Он ответил: «Там, отец, я был, где ты меня видел». Опять иерей спрашивает: «А где я тебя видел, скажи мне, раб божий?». Евфросин говорит: «В раю, который ты узрел». Снова иерей обратился к нему: «Если говоришь не ложно, то что ты мне дал?». Евфросин сказал: «То, что ты попросил». Тут иерей, пав ему в ноги, стал настаивать, говоря: «Богом заклинаю, о чем я тебя попросил?». Тот ответил: «Ты попросил три яблока, и я их тебе дал». И иерей, поклонившись ему, отошел к своему месту, и всю всенощную дивился сердцем и, обоняя страшное то благоухание, напитавшее одежду его, был сам не свой. Религиозный характер этого рассказа значительно тускнеет на фоне международных фольклорных мотивов: ведь перед нами хорошо известная с детства сказочная история Золушки: чудной красоты и бла городного звания героиня или герой (и агиографические легенды, и сказки знают Золушку в мужском варианте) по собственной воле или в результате принуждения злой силы становятся слугами — замарашками, исполняющими грязную или считающуюся постыдной работу: моют кухонные горшки, пасут гусей и т. п. Они живут в презрении и терпят обиды, пока принц или король не обнаружит по какой-нибудь примете, вроде башмака, кольца или золотого яблока, их истинное лицо. Однако золушки не хотят быть узнанными, прячутся, маскируются, бегут, как это сделал в финале легенды Евфросин, когда его святость была обнаружена. Разница лишь в назидательности рассказа, типичной для агиографии, да в том, что место чудесных красавиц в легенде заступают праведники, ото всех таящие свою из ряда вон выходящую святость, место влюбленного принца или короля — прославленные подвижники, а действие происходит в монастыре, но контуры сюжета остаются неизменными: героя-замарашку, скрывающегося под личиной юродства или крайней приниженности, открывает великий аскет; по какой-нибудь примете оп узнает в презираемых всеми замарашках выдающихся святых, но те, подобно своим двойникам в фольклоре, не хотят признания и тотчас покидают монастырь, исчезая навсегда. Фольклорны, а не агиографичны и отдельные подробности новеллы об Евфросине; вспомним хотя бы о многочисленных параллелях к мотиву яблок, взятых пресвитером в раю: нередко герои сказок в доказательство своего пребывания в каком-нибудь зачарованном месте, возвращаясь назад, берут с собой оттуда ветку волшебного дерева или какой-нибудь чудесный предмет. К византийской сатире структурно еще ближе <Откровение Анастасии> (V в.)[338] — один из многочисленных образчиков благочестивых рассказов о странствиях по потустороннему миру. Повествование здесь ведется от имени воскресшей героини <Откровения>, посетившей места праведных и грешных. Ангел, сопровождающий праведницу, показывает ей обычные для языческих и христианских памятников картины загробных мук и райского блаженства: «III. И затем ангел этот повел меня и привел в места грешных. Туда, где наказывают их. И я увидела там огненную реку. Были там тьмы мужей и жен, река же кипела, и волны накрывали грешников, и ангел говорит мне: это все воры, кровосмесители, строптивцы, пользующиеся ложной мерой и весом, нарушители порядка, преступающие божеские заповеди и не чтущие справедливости, кто предает нищих в руки нечестивцев, впавшие в содомский грех, презирающие святое крещение, оскорбляющие отцов и матерей и чинящие обиды соседям. И поднимался огнь и черви, и покрыло грешников на неисчислимое множество локтей». Иной, радостный мир открывается глазам Анастасии, когда ангел приводит ее в рай: «И взял меня ангел и привел в рай. И говорит мне ангел: „Анастасия, гляди на райские блаженства, которые обретут праведные“. И я увидела красоту, прелесть, просторность и блажепства, что приготовил бог любящим его.[339] И жалкая душа моя пришла в восхищение, ибо язык человеческий и ум человеческий не могут поведать о несказанном том блаженстве». Среди фантастической бутафории, обычной для жанра схождений, в <Откровении Анастасии> встречаются исторически засвидетельствованные, вполне реальные эпизоды — интерполированный позднейшей рукой (ведь <Откровение> датируется V веком) рассказ о встрече в подземном мире императора Никифора Фоки (963—969 гг.) со своим убийцей Иоанном Цимисхием и рассказ о Петре из Коринфа. Мы упоминаем об этом, поскольку здесь за несколько столетий до Данте сочетались темы апокалиптики и политики. Отрывок же, посвященный встрече Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия, стоит привести как пример искусного драматического повествования (это тоже свидетельство беллетристической природы агиографии!), а также как, возможно, новый исторический факт, если примирение в храме святой Софии убитого императора с его убийцей Ее плод позднейшего вымысла: «И ангел сказал мне: „Вот Иоанн Цимисхий: он здесь, потому что убил императора Никифора“. И Никифор стал говорить ему: „Господин Иоанн, почему ты содеял это злодейское убийство и не подумал о своей душе? Разве не помнишь, что в святой Софии мы подали друг другу руки, чтобы не было во мне злобы на тебя и мы заключили бы между собой мир? Ты же не соблюл его. Вот ты получаешь по делам своим“. Иоанн в ответ, скорбя и плача, ничего не говорил, как: ах и увы». На греко-византийской почве сюжет схождений в подземный мир и восхождений в горний обрел в беллетристических сочинениях некоторые специфические особенности, отсутствующие в памятниках агиографической ветви. Мы имеем в виду появление в завязке любопытного друга посетителя неба или аида, который атакует его своими вопросами, стимулируя этим и подталкивая его рассказ; этот случайно повстречавшийся друг, кроме того, дирижирует вниманием читателя — он вовремя поданной репликой приглашает обратить внимание на какое-нибудь событие или шутку. Стандартна и развязка: когда очевидец поведал уже обо всем, и впечатления исчерпаны, так что не о чем больше сказать, диалог внезапно обрывается ссылкой на поздний час или какой-нибудь другой повод для того, чтобы разойтись по домам. Эта схема в «Мазарисе», наиболее медиевальном диалоге, выражена, естественно, менее отчетливо, о чем речь впереди. Описанные структурные особенности диалогов этого рода, впервые встречающиеся у Лукиана, повторены византийскими авторами. Вот обычная завязка: Филонид: Здравствуй, Менипп. Откуда ты? Уже давно, как ты не появлялся в этом городе! Менипп: Я здесь, покинув мертвых дом и мрачный свод, Где царствует один Аид вдали богов. Филонид: Геракл! Менипп без нашего ведома умер и затем снова воскрес? Менипп: Аид еще живому мне врата отверз. Филонид: Но что побудило тебя предпринять это необычное и невероятное путешествие? Менипп: И молодость, и дерзость смелого ума. Филонид: Ради самого Зевса, не медли рассказать мне и это![340] И далее друг проявляет настойчивое любопытство, все время понуждая своего собеседника рассказывать. Филонид: Ради самого Зевса, Менипп, не откажи другу, расскажи обо всем; ведь я умею молчать, да к тому же я и сам посвящен в мистерии. Менипп: Ты возлагаешь на меня тяжелую обязанность, и далеко не безопасную; однако ради тебя я осмелюсь выполнить ее. Итак, было постановлено, чтобы богачи, крупные собственники, дрожащие над запертым золотом, как над Данаей... Филонид: Постой, дорогой, прежде чем ты станешь рассказывать о состоявшихся постановлениях, я с удовольствием выслушал бы от тебя, что вызвало твое путешествие в аид и кто был в пути твоим проводником. Затем расскажи, что ты там видел и что слышал; ведь такой любитель всего достойного внимания, как ты, без сомнения не пропустил ничего, что стоило бы посмотреть или послушать. Ради самого Зевса, не медли рассказать мне и это![341] То же и в диалоге «Икаромениппа, или Заоблачный полет»:[342] Друг: От твоих слов я весь превратился в ожидание и с открытым ртом жду, чем кончится твой рассказ. Ради Зевса, покровителя дружбы, не бросай меня привешенным за уши в самом начале твоего рассказа! «Икароменипп» завершается словами Мениппа: «Прощай! Я тороплюсь в Расписной портик». Не подлежит сомнению, что эти композиционные особенности, как и самое драматическая форма и вербальные совпадения, отмеченные комментаторами, свидетельствуют о влиянии Лукиана, популярного в Византии. Это подтверждается и структурой стихотворной народной сатиры, не знающей ни лукиановского зачина, ни обычной для него концовки — фигура любопытного собеседника отсутствует вообще: у Тзамлакоса автор-рассказчик черпает свои представления о загробном мире из попавшей ему в руки иллюминованной рукописи, т. е. читает текст и рассматривает украшающие его миниатюры; в «Речи мертвого царя» рассказчик получает информацию от покойника, обнаруженного им в заброшенной церкви; Бергад тоже обходится без собеседника, приглашающего его рассказывать: он падает в пропасть и оказывается у разверстого входа в ад, откуда ведет беседу с его жителями, о которой затем рассказывает. Все же считать сочинения Лукиана образцами для «Патриота», «Тимариона» и «Мазариса» было бы неправильным. В самом деле, если стоять на этой принятой точке зрения, произведения Лукиана или какого-нибудь другого античного автора, использовавшего интересующий нас сюжет, окажутся прообразами агиографических сошествий и вознесений, начиная с современного лукиановским диалогам «Мениппу», «Икаромениппу», «Разговорам в царстве мертвых», «Откровению Петра» и кончая агиографическими памятниками самого позднего происхождения. Естественнее предположить, что Лукиан был не отцом византийских авторов, а только родственником по прямой линии, и сюжет пришел к ним не от Лукиана, хотя они его не только читали, но и использовали, и здесь действовал пока еще не разгаданный механизм традиции, определяющий появление одинаковых сюжетов и других типологических особенностей в памятниках, возникших независимо друг от друга. Византийский сатирический диалог значительно отличался как от древнегреческого, так и от сверстных ему западных сатир. То обстоятельство, что «христианнейшая Византия» с начала своего существования и до падения Константинополя не могла освободиться от эстетического авторитета греческой языческой литературы, наложило отпечаток на ее облик, и в частности на сатирический диалог. В силу этого в нем в полной мере не развились типичные для западной сатиры особенности — карнавальный бурлеск, площадная грубость, не знающий границ гротеск, суперлативность чувств. Византия ведь ни в одном из жанров своей литературы не достигла подлинной медиевальности и только сделала первые шаги навстречу ей. * * * Небольшой диалог «Патриота» наделал исследователям много хлопот и задал немало до сих пор не разгаданных загадок. Все в нем — общая мысль, хронология, композиция, авторство — еще под вопросительным знаком и как бы в порочном кругу. Причину следует искать в том, что исторические представления, отраженные в диалоге, не вяжутся с предлагаемыми датировками, а датировки, выведенные из толкования этих исторических фактов, — с культурно-историческими представлениями; композиция неожиданно раскалывается на две по существу самостоятельные части. В результате «Патриота» признавали то памфлетом на христианские верования (из-за осмеяния ветхозаветного Моисея и апостола Павла; в гл. 20—21 он даже попал в список запрещенных книг, так называемый «Index librorum prohibitorum», изданный в 1554 г. в Венеции), то невинной риторической шуткой, то обличением язычества. В поисках хронологической пристани для «Патриота» предлагались II, IV, VII, X, XI и XII века.[343] Первоначально диалог относили ко II в. и приписывали Лукиану, правда, еще древние схолиасты высказывали сомнения в такой атрибуции: «...этот диалог как будто не принадлежит Лукиану», — писали иные в своих комментариях, и «Патриот» лишь условно помещался в собрании сочинений Лукиана. В дальнейшем наметилась тенденция отодвигать время создания диалога ближе к эпохе классической Византии, и сейчас X век можно считать принятой большинством датировкой. Кандидатом на авторство, кроме Лукиана, выступил и Пселл. Не входя в хронологическую сторону атрибуции, предложенной итальянским византинистом Анастаси в его издании «Патриота», следует сказать, что по стилистическим основаниям опа не выдерживает критики — такой блестящий и своеобразный стилист, как Пселл, не мог быть автором столь неискусного сочинения, даже если как византийский автор он в зависимости от жанра, в котором писал, изменил свой стиль, как исполнитель разных ролей меняет свои костюмы и предстает то бедным пилигримом, то королем. Об авторе «Патриота» можно лишь сказать, что он был жителем Константинополя — его фраза «на Пропонтиде поднялся еще Борей, так что корабли с зерном придется теперь канатами тянуть к Евксинскому Понту» объясняется только этим, а также, что он был человеком, знакомым с языческими греческими авторами и книгами Священного писания. Выше у нас шла речь о жанре схождений в подземный мир и восхождении в мир горний. Диалог «Патриот» принадлежит к жанру восхождений, хотя его типологические черты выступают в несколько замутненной форме. Все же они различимы и дают право включать диалог в разряд произведений этого ряда. Посещение Критием сборища «парящих в небесах мужей», «вознесшихся на небеса», «завсегдатаев небесных» круч описано им так, что без труда мы узнаем здесь отчет очевидца о своем восхождении в горние области: «И вот мы минуем железные ворота и медные пороги, взбираемся по бесконечным лестницам и наконец оказываемся в золоченом покое, похожем на чертог гомеровского Менелая» (гл. 23). Реминисценция из Гомера (речь в цитате идет о железных воротах и медных порогах тартара) не просто, по обычной манере византийцев, расцвечивает текст; она — носитель смысла и обозначает у анонимного автора, что рассказчик перешагнул пределы этого мира, поднявшись затем по бесконечным лестницам на небо. Особенностью восхождения Крития является то, что его небесные выси населяют не светлые, а темные силы, злодеи и обманщики. Это еще одна из странностей нашего странного диалога. Но как бы там ни было, типология жанра в нем сохранена, и «Патриот» может быть включен в цепь византийских восхождений. Едва ли не к самым поразительным странностям диалога относится неясность позиции беседующих между собой Триефонта и Крития. Только ведь на первый взгляд может показаться, что христианин Триефонт поучает, как можно заключить по заглавию диалога, язычника Крития. Если внимательно вчитаться в текст, окажется, что оба собеседника наставляют друг друга и выступают поочередно то обучающим, то обучаемым. Но еще удивительнее, что христианин, критикующий языческую мифологию, не щадит, по-видимому, вместе с автором, и христианских верований: догмат о троичности божества он шутовски облекает в ямбы и гекзаметры, христианского бога приравнивает к Зевсу, апостола Павла зовет плешивым долгоносым галилеянином, а Моисея косноязычным, зло обыгрывая его слова из книги «Исход»: «Я тяжело говорю и косноязычен» (Исход IV, 10). При этом обвинения христианином язычества нельзя воспринимать серьезно, так они банальны, плоски, несамостоятельны (большинство своих аргументов Триефонт заимствовал у Лукиана). Таковы, например, пассажи о превращениях влюбленного Зевса «то в лебедя, то в сатира, то даже в быка» или рассуждения о горгоне. Эти особенности «Патриота», как уже было упомянуто, давали почву для взаимоисключающих толкований, ни одно из которых нельзя считать в достаточной степени обоснованным. В этой связи необходимо коснуться одной детали, которая может смутить читателя неспециалиста. Ему трудно себе представить, что во времена, когда христианская византийская культура имела за плечами уже несколько столетий и вполне сложилась (ранние датировки давно отброшены за несостоятельностью), могла возникнуть потребность в спорах между адептами старой и новой веры, подобных представленному в «Патриоте». Однако сохранились свидетельства, что язычество неправдоподобно долго сохраняло в Византии свою актуальность и не было полностью вытеснено господствующей религией. Следы его необыкновенной живучести остались не только в VII в., о чем свидетельствуют Иоанн Мосх и агиограф Софроний, по и, судя по «Номоканону» Фотия, в IX в., нападки же Льва Хиросфакта и Константина Родосского на греческую мифологию доказывают, что и в X в. языческие мифы не расценивались как невинные сказки — иначе не было бы смысла так темпераментно, как Лев Хиросфакт и Константин Родосский, восставать против мифологии. Вторая часть диалога много интереснее и самобытнее первой и связана с ней лишь общностью персонажей, так что легко можно было бы счесть, что они возникли независимо и лишь впоследствии были спаяны воедино. Но подобное, во вкусе филологической науки XIX в., объяснение ничего не дает. На современном этапе наших знаний приходится констатировать, что вопрос этот еще ждет своего решения, и удовлетвориться тем, что на основании этой второй части с большей степенью уверенности можно судить о политической ориентации автора, чем по первой — о его отношении к язычеству и христианству. Прославляя императора Никифора Фоку как победителя арабов, героя и патриота, автор диалога приветствует и его антицерковную политику, сказавшуюся в ряде мер, направленных на ограничение земельной собственности и самостоятельности церкви (назначать епископов, например, разрешалось теперь только с согласия императора). Поэтому-то сторонники партии патриарха Полиевкта, враждебной Никифору, монахи, представлены крайне неприязненно и карикатурно: это «треклятые людишки», бледные, изможденные, занимающиеся астрологией и, главное, непатриотически настроенные глупцы и болтуны, которые желают для своей страны не блага, а зла. Политическая полемика и религиозные споры причудливым образом облечены в грубобуффонную форму, и местами язык диалога напоминает непринужденные непристойности площадного балагана, а фигуры обоих друзей — ярмарочных клоунов; фон действия, как и в двух других сатирических диалогах, условен: из апостольских времен (Триефонт недавно окрещен самим апостолом Павлом) автор внезапно вступает в свою современность. Для характеристики вкусов византийских читателей стоит упомянуть, что «Патриот» пользовался большой популярностью и был тиражирован множеством рукописных списков. * * * Беря в руки «Тимариона», следует иметь в виду, что это памятник, составляющий часть обширной генеалогии «Божественной комедии», хотя Данте и не обращался к византийским источникам. В собственной генеалогии «Тимариона» тоже много имен, но самое важное — Лукиан. Об авторе «Тимариона» ничего неизвестно. Мы не знаем даже, звали ли его так же, как героя диалога, от лица которого ведется рассказ, Тимарионом или он, желая сохранить анонимность, принял это имя. Последнее обстоятельство вполне возможно, поскольку осуждение Иоанна Итала (1082 г.), потрясшее Константинополь и вызвавшее большие волнения, было еще у всех на памяти. Недавно высказывалось предположение, сейчас поддержанное и аргументированное, что под Тимарионом скрывается врач и поэт Николай Калликл (XI—XII вв.).[344] Медицинские интересы автора диалога и вербальная близость «Тимариона» к произведениям Николая Калликла делают эту гипотезу в высшей степени вероятной. Напротив того, попытка приписать авторство «Тимариона» поэту XII в. Феодору Продрому, сделанная Хунгером,[345] не представляется убедительной. О личности автора можно судить по тому немногому, что следует из текста. Он несомненно был хорошо образованным человеком, даже если не придавать веры его заявлению, будто он учился у знаменитого ритора Феодора Смирнского, знакомым с культурой Греции и Рима, осведомленным в медицине и риторике, широко начитанным в древних авторах (цитат и примыканий к ним в диалоге такое множество, что мы имели возможность отметить лишь некоторые). Особое место занимали в культурной жизни Византии XII в. Гомер и Лукиан, и, согласно вкусам времени, они богато представлены в «Тимарионе». Гомера объясняли ученые-комментаторы Евстафий Солунский и Иоанн Цец, им увлекались при дворе, и Цец даже мог назвать императрицу Ирину — Берту, супругу Мануила Комнина, великую почитательницу Гомера, гомеричнейшей царицей. Однако прилежное цитирование «Илиады» и «Одиссеи» — заметим, забегая вперед, — обусловлено не только модой на Гомера; оно гораздо глубже и органичнее и уводит к Лукиану, который своими «Разговорами в подземном царстве», а особенно «Мениппом, или Путешествием в подземное царство» послужил для диалога не только источником вербальных примыканий, но и образцом смешанной формы ведения рассказа, т. е. чередования прозы и стиха. Хотя византийцы сравнительно с древними греками не были особенно богаты аттической солью, все же не сидели на бессолевой диете, а потому остроумнейший и изящнейший Лукиан, вполне современный и в наше время, после Гомера составлял едва ли не самое любимое чтение. Впрочем, Лукиана не только читали, т. е. усваивали пассивно, ему прилежно подражали. Навеянных им византийских сочи нений существует множество, и до сих пор выплы вают и вводятся в научный оборот все новые и новые, на которые Лукиан оказал влияние.[346] Степень зависимости этих сочинений от Лукиана — в меру дарований копиистов — очень различна, но большинство все же являются не копиями, не кальками Лукиана, а средневековыми интерпретациями. Бедному Тимариону, уже однажды павшему жертвой ошибки и поплатившемуся за это жизнью, фатально не везет и после воскресения: диалог, где он выступает главным действующим лицом, все еще считается подражанием Лукиану. Но так ли это? Попробуем шаг за шагом рассмотреть, как автор диалога обошелся с заданной Лукианом схемой. Начнем со стоячей маски собеседника, средневекового доктора Ватсона, назначение которого в том, чтобы недоуменными вопросами побуждать героя к рассказам и объяснениям. У Лукиана несколько назойливое любопытство к тому, что спускавшийся в аид или поднимавшийся на небеса герой там видел, не вызывает иронии. Герой «Тимариона», напротив, относится к своему Ватсону с нескрываемой иронией; после долгих жалоб Кидиона на то, что Тимарион комкает свой рассказ и спешит, тот говорит: «Но ты не взыщи, если я позабуду какую-нибудь пролетевшую мимо ворону, камень, попавший коням под копыта, или придорожный терновник, приставший к моей одежде». После приступа должен следовать рассказ о загробных встречах и устройстве подземного мира. В «Тимарионе» ему предпослан ряд живых жанровых сцен — Тимарион по дороге в Фессалонику встречает своих знакомых и друзей, зазывающих его к себе; в ожидании праздника св. Димитрия он посещает ярмарку, описывает палатки, товары, рынок, где торгуют скотом («кони ржали, быки мычали, овцы блеяли, поросята хрюкали, лаяли собаки, сопровождавшие хозяев и охранявшие их порой от волков, порой от грабителей»), и наконец — выход эгемона Фессалоники, когда зеваки «с любопытством вытягивали шеи задолго до его появления», и церковную службу. Все это тем более интересные сцены, что византийская литература мало обращалась к быту и жанровый материал в ней был редкостью. Тема схождения в подземное царство начинается, когда Тимарион после праздника приходит в гостиницу, чтобы на следующий день двинуться в обратный путь. В эту часть схемы анонимный автор «Тимариона» тоже вносит свои поправки сравнительно с Лукианом. Временная смерть Тимариона мотивирована иронически — проводники, которые отводят души умерших в аид, неправо завладевают его душой на основании того, что он-де во время болезни потерял четвертую часть соков: согласно гуморальной теории, это неминуемо обрекает человека смерти, хотя бы он был еще бодр и жизнеспособен. Подземный мир представлен также своеобразно и скорее смешон, чем страшен. В нем отсутствуют две черты, типичные для описаний загробного мира, — наказания для тех, кто вел на земле неправедную жизнь, и демонстрация равенства судеб бедняка и богача, человека самого низкого звания и царя. Сообразно с этим отсутствуют ужасы мрачной загробной фантастики, леденившей кровь читателей агиографических сочинений, и в аиде скорее уютно, чем страшно: Кербер приветливо виляет хвостом, видя проводников Тимариона, и приветливо повизгивает, а драконы, охраняющие выход, умиротворенно шипят; овощи, «впитывая душистые дуновения и воздух, обладают приятным запахом и до того, как попадут в желудок, и впоследствии», а привратники похожи на разбойников из какого-нибудь вертепа в горах, т. е. изображены щадяще жанрово, а не зловеще нереально. За традиционной серией кумулятивно нанизанных эпизодов (встреч с мертвецами, обитателями подземного царства, сообщающими свои истории и нередко расспрашивающими о земных делах) следует нетрадиционный и остроумный эпизод тяжбы с проводниками. Тимарион подает судебную жалобу на Никтиона и Оксиванта, обвиняя их за противозаконное сведение его души в аид; после вторичного разбирательства поступок проводников признается насильственным, и синедрион судей и экспертов постановляет отпустить Тимариона на землю. Здесь уместно будет возвратиться к пристрастию цитировать Гомера. Хотя склонность к цитированию — частный случай средневековой потребности ссылаться на авторитеты, в нашем случае она обусловлена еще одной причиной. Лукиан, как известно, заимствовал у Мениппа форму диалога, одной из особенностей которого была смешанная форма, т. е. чередование прозы и стиха, прозаических и поэтических кусков. Эта формальная особенность сохранилась в византийской сатире (в «Мазарисе» она проявляется менее отчетливо) в модифицированном, как у Лукиана, виде: друг друга сменяют прозаический авторский текст и поэтические цитаты из классических литературных образцов. Все это позволяет говорить об известной самостоятельности автора «Тимариона» — он не копирует своего предшественника, не повторяет его, а создает произведение, отклоняющееся от образца, но еще — как это ни странно — лишенное медиевальных черт, которые появятся лишь в самой поздней византийской сатире, — «Мазарис». Остается уяснить себе жизненную позицию автора. Он выводит почти исключительно своих современников или деятелей старшего поколения. Представители греческого и римского языческого мира обычно только упомянуты (греческие философы, Катон, Нерон и др.) вследствие своей неактуальности для читателя XII в. Исключение сделано для некоторых древнегреческих врачей, например Гиппократа, и только потому, что их медицинские теории, державшиеся в Византии, начали, по-видимому, подвергать сомнению — иначе не понять истории насильственных действий проводников Тимариона, отправивших его до времени в подземное царство, и его освобождения оттуда. Вероятно, известный интерес, проявленный к Кассию и Бруту, имеет своим основанием еще памятное в XII в. убийство императора Иоанна II Комнина (1043 г.). Много места и внимания уделено зато императору Роману IV Диогену, прославленному ритору Феодору Смирнскому, неизвестному нам, но, без сомнения, легко узнаваемому византийскими читателями диалога добродушному старику из Великой Фригии, философу, ритору и писателю Михаилу Пселлу, философу Иоанну Италу и, наконец, эгемопу Фессалоники. Кроме последнего, которого автор превозносит на все лады, так что мы ощущаем себя в атмосфере не сатиры, а похвальной речи, да Романа Диогена — автор ему сочувствует — все действующие лица являются объектами иронии или насмешки — даже ко времени появления «Тимариона» уже умерший, но некогда высоко ценимый Пселл. Несмотря на тенденцию, как во всякой сатире, касаться животрепещущих для своего времени проблем и выводить современников или ближайших предков, память о которых еще не успела превратиться в историю, диалог выдержан в смешанном, неопределенном хронологическом колорите, и рука об руку с чисто византийским сюжетом, вроде описаний фессалоникийской ярмарки, праздника святого Димитрия, выхода дуки, упоминания множества собственно византийских реалий, идут древнегреческие; особенно это дает себя знать, когда действие переносится в аид. Лид с его судебным институтом, Кербером, Ахеронтом и другой сценерией повторяет языческие представления о подземном царстве, хотя Радамант и заменен автором на императора Феофила и к нему в качестве руководителя приставлен ангел, Феодор Смирнский призывает «милостивых богов», свита эгемона названа спутниками и выкормышами воинственного Арея, а самого дуку «сопровождают и опережают эроты, музы и хариты». Не следует думать, будто последние два примера можно понимать как языковой штамп типа той античной арматуры, которая украшает русскую поэзию первой половины XIX в., и они относятся к известной категории «слова, слова, слова». Показательно, что для того, чтобы пояснить, какой для Фессалоники великий праздник день святого Димитрия, патрона города, автор приравнивает его к Панафинеям в Афинах и Паниониям в Милете, точно читателю его привычны Панафинеи и Панионии, празднование же памяти мученика Димитрия — чуждо. Подобное смешение культурно-исторических планов делается не в целях камуфляжа, когда из соображений безопасности современные пишущему события адресуются другой стране и эпохе. Подобная же тенденция проявляется и в «Патриоте», и в «Мазарисе», являясь, быть может, данью уважения к своим классическим образцам и намеком на преемственность: ведь ни античные, ни византийские писатели не претендовали на открытие литературных Америк и стремились только к тому, чтобы повторить предшественников, указать на свою с ними связь, стать (в данном случае) новым Лукианом. Еще в XIII в. было высказано суждение о свободомыслии автора «Тимариона», поддержанное впоследствии некоторыми исследователями. По просьбе своего друга писатель Константин Акрополит дает рецензию на присланную им на прочтение сатиру «Тимарион», и рецензию уничтожающую: по его мнению, из-за презрительного тона по отношению к христианам он гневно предлагает «бросить книгу в огонь, чтобы она не попала в руки какому-нибудь христианину».[347] Самое апелляция к таким формам полемики, как сожжение, настораживает, а если принять во внимание, что Константин был агиографом, т. е. автором житий, и человеком, видимо, фанатически настроенным, его оскорбление за единоверцев можно считать преувеличенным, если не вовсе беспочвенным. О каком религиозном скептицизме автора «Тимариона» может идти речь, если он в злобно-карикатурном виде показывает преданного анафеме за религиозное вольнодумство философа Иоанна Итала (он пытался примирить церковную догматику с философией)!? Ученые нового времени усматривают независимость его мышления в том, что загробный мир изображен в диалоге иронически. Представляется, однако, что все это следствие иного сравнительно с нашим взгляда на границы недозволенного и кощунственного. Для наглядности — несколько разновременных примеров. В романе Никиты Евгениана «Дросилла и Харикл» (XII в.) разнузданная пляска уродливой пьяной старухи вводится цитатой из евангелия. Очень в этом смысле красноречива сцена из жития Иоанна Милостивого (VII в.).[348] Когда наступил день пасхи и дьякон уже кончил общую молитву, патриарх вспомнил о злобствующем на него клирике и, следуя заповеди о необходимости «оставить дар свой на алтаре», примириться и только затем «принести дар свой», велит дьякону до тех пор повторять одну и ту же молитву, пока он не вернется, и отлучается из церкви под предлогом естественной нужды. С позднейшей точки зрения, здесь все поставлено с ног на голову, и благочестивое намерение мотивировано самым непристойным образом, который сам бы требовал прикрытия.[349] И последний пример: ростовщик Каломодий (не иронически) сравнивается у Никиты Хониата (XIII в.) с райским древом познания, так как блеск его золота соблазнял чиновников императорской казны. В центре интересов автора умственные течения его века; над ними он преимущественно иронизирует. Прежде всего это медицина. В диалоге, по-видимому, осмеивается традициональность византийской науки, вплоть до XII в. продолжавшей, вопреки здравому смыслу, держаться гуморальной теории, выдвинутой еще Гиппократом. Жертвой этой косности падает герой диалога Тимарион, которого загоняют в аид по подозрению в том, что он утратил один из кардинальных элементов организма, без которого невозможна жизнь. Его спасает только аргумент защитника, что все элементы в теле сохранились у Тимариона, так как он «ел, пил и сидел в седле», выставленный против облыжного утверждения Никтиона и Оксиванта, виновников смерти Тимариона, будто «злополучный Тимарион в течение тридцати суток днем и ночью истекает желчью, т. е. одним из основных составных частей человеческого тела, и вследствие этого лишился одной из непременных основ жизни». Гуморальная теория, если воспользоваться ее терминологией, основной элемент диалога: она служит двигателем сюжета и главным содержанием авторской насмешки. Это делает очень вероятным предположение, что автором диалога был врач (Николай Калликал или кто-нибудь другой), а также указывает на широкий интерес к медицинским вопросам: в противном случае автор не мог бы рассчитывать на аудиторию. Не писал же он в расчете на своих коллег! Другая мишень насмешек — риторика. Византия XII в. по сути утонула в риторическом пустословии и жужжала ораторским красноречием, как пчелиный улей. И потому столько внимания в «Тимарионе» уделено софистам и их деятельности, пародиям на судебное красноречие, его формулы и стиль. Вот портрет Феодора Смирнского: «Мой софист надул по своему обыкновению щеки, придав лицу значительное выражение, и, потирая руки, громким голосом стал говорить»; а вот пародия на стиль его речей: «Божественные судьи и вы, князья врачебной науки. То, о чем разглагольствовали эти низкие люди, привлекая в ущерб справедливости все свое красноречие на погибель несчастного Тимариона, вы уже выслушали. Теперь остается убедиться, что эти хитросплетения послужили во вред только им самим». Вопросы социального порядка, видимо, не интересовали автора. Единственный раз, когда они всплывают, — равнодушное упоминание (вопреки Лукиану) об имущественном неравенстве, сохраняющемся в аиде, где богатые живут в добротных домах и прогоняют царящий в аиде мрак светом ламп, бедняки же в своих лачугах пользуются для освещения лучинами, угольями и факелами. * * * Самая поздняя из сохранившихся византийских сатир — «Пребывание Мазариса в царстве мертвых, или Расспросы покойников об иных из своих знакомых, с которыми доводилось им встречаться при дворе», или, как ее принято называть по имени главного героя, «Мазарис», написана в начале XV в., во времена Мануила II Палеолога, т. е. незадолго до завоевания Константинополя турками и падения Византийской империи. Сочинение, подобно «Тимариону», анонимно, и только непременным желанием ассоциировать автора с каким-нибудь реальным лицом, соблазняющее исследователей, можно объяснить поиски тезок Мазариса и при их обнаружении попыток идентифицировать с ними автора диалога. Ничем не оправдано, например, отождествление Мазариса из диалога с монахом Иверского монастыря на Афоне Максимом Мазарусом, жившим там между 1389 и 1403 гг., автором ряда произведений.[350] В такой же мере неосторожно принимать на веру биографию Мазариса, как она складывается на основании диалога, считая, что он — секретарь императора, сопровождавший Мануила во время поездки на Запад, но, несмотря на свою неколебимую верность императору, впавший в немилость и принужденный бедствовать в Пелопоннесе. Скорее всего, личный рассказ — фикция, вызванная структурными требованиями жанра схождений, и ни имя, ни биография ведущего рассказ лица не соответствуют подлинным имени и биографии автора диалога и заслуживают не большего доверия, чем его пребывание в царстве мертвых и возвращение оттуда. Еще одним аргументом в пользу несовпадения личности рассказчика и героя могут служить пейоративные определения, которые в диалоге прилагаются к Мазарису (кривоногий Мазарис, нищая мразь и пр.). Как самохарактеристики они звучат весьма неожиданно. Единственно, в чем можно не сомневаться, — это близость анонимного автора к императору. Сравнительно с «Тимарионом» структура диалога претерпела значительные изменения медиевизирующего характера, т. е. в большей мере удалилась от Лукиана, чем «Тимарион». Прежде всего, предыстория схождения ограничена несколькими пассажами, вводящими рассказ очевидца. Утрачена фигура любопытного собеседника героя, и автор-рассказчик обращается уже не к своему другу, а к некоему собирательному, никак о себе не заявляющему и лишенному инициативы слушателю: «То, что, оказавшись в аиде, я слышал от некоторых покойников и что сам видел во время моего недолгого там пребывания, как умею, о мужи, передам вам всем, а особенно охотно посещающим дворец». Если собеседник заменен читателем, естественно отпала и традиционная лукиановская концовка — расставание друзей после окончания рассказа, вызванное каким-нибудь предлогом. Здесь после традиционного чередования встреч и обмена информацией между новоприбывшим, временным покойником, как бы проходящим стажировку в подземном мире, и обитателями аида (по подсчетам, с Мазарисом беседует 80 человек)[351] неожиданно, без уведомления читающего, как и почему сведенный болезнью в аид рассказчик освобождается оттуда, диалог кончается. Все дальнейшее развертывается уже в двух планах — одни герои действуют по эту, другие — по ту границу бытия. Следующий раздел — беседа Мазариса с Голоболом, оформленная в виде сна рассказчика, приснившегося ему, когда он уже обосновался в Пелопоннесе. Далее идут письма — Мазариса к Голоболу и Голобола с товарищами, адресованное Никифору Палеологу, и его ответ. Сочинение завершается подлинным письмом автора Мазариса к «славнейшему государю», по желанию которого написапа сатира.[352] Таким образом, структура сошествия Мазариса несколько отличается и от строго типологической, и от «Путешествия Мениппа в подземное царство» Лукиана. Однако нетрадиционные на первый взгляд отклонения от стандарта при ближайшем рассмотрении оказываются во власти традиции. Отказ от лукиановского типа зачина и концовки — свидетельство медиевальности, т. е. новой традиции, но сон, как уже было упомянуто, нередко служит формой мысленных, не непосредственных сошествий, а наличие в составе сатиры письма тоже имеет свои соответствия в литературе странствий на небо и в подземный мир. Но это лишь одна сторона вопроса, раскрывающаяся только под исследовательским микроскопом. Как живое явление литературной жизни форма рассказа, избранная автором диалога, была новшеством и, вероятно, новшеством и ощущалась. Своеобразно также стилистическое — в узком смысле этого слова — лицо диалога. Несмотря на несомненную ориентацию на Лукиана и даже языковые заимствования из него, «Мазарис» — очень нелукиановское, чуждое древнегреческой эстетике, самое средневековое из трех рассмотренных произведение. Хотя зависимость от древнегреческой литературы содействовала замедленной медиевизации среднегреческой, и явления, ставшие в западном мире азбучными, достигшие высокой выразительности и распространенности, в византийской только-только завязывались, они все же ощутимы, особенно, разумеется, в поздневизантийское время, пример чего «Мазарис». Язык сатиры далеко отодвинулся от того искусственного языка, на котором византийцы не говорили, но старались писать в подражание древним; проза автора «Мазариса» тяготеет к образцам живого языка и ближе к новогреческому, чем к древнегреческому. Грубость шуток и использование стоящей на грани приличия, а иногда и перешагивающей ее лексики — не что иное, как проявление так называемого средневекового гробианизма, чуждого духу языческой литературы. Герои «Мазариса» так и сыпят словами: «дурак», «распутник с редькой в заду», «зараза», «чтоб его сразила молния», «выживший из ума старый дурак», «дерьмо», «попадись он мне, я бы отгрыз ему нос» и т. п. Редко автору «Мазариса» удается иного типа шутка; поэтому напомним забавное место диалога, где в подземном царстве начинается драка и Падиат ударяет по голове почтенного Голобола: «„Врача!“ — закричали покойники, так как кровь ручьем лилась из его раны». Медиевизируется даже поэтика заглавий и появляются типичные для средних веков и Возрождения развернутые титулы произведений и отдельных глав. Такие надписания, как «Пребывание Мазариса в царстве мертвых, или Расспросы покойников об иных из своих знакомых, с которыми доводилось им встречаться при дворе», или «Сон Мазариса после его возвращения на землю, или Послание к Голоболу из Пелопоннеса, отправленное ему в аид с мыса Тенар», непредставимы в условиях древней Греции. Двучленность заглавия, соединяющего два различных титула посредством «или», — скорее всего дань влиянию Лукиана («Сновидение, или Петух», «Пир, или Лапифы», «Александр, или Лжепророк», «Токсарид, или Дружба»), но развернутость титулов бесспорно медиевальна. Вот, к примеру, заглавия Гримельсхаузена и Мэлори: «Вновь наилучшим образом упорядоченный и повсюду многажды исправленный Затейливый Симплициус Симплициссимус, то есть пространное, невымышленное и весьма приснопамятное жизнеописание некоего простосовестного, диковинного и редкостного бродяги, или ваганта, по имени Мельхиор Штернфельс фон Фуксхайм...». Далее следует пространнейшее изложение жизни и приключений героя Гримельсхаузена, или название главы — «Как упомянутый рыцарь на вторую ночь явился снова и снова был обезглавлен и как на праздник Пятидесятницы все рыцари, побежденные сэром Гаретом, прибыли пленниками ко двору короля Артура». (Мэлори Т. Смерть Артура). Средневековое пристрастие к перечислениям можно увидеть и у автора «Мазариса»: «Так вот одни в Пелопоннесе избрали себе образцом для подражания тщеславие, лживость, страсть к клевете и наветам, спесивость, тягу к вину, скаредность во всем и злобность. Другие — властолюбие, корыстность, торгашество, а с ним и ограниченную во всем нищенскую жизнь, изворотливость и коварство. Иные усвоили лицемерие, упрямство, притворство, несправедливость, наглость, склонность к мятежу, заговорам, восстаниям, неверности, измене данным клятвам, безграничному властолюбию. Есть кто подражает кровожадности, дикости, неукротимости, жажде убивать, грубости, страсти к разбою, варварским привычкам, беззаконию и безбожию. Иные позаимствовали лживость, склонность изобличать, любовь к нарядам и роскоши, а также к хищению, козням, хитростям и коварству. Некоторые взяли себе за образец грубость, притворство, сумасбродство, занятие колдовством, магией, воровство. Наконец, одни обучились от других учинять беспокойство, ссоры, свары, переняли несговорчивость, безрассудство, нечистоту, нечестие и забвение святынь». С этим длинным каталогом отрицательных качеств (в переводе его однообразие разбито в одних случаях введением слов типа «также» и глаголов со значением «заимствовать», «брать себе за образец») сопоставимы разве что знаменитые метровые перечисления в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле (перечисление игр Гаргантюа, жертвоприношений гастролатров, каталог книг библиотеки св. Виктора, действий защитников крепости в ожидании осады Филиппа Македонского, список поваров, анатомическое описание тела постника и др.). В «Мазарисе», как и в двух других сатирах, тоже царит условная языческо-христианская атмосфера. Подземное царство стилизовано под греческую древность, и все необходимые аксессуары налицо: тут и Кербер, и Плутон с Персефоной, судьи Минос, Радамант и Эак, подземные реки и пр.; Голобол клянется Гераклом, говорит о своем погребальном костре (византийцы хоронили, а не сжигали своих покойников). Вместе с тем в аиде находятся современники автора, там обсуждаются византийские дела, преступления и новости, а живой кир Палеолог упоминает христианского бога, предупреждая, что Мазарису «придется предстать перед всевидящим судьей». Над чем же смеется автор «Мазариса», для чего рисует свои фантастические картины? Он не бичеватель пороков, не поборник добра и блага. Как некогда огромная византийская империя чудовищно сузилась во времена Мазариса (теперь она свелась к деспотату в Пелопоннесе, нескольким островам в северной части Эгейского моря и ближайшим к Константинополю областям), так сузились и измельчали ее интересы, примером чего может служить диалог. Его автора занимают только дворцовые интриги, и сатира по существу превращена им в скандальный перечень придворных обид и соперничеств, подсиживаний и обманов, постоянных недоброжелательств императорских писцов друг другу. Соответственно сужен и специализирован адресат, к которому обращается автор (это закреплено уже в его заглавии). Стоящим далеко от дворцовых кругов «Мазарис» был бы просто непонятен и неинтересен: они не смогли бы узнать действующих лиц, понять намеки, почувствовать вкус к волнующим автора конфликтам. «Мазарис» — сатира, как бы мы сейчас сказали, узкого профиля, и потому критика направлена лишь на те стороны человеческого поведения и отрицательные качества, которые автор обнаруживает у своих врагов и конкурентов. Вторая ее тема, оскудение Пелопоннеса, всплывает, когда герой уже покинул подземное царство и вновь вернулся на землю. Тема эта очень интересна с культурно-исторической точки зрения, но только поверхностным образом связана с основной частью диалога, так что, возможно, даже написана по заказу и лишь впоследствии присоединена к беллетристическому первому разделу «рабом священной царственности», как называет себя автор «Мазариса». ПРИМЕЧАНИЯ В основу переводов этой книги были положены следующие издания: для «Патриота» — собрание сочинений Лукиана в изд. Якобитца (Luciani Samosatensis opera / Ed. C. Jacobitz. Lipsiae, MCMIV, vol. III), для «Тимариона» — Роберто Романо, для «Мазариса» — Элиссена (Библиографические данные см. в разделе «Издания и переводы»). В примечаниях без ссылки на источник использованы комментарии издателей диалогов «Тимарион» и «Мазарис», упомянутых в разделе «Издания и переводы». ИЗДАНИЯ И ПЕРЕВОДЫ (Аннотированная библиография) ПАТРИОТ Диалог печатается во всех собраниях сочинений Лукиана как псевдолукиановский. Отдельное издание: Macleod М. D. London, 1967. Переводы: на английский язык — Маклеода (приложение к его изданию оригинала), на немецкий — Виланда (Wieland Ch. М. Ubersetzungen, Wien. 1813, vol. 6), на русский — С. В. Поляковой и И. В. Феленковской (в кн.: Лукиан. Избранные атеистические сочинения. М., 1955). ТИМАРИОН Текст: Hase М. Notices et extraits des manuscrits de la Bibliotheque Imperiale, IX, Paris, 1813, vol. II. Издание снабжено обширным комментарием; Elissen A. Analecten der mittel- und neugriechischen Literatur. Leipzig, 1860, vol. IV — перепечатка публикации Хазе и значительной части его комментария; Pseudo-Luciano Timarione: Testo critico, introduzione, traduzione, commentario e lessico a cura di Roberto Romano. Napoli, 1974. Переводы: на латинский язык — Хазе, на немецкий — Элиссен, на итальянский — Романо (все они приложены вышеназванными издателями текстов к своим публикациям), на русский — С. В. Поляковой и И. В. Феленковской (Византийский Временник, 1953, т. IV). Отрывок о фессалоникийской ярмарке переведен М. В. Левченко (в кн.: Сборник документов по социально-экономической истории Византии. М.; Л., 1951). МАЗАРИС Текст: Boissonade F. Anecdota Graeca. Paris, 1831, vol. Ill; Elissen A. Analecten der mittel- und neugriechischen Literatur. Leipzig, 1860, vol. IV; Barry L., Share M. Y., Smithies A. Westerink Seminar Classics 609, State University of New York and Buffalo, 1975. Переводы: на немецкий язык — Элиссен (приложение к его изданию оригинала), на русский — Соколова Т. М. Византийский Временник, 1958, т. XIV. Примечания 1 «Илиада», III,'35. 2 Трехглавый — пес Кербер, охраняющий, согласно древнегреческому мифу, выход из подземного царства, аида. 3 Геката — богиня луны у греков; ее почитали властительницей над душами умерших. 4 Согласно мифу, во времена Девкалиона, сына Прометея, люди медного века по воле Зевса погибли от потопа. 5 Фиванская царица Ниоба за хвастовство своим потомством (у нее было двенадцать детей) перед богиней Латоной, матерью Аполлона и Артемиды, понесла страшное наказание: ее дети погибли от стрел Аполлона и Артемиды, а сама Ниоба от горя превратилась в камень. Миф о Ниобе широко использовался в греческой литературе. 6 Клеомброт из Амбракии, желая проверить достоверность взглядов Платона на бессмертие души (они изложены в диалоге «Федон»), бросился в море. 7 Плетр — приблизительно соответствует одному гектару. 8 Икарийское море получило свое наименование по сыну Дедала Икару, упавшему в море при попытке летать. Острота заимствована анонимом из лукиановского «Икаромениппа», 3. 9 Пропонтида — Мраморное море. 10 Борей — северный ветер. 11 Евксинский Понт — Черное море. 12 Речь идет о рождении Диониса из бедра, а Афины — из головы Зевса, о способности пророка Тиресия менять свой пол, о превращении Прокны в соловья и Филомелы в ласточку, т. е. о распространенных мифах, сюжеты которых использовал также Лукиан (см.: «Разговоры богов», 8—9; «Разговоры в царстве мертвых», 28). 13 «Одиссея», XIII, 228. 14 Реминисценция из «Любителя лжи» Лукиана, где рассказывается о том, как египетский маг превращал пестик, дверной засов или метлу в слуг, которые по его приказу исполняли различные работы. 15 Аноним имеет в виду следующие деяния Зевса: в гневе он расправился с Салмонеем, дерзким человеком, который отважился подражать ему, имитируя гром и молнию, за что был сражен перуном, а также победил титанов, своих соперников во владычестве над миром, и гигантов, осаждавших небо. 16 В облике лебедя Зевс был возлюбленным Леды, в облике сатира — Антиопы, в облике быка — Европы. Над метаморфозами Зевса постоянно потешается Лукиан, которому подражал автор «Патриота». 17 Потаскушка — Европа. Зевс в образе быка уплыл с севшей ему на спину красавицей Европой. 18 «Илиада», I, 423. 19 Влюбившись в Ганимеда, Зевс превратился в орла и унес юношу с горы Иды близ Трои. 20 См. примеч. 12. 21 Автор высмеивает двусмысленные прорицания дельфийского оракула: его слова, что, перейдя року Галис, лидийский царь Крез погубит царство, были истолкованы Крезом вследствие неясности пророчества неверно, и в 546 г. до н. э. он сделал этот роковой шаг, который привел к катастрофе, — Крез погубил не персидское царство, а собственное; такое же двусмысленное пророчество получили греки перед Саламинской битвой (480 г. до н. э.). 22 Посейдон соблазнил дочь Салмонея Тиро, явившись ей в образе ее возлюбленного, бога реки Энипея. 23 Этот сюжет подробно изложен в «Илиаде»: Арес и Афродита, застигнутые во время любовного свидания, были накрыты ее супругом Гефестом металлической сетью. 24 Посейдон назван конником, так как связан с конем (появлялся в море на коне, создал коня ударом трезубца о скалу, первоначально почитался в образе коня). 25 Гефест был хром. Демон здесь — синоним слова «бог». 26 Афина убила одну из трех Горгон и носила на груди ее змееволосую голову. 27 Совоокая — эпитет Афины. 28 Персей — аргосский герой, убил горгону Медузу, взгляд которой обращал все живое в камень. О чародействе Персея мифы ничего не говорят. 29 Неведомый бог — автор имеет в виду следующие слова апостола Павла, обращенные к афинянам: «... проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: „Неведомому богу. Сего-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам“» (Деян, апост., XVIII, 23). 30 «Одиссея», I, 49. 31 Намек на взятие Крита императором Никифором II Фокой (960 г.). 32 На Крите существовал культ умирающего-воскресающего Зевса, и вблизи Кносса находилась его могила. Говоря о кустарниках, вскормивших его мать, автор диалога не вполне точен: Зевса не родила, а только вскормила коза Амалфея. 33 Рея — мать Зевса, супруга Крона. Крит был одним из важнейших в Греции центров культа Реи. 34 Имеется в виду миф, согласно которому Зевс в гневе на Геру сковал ее и подвесил между землей и небом. 35 Подразумевается тринитарный догмат, т. е. существование единого бога в трех лицах (бог-отец, бог-сын, святой дух). 36 Цитата из Еврипида. Фрагмент № 935. 37 Никомах из Герасы (ок. 100 г.) в духе пифагорейцев занимался символикой чисел. 38 Насмешка над тринитарным догматом. 39 Согласно пифагорейской философии, четверка — источник и корень десятки. 40 Речь о положении философа-гностика Валентина (II в.) о том, что совершенная восьмерка складывается из восьми основных сущностей или веков: глубины, молчания, ума и т. д., создающих еще 22 века, которые в сочетании с первыми восемью дают тройную десятку, т. е. число тридцать — всю полноту бытия. 41 Стих из неизвестной трагедии. 42 В комедии Аристофана «Облака» Сократ измеряет прыжок блохи. 43 ... плешивый и долгоносый галилеянин... — апостол Павел: так его рисуют апокрифические «Деяния Павла и Феклы». 44 Возродить водою — т. е. окрестить. 45 Аристофан «Птицы», 693 и следующие стихи. 46 Так называет себя библейский Моисей («Исход», IV, 10). 47 Солнце, луна и планеты отождествлялись древними греками с божествами (Гермесом, Селеной, Зевсом, Гелиосом). 48 Автор своими словами пересказывает Апокалипсис, XX, 12: «... и книги раскрыты были, и ипая книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими». 49 Согласно представлениям древних греков, Мойры, богини судьбы, пряли каждому человеку нить его жизни и обрывали ее, когда приходил его час. 50 «Илиада», VI, 488. 51 «Илиада», XVIII, 117—119. 52 «Одиссея», VII, 196 и следующие стихи. 53 «Одиссея», XXIII, 314—316. Эол — бог ветров. 54 «Илиада», XVI, 442. 55 «Илиада», XVI, 459 и следующие стихи. Патрокл — ахеец, друг Ахилла. 56 «Илиада», IX, 410 и следующие стихи. 57 Евхенор — ахеец. 58 «Илиада», XIII, 665 и след. Полиид — ахеец. 59 Имеется в виду миф об убийстве Агамемнона возлюбленным его супруги Эгисфом, затем из мести убитым сыном Агамемнона Орестом. Слова Зевса — см.: «Одиссея», I, 32 и следующие стихи: Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют! Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством? Так и Эгист; не судьбе ль вопреки он супругу Атрида Взял, умерщвивши его самого при возврате в отчизну? В дальнейшем во всех случаях, где нет специальных оговорок, «Одиссея» цитируется в переводе Жуковского, «Илиада» — в переводе Минского. 60 «Илиада», IX, 416. 61 Псалмы, 103, 2: Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер. 62 Аристофан, Облака, 86. 63 «Илиада», IX, 312 и следующие стихи. 64 «Илиада», IX, 190 и след. Эакид — Ахиллес: Эак — отец Пелея, дед Ахилла. 65 Аристандр — прорицатель Александра Македонского. Артемидор (II в.) — автор знаменитого «Сонника», еще в византийское время главный авторитет в области толкования снов. 66 Белая скала, согласно «Одиссее» (XXIV, 11),— скала в океане, вблизи пределов, «где боги сна обитают». 67 Месяц месори — один из летних месяцев по номенклатуре египетского календаря. 68 Титаны — мифические существа, дети Урана и Геи, противники олимпийских богов, отличавшиеся свирепостью. 69 ... мы минуем железные ворота и медные пороги. .. (т. е. вступаем в Тартар) — см.: «Илиада», VIII, 15. 70 Менелай — царь Спарты, брат Агамемнона, супруг Елены, участник Троянской войны. Согласно Гомеру, жил в палатах удивительной красоты. 71 Итакийский отрок — сын Одиссея Телемах, глазами которого увидены палаты Менелая. 72 Автор имеет в виду монахов, сторонников враждебного императору Никифору Фоке патриарха Полиевкта. 73 Эриннии — богини кровавой мести, постоянные действующие лица греческой трагедии. 74 «Одиссея», I, 170. 75 Гермафродит — двуполый сын Гермеса и Афродиты. 76 Реминисценции из «Лягушек» Аристофана, ст. 859. 77 «Посылать к воронам» — греческое ругатель ство, аналогичное русскому «послать ко всем чертям». 78 Триефонт подразумевает христианскую молитву «Отче наш». 79 «Илиада», VII, 212. 80 Привет, о странник — стих неизвестного автора. 81 Падут и Сузы — стихи неизвестного автора на взятие византийцами Антиохии (969 г.). 82 Вавилон в этом пророчестве о победах византийцев над арабами обозначает, по-видимому, по христианской традиции (Вавилон представляется матерью мерзостей земли) и географической смежности столицу арабов Багдад. 83 «Гиппоклиду нет до этого дела» — речение восходит к Геродоту (VI, 127—129), передавшему слова, якобы сказанные неким Гиппоклидом, задумавшим жениться на дочери правителя Сикиона Клисфена и получившего решительный отказ: «Гиппоклиду нет до этого дела!». В дальнейшем этот находчивый ответ превратился в пословицу, которой пользовались, желая подчеркнуть свое равнодушие к чему-нибудь. 84 «Одиссея», XVI, 23. 85 «Илиада», I, 363. 86 Еврипид. Медея, 1317 (перевод наш. — С. П. и И. Ф.). 87 «Одиссея», IX, 39 (стих перефразирован). 88 Еврипид. Орест. 1—3 (перевод наш. — С. П. и И. Ф.). 89 «Илиада», XVII, 446 сл. (перефразировано). 90 ... наступил час, когда распрягают быков — архаическое, бытовавшее еще в языческой древности хронологическое определение часов дня. 91 «Одиссея», III, 142. 92 Намек на частые набеги печенегов, нередко именуемых византийцами скифами. 93 Византий — Константинополь. Византийцы даже в позднее время, как это видно и на примерах «Тимариона» и «Мазариса», склонны были пользоваться древнегреческой терминологией, особенно охотно этно- и топонимикой. 94 Праздность... мне не милее, чем мясо свиньи иудею — иудейский религиозный закон запрещал употребление в пищу свинины. 95 Аксий — византийское название Вардарий, современное Вардар. 96 «Илиада», II, 653. 97 Стратиот — воин. 98 Стратиг — военачальник, полководец. 99 Согласно трагедии Еврипида «Ипполит» (ст. 217 сл.), царица Федра, супруга Тесея, влюбившись в своего пасынка Ипполита, страстного охотника, чтобы иметь повод общаться с ним, тоже стала предаваться охоте. 100 «Илиада», XVII, 1. Цитата сознательно искажена автором, поэтому мы даем ее в своем переводе. — С. П. и И. Ф. 101 Панафинеи — праздник, посвященный богине Афине, праздновался весьма пышно и многолюдно: на пего стекались люди из разных областей Греции. Панионии — праздник 12 ионийских союзных городов 102 Мисийские племена — болгары, кампанцы — неаполитанцы, иверы — испанцы, луситанцы — жители западной части Испании Луситании. 103 Евксинский Понт — см. примеч. 11 к диалогу «Патриот». 104 Праздник святого Димитрия, патрона Фессалоники, торжественно начинается с ночи 26 октября и празднуется три дня; он состоит из всенощных служб и торжественной процессии от церкви Богородицы, следующей до церкви во имя Димитрия. 105 «Илиада», I, 477. 106 Не названный по имени эгемон (градоначальник) — сын Георгия Палеолога и Анны Дуки, согласно последним исследованиям, не Михаил Палеолог, а либо Никифор Палеолог, либо кто-нибудь из его братьев. 107 Стадий — соответствует приблизительно двумстам метров. 108 Арей — бог войны. 109 «Одиссея», VI, 230. 110 Его сопровождали и опережали эроты. музы и хариты — упоминанием этих мифологических фигур, воплощений изящества и прелести, автор хочет сказать, что эгемон был привлекателен и изящен. 111 Дед его со стороны отца — Никифор Палеолог. 112 Автор этимологически обыгрывает фамилию Палеолог — древлеречивый. 113 «Одиссея», II, 188. Так как процитированные в оригинале слова невозможно выделить из перевода Жуковского, даем здесь цитату в своем переводе. — С. П. и И. Ф. 114 Отец эгемона Георгий Палеолог был видной фигурой при Комнинах и вошел в историю как защитник Дураццо от норманнов. 115 Род матери эгемона Анны Дуки возводил свою генеалогию, как многие знаменитые роды, к мифологическим предкам. 116 Отец Анны Дуки — Андроник (1045—1077 гг.) тоже принадлежал к знатному роду и был членом синклита, т. е. совета знатнейших при императоре. 117 Дука — наместник. 118 Кн. Бытия, XLIX. 12. 119 «Одиссея», IV, 230; стих перефразирован (перевод наш. — С. П. и И. Ф.). 120 Древнегреческая поэтесса Сапфо (VI в. до н. э.) пользовалась в Византии популярностью. 121 Речение окрашено в тексте лаконским диалектом; в аттическом оформлении оно встречается у ряда авторов (Платон, Эсхин). 122 Здесь и далее речь идет о физиологической теории древнегреческих врачей Гиппократа (V в. до н. э.) и Галена (II в.), что человеческий организм состоит из четырех основных жидкостей. Видимо, какие-то споры об этой теории и ее уточнения были актуальны в Византии XII в. и для тогдашнего читателя разговоры о ней в «Тимарионе» звучали животрепещуще. 123 Гебр — ныне Марица. 124 Текст испорчен; переведено по смыслу. — С. П. и И. Ф. 125 Аид — по верованиям древних греков, подземное царство. 126 Плутон — в греческой мифологии бог подземного царства, Эак и Минос — судьи над умершими. 127 Асклепий — бог врачевания у древних греков; Гиппократ — см. примеч. 39. 128 Ахеронт — одна из рек подземного царства. 129 В Византии XII в. употребление ножей, вилок и ложек было неизвестно, как и в древней Греции. 130 Старик из Великой Фригии — личность неидентифицированная. 131 Возможно, что утверждение, будто в засуху мыши выходят через трещины земли на поверхность, — насмешка над Аристотелем, утверждавшим это. 132 Стадий — см. примеч. 24. 133 ... человек с выколотыми глазами — император Роман IV Диоген (1067—1071 гг.). Описание наружности Романа соответствует портретам его, нарисованным другими византийскими авторами (см.: Скабалонович Н. Византийское государство и церковь в XI в. СПб., 1884, с. 99). 134 «Илиада», XVI, 775 (перевод наш. — С, П. и И. Ф.). 135 «Одиссея», IX, 191 (перевод наш. — С. П. и И. Ф.). 136 Обол — мелкая медная монета. 137 Восточные скифы — турки-сельджуки. Автор отмечает вехи не совсем обычной даже для византийского императора биографии Романа Диогена. 138 ... советник и сподвижник императора — одни ученые считают, что подразумевается полководец Романа Качатур, другие видят в этой фигуре Пселла. 139 ... Феодор из Смирны — известный софист и врач, жил при императоре Алексее I Комнине (1081— 1118 гг.); последователь Аристотеля, автор нескольких философских книг. См. о нем: Успенский Ф. Богословское и философское движение в Византии XI—XII вв. — Журн. мин. нар. просвещ., 1891, ч. 277. 140 Мудрец из Аскры — поэт Гесиод. Процитированы «Труды и Дни», ст. 41 (перевод Вересаева). 141 «Илиада», XVI, 856. 142 Галилеянин — христианин. 143 Асклепий не произносит ни единого слова — скорее всего, намек на то, что прекратил функционировать эпидаврийский оракул, известный своими медицинскими советами. 144 Не представляется возможным передать оттенок ионийского диалекта, на котором писал Гиппократ, проявляющийся здесь только в особенностях падежных окончаний и отсутствии слияний в глагольных формах. — С. П. и И. Ф. 145 В древней Греции (она здесь подразумевается) говорили в разных областях на разных языках и подчас плохо понимали друг друга. 146 Эрасистрат — знаменитый врач эллинистического времени, подошедший к открытию кровообращения. С ним связана легенда о том, будто он на основании медицинских данных обнаружил страсть Антиоха, сына Селевка I Никатора, к его мачехе Стратонике. 147 Гален — см. примеч. 39. 148 Император Феофил (829—842 гг.) — иконоборец. Легенда о его справедливости и демократизме призвана была оправдать в глазах потомства причастность императора к иконоборческой ереси. 149 Автор, вероятно, имеет в виду панегирические сказания, прославляющие Феофила. Одно такого рода сочинение сохранилось и опубликовано: Rege I W. De Theophili imperatoris' benefactis. Analecta byzantino-rossica. Petropoli, 1891. 150 Елисейские поля и Асфоделев луг — согласно представлениям древних греков, места загробного блаженства, языческий рай. 151 Рассмотрение императором Феофилом дела об убийстве Цезаря Кассием и Брутом (44 г. до н. э.) — анахронизм, вызванный, возможно, желанием намекнуть на более актуальное событие — убийство на охоте императора Иоанна II Комнина в 1043 г. 152 Крепиды — обувь типа сандалий с толстой подошвой и легким дырчатым верхом. 153 Проводники Тимариона носят значащие имена: Оксивант — быстро шагающий, Никтион — ночной. 154 Незапамятные кроновы времена — седая древность; Крон — древнейшее доолимпийское божество. 155 «Илиада», XXIV, 694; см. также VIII, 1. 156 Зенон (ок. 300 г. до н. э.) — основатель стоического направления в философии. 157 В рукописи лакуна, кончающаяся, как видно из следующего пассажа, речью Феодора из Смирны. — С. IL и И. Ф. 158 Эксперты наделены, подобно проводникам Тимариона, значащими именами: Оксидеркион — расшифровывается как имеющий острое зрение, Никтолевст — видящий ночью. 159 По представлению автора, душа умершего — точный слепок его физического облика; поэтому Феодор из Смирны узнает Тимариона в аиде, а эксперт обнаруживает на поверхности души кровь и в области печени желчь. 160 В аиде голосовали, как в древней Греции, черепками. 161 ... софист из Византия — Михаил Пселл, знаменитый писатель, философ и политический деятель XI в. 162 Аристарх — известнейший грамматик III в. до н. э. 163 Упомянутый дефект речи был присущ Михаилу Пселлу. 164 Фриних — грамматик II в. 165 «Илиада», II, 1—2. Автор перефразирует текст и вместо «Зевса» пишет «меня». 166 Парменид (VI—V в. до н. э.) — глава элейской школы, Пифагор (VI—V в. до н. э.), Мелисс (V в. до н. э.) — последний представитель элейской школы, Анаксагор (ок. 500—428 гг. до н. э.), Фалес (624— 547 гг. до н. э.) — основатель милетской школы. 167 Диоген (404—323 гг. до н. э.) — представитель кинического направления в философии. 168 Иоанн Итал — один из самых значительных византийских философов XI в., преемник Пселла по кафедре философии, пытавшийся примирить свое философское учение с церковным. Это послужило причиной его отлучения от церкви (1082 г.) и недоброжелательного к нему отношения представителей господствующей идеологии (в том числе и автора «Тимариона»). См.: Успенский Ф. Делопроизводство по обвинению Иоанна Итала в ереси. — Изв. Рус. Археология. Ин-та в Константинополе, 1897, т. II. 169 ... иначе сказать, приняв крещение... — очевидно, глосса, т. е. разъяснение, сделанное переписчиком рукописи. 170 Многие исследователи хотят видеть в этом авторе ямбов поэта XII в. Феодора Продрома. 171 Диоген назван собакой, так как по-гречесни слова «собака» и «киник» сходно звучат. 172 Марк Порций Катон (234—149 гг. до н. э.) — римский политический деятель и писатель. 173 Автор намекает на известный анекдот, согласно которому Диоген попросил у Александра Македонского единственной милости — не заслонять ему солнца. На что восхищенный Александр ответил: «Если б я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном». 174 ... ненавистный даже самим галилеянам... — подразумевается осуждение учения Иоанна Итала церковным судом. 175 Иоанн Итал взывает к Аристотелю, так как занимался толкованием и комментированием сочинений этого философа. 176 Начало речи Пселла, см.: Bandini Catalogus codicum Graecorum in bibliotheca Laurentiana. Florentia, 1768, t. II, p. 415. 177 Нолемон, Герод Аттик и Аристид — риторы, представители так называемой второй софистики, литературного движения II в. н. э. 178 Здесь Тимарион впадает в противоречие: в главе 42 он упоминает двух служителей судилища, которым было поручено вывести его на землю. 179 Филарет из Армении — Филарет Вахамий (XI в.) — крупный феодал, находившийся в вассальных отношениях с византийским императором, Александр из Фер — фессалийский тиран (369—357 гг. до н. э.), Нерон — римский император (37—68 гг.). Все перечисленные правители отличались крайней жестокостью. 180 Скорее всего, имеется в виду чумное поветрие 1414 г. 181 Под верховным жрецом автор, по-видимому, подразумевает патриарха Евфимия II (1410—1416 гг.), если Мазарис действительно говорит об эпидемии 1414 г. 182 ...стать добычей мисян — поговорочное речение, обозначающее оказаться в безвыходном положении. 183 Аид — царство смерти, расположенное, согласно древней мифологии, под землей. 184 Врановые птицы — галки, вороны, вороны издревле считались зловещими, вестниками беды. 185 Душегубители — т. е. врачи; во времена Мазариса врачи были постоянной мишенью насмешек. 186 Намек на начало комедии Аристофана «Облака»: А этот вот молодчик, ладно скроенный, Всю ночь без передышки спит, без просыпа, Свистит, трещит, в двенадцать шуб закутавшись (ст. 8 сл., пер. А. Пиотровского). 187 ... в январе текущего седьмого индикта — в европейском летоисчислении — в 1414 г. В Византии пользовались помимо датировки по годам от основания мира (5508 г. до н. э.) счислением по индиктам (пятнадцатилетиям). Индикт соответствующего года исчислялся делением числа лет от основания мира на 15; остаток составлял год индикта. 188 Минос, Эак и Радамант — три справедливца, которым греческая мифология вверила судить умерших в подземном царстве. 189 Представление о том, что души умерших, совершивших на земле всякого рода преступления, носят на теле шрамы и рубцы от них, встречается и у античных авторов. 190 Это считалось признаком мужественности и силы. 191 Зачем, злосчастнейший из людей, в хранилище усопших и к вратам аидовым пришел ты — пародия на слова Полидора в «Гекубе» Еврипида, открывающие пролог: Хранилище усопших и врата Аидовы покинул я. . . (пер. И. Анненского). Нить твоей жизни еще не порвана — по представлениям древних греков, богини судьбы Мойры пряли нить человеческой жизни, одна из них ее обрывала, тогда человек умирал. Харон — мифический персонаж, лодочник, перевозивший души умерших в подземное царство. 192 Здесь имеется в виду мудрость Афины, как и мудрость библейского царя Соломона, славившегося этим качеством, в частности своим мудрым советом — спорившим за ребенка женщинам — разорвать его пополам. 193 Харону полагалось заплатить за переправу; для этого умершему клали в рот мелкую медную монету, обол. 194 ... ты уподобишься Хремилу из комедии... — Мазарис говорит о герое комедии Аристофана «Плутос» («Богатство»), бедняке, который нежданно-негаданно для себя разбогател, так как вернул зрение слепому богу богатства Плутосу, и тот, прозрев, стал раздавать свои дары только достойным. 195 Морея — византийское наименование Пелопоннеса. 196 П анафинейская похлебка — праздничное угощение во время древнеаттического праздника в честь Афины — Панафиней. 197 ... справедливо носящего имя Евдимон — 198 порфирородный — т. е. царственный. Подразумевается сын императора Мануила II Феодор Палеолог, с 1407 г. деспот Лакедемона. 199 Тенар (ныне Метапап) — мыс в Лаконике. Находящаяся на Тепаре пещера, согласно мифам, вела в преисподнюю. 200 ...вступишь из царства глупости в царство смерти — 201 Слова Мазариса не находят текстуального соответствия у Гомера; по смыслу к ним имеются следующие параллели: «Одиссея», XXIV, 29; «Илиада», VI, 488 и XII, 326. 202 ... даже если схорониться от нее под своей крышей — фраза заимствована из речи Демосфена («О венке», § 97). 203 Голобол — личность не удалось идентифицировать. 204 Константинов град — Константинополь. 205 Миртаит — высокий дворцовый чин с не вполне ясными функциями, Андроник — неизвестное лицо. 206 Логофет — видимо, имеется в виду великий логофет, т. е. глава византийского правительства. Наш великий император — Мануил II Палеолог. 207 Квестор — высокая придворная должность, юридический советник императора. 208 ... мы сели под раскидистым лавром — декорация этой беседы· намекает на знаменитую декорацию платоновского диалога «Федр», где Сократ, сидя под раскидистым платаном, вел философский разговор со своим собеседником. 209 Кавалларий — рыцарь. 210 Гиппократ и Гален — см. примеч. 39 к диалогу «Тимарион». 211 Пародия на «Илиаду» (I, 3, сл.): Ибо он в область Аида низринул могучие души Многих и славных мужей. .. 212 Падиат — о его личности ничего неизвестно, кроме сведений, приведенных Мазарисом. 213 Хрисовул — жалованная императорская грамота, подписанная императором и скрепленная золотой печатью. 214 Посещение Мануилом Палеологом западных дворов — ис горический факт. 215 О титуле великого логофета см. примеч. 27. 216 Филомматий — вероятно, имеется в виду грамматик Филомматий Ангел. Определение «с перебитой ключицей» — возможно, реминисценция из «Речи о венке» Демосфена (§ 67), где рассказывается о том. что Филипп Македонский в своей честолюбивой погоне за успехом не считался с опасностью и потому был изувечен в сражении — ему перебили ключицу, ранили руку и ногу, выбили глаз. Перебитая ключица, возможно, служила для Мазариса не столько обозначением телесного недостатка Филомматия, сколько намеком на ни перед чем не останавливающееся честолюбие этого человека. 217 Частичная цитата из гомеровского гимна к Аполлону Пифийскому: «Из-под Парнасской скалы прорицанья давая из лавра» (II, 215). 218 Кербер — см. примеч. 2 к диалогу «Патриот». 219 Плутон и Персефона — боги подземного царства. 220 Вода Леты, протекающей в преисподней реки, отведавшему ее давала забвение прошлой жизни. 221 ... земные имена судей — очевидно, основанные на ономастической игре, любимой автором, прозвища видных в Константинополе лиц. 222 Презренный сатрап — султан Баязид I, разбитый войсками Тамерлана в июле 1402 г., т. е. за полтора месяца до возвращения Мануила с Запада. 223 ангел зла Филомматий — намек на принадлежность Филомматия к роду Ангелов. См. прим. 37. 224 225 Здесь подразумевается способность морского бога Протея принимать различные обличия. 226 Византийский император подписывался красными чернилами. 227 Падиат говорит о мужеложестве своего собеседника: захваченные на месте преступления содомиты подвергались в древности такому унизительному наказанию. 228 Бандиат — 229 Непонятный намек на обстоятельства жизни деда Филомматия. 230 Тельхин — здесь колдун, волшебник. 231 232 Филиппополь — уже с 1363 г. был под властью турок, так что Падиат, надо полагать, и там, и в Малой Азии «помогал великому императору» по дипломатической части. 233 «Илиада», I, 82. 234 Феокрит, Идиллии, III, 1. 235 Друнгарий— здесь, очевидно, командир отряда из 1000 воинов. 236 237 ... семьдесят две ступени знаменитой лестницы. .. — имеется в виду 72 придворных звания византийской табели о рангах. 238 Речь идет о канате, отмечающем старт. 239 Намек на «Илиаду», 19, 38. 240 Япет — титан, отец Прометея; его имя было нарицательным, для обозначения глубокой старости. 241 ... рогоносец Керанц— 242 Номисма. — золотая монета, содержащая четыре с половиной грамма золота. 243 ... племянник божественного императора, носящий имя Крестителя — время соправителе императора Мануила II. 244 Византийцы пользовались турецкими названиями «Черное море» для Понта Евксинского и «Белое море» для Эгейского. 245 Назарей — монах. 246 Софокл, Аякс, ст. 139 (пер. К. Зелинского). 247 Всемилостивейший воевода — господарь Молдавии и Валахии. 248 Серебряный Жеребенок — перевод говорящей фамилии Аргиропул. Лицо, как и весь ряд упомянутых ниже лиц, не идентифицировано. 249 Алусиан из дома Патрокла — Алусиан по-гречески значит неумытый; Мазарис называет его Алусианом из дома Патрокла, намекая на следующее место из комедии Аристофана «Богатство» (ст. 84): В доме я Патрокла был. А тот не мылся от утробы матери (пер. А. Пиотровского). 250 Некий ближе нам неизвестный византиец по имени Лукий назван в насмешку ослом, чтобы подчеркнуть какое-то отрицательное качество, общее у этого человека с героем известного романа Псевдо-Лукиана «Лукий, или Осел». 251 Кидоний нт — его омоним — означает яблоко и овцу. Личность Кидония не идентифицирована. 252 Пигонит — 253 Сирматфей — в имени слились французское «сир» с именем собственным Матфей. Такие слияния в Византии не были редкостью и имеют аналогии. 254 Онокентий — 255 Синесий, Письма, № 47. Пентаполь — город в Киренаике (Ливия). 256 ... согласно написавшему... — Григор, Назианзин. Речь 43. 257 Ср.: Матф., 5, 10: Блаженны изгнанные за правду, ибо их царство небесное. 258 Судя по этой фразе, Антиох сопровождал императора во время его пребывания на Западе. 259 ... один день равен целой жизни — возможно, навеяно стихом Феокрита («Идиллии», 12, 2): кто ожиданьем томится, состариться может и за день. 260 Ворота святого мученика Романа находились в западной части Константинополя. 261 ...сияет, как восходящее солнце, Анатолико — 262 Анатолий означает восходящий, восстающий. 263 ... мозги не в голове, а в ногах... — следует понимать в том смысле, что Анатолий пренебрегает своим разумом, т. е. попирает его ногами. 264 Средневековые греки называли себя ромеями. 265 ... когда Харон уже дал тебе марку — здесь на Харона перенесен афинский обычай вручать вновь избранным судьям особые бирки, легитимировавшие их вступление в должность. 266 ... словесный поток Потамий — 267 Измаилиты — согласно Библии, — потомки Исмаила, сына Агари, были родоначальниками арабских племен. Под исмаилитами часто имеются в виду мусульмане вообще. 268 Обыгрывание созвучия имени Аспиетай и слова «аспид» влечет за собой реминисценцию из Ветхого завета, объясняющую странное представление о затыкающем уши аспиде: «Яд у них, как яд змеи, как глухого аспида, который затыкает уши свои» (Псалмы, 57, 5). 269 Согласно мифу, разгневанный на Гефеста Зевс сбросил его с небесных круч, и с тех пор Гефест охромел. 270 ... весь сморщенный Стафидак... 271 Варфоломей из Гаскони — 272 273 Хрисополь — город на азиатском берегу Босфора, расположенный против Константинополя (совр. Скутари). 274 Вавилоном византийцы называли Багдад. 275 Софиан ( 276 Подеста — так в средние века именовался в республиканских городах Италии глава города; подобным же образом он именовался и в генуэзской колонии Галата (севернее Золотого рога). Поведение подеста объясняется следующим образом: хотя Генуя была в союзе с Византией, но вследствие торгового соперничества с Венецией поддерживала притязания на трон Иоанна Палеолога, племянника императора, пока были основания думать, что он окажется у власти; когда эти предположения не оправдались, Генуя вновь перекинулась на сторону Мануила. 277 Искариот — здесь нарицательно, в смысле отступник, предатель. 278 . царственный город — Константинополь. 279 ... сеял плевелы... — ср. Матф., 13, 25: ... пришел враг его, и посеял между пшеницею плевелы, и ушел. 280 Нам ничего неизвестно ни о личности Рауля Мирмика, ни о продаже им острова Фасос. Однако подобного рода продажи в поздневизантийское время не были редкостью. 281 ... Лампадарий, с горящей лампадой в руках — и здесь Мазарис не удерживается от излюбленной им ономастической игры. 282 Сравнение «вцепился словно улитка» заимствовано Мазарисом из комедии Аристофана «Богатство» (ст. 1095): «... Как улитка жадная // К молоденькому присосалась старая» (пер. Пиотровского). 283 Бегает за ней повсюду, как поросенок за свиньей — реминисценция из «Богатства» Аристофана, ст. 307: «А вы за мной бегите вслед и хрюкайте от страсти» (пер. А. Пиотровского). 284 Имя Драконтоним означает получивший свое имя от слова «дракон», т. е. змей. Драконтонимом звался царь лягушек в пародийной поэме «Война мышей и лягушек», отсюда, быть может, прозвище его Щекастый. 285 В этих нелестных определениях скрывается, вероятно, имя какого-то хорошо известного в Константинополе лица. 286 Следов от монастыря Евергета, т. е. Христа благодетеля, не сохранилось; известно только, что он находился в Константинополе. 287 Доместик — здесь, очевидно, распорядитель хора церкви Святой Софии. 288 Ср. Псалмы, 58, 7: «Вечером возвращаются они, воют, как псы, и ходят вокруг города». 289 Было высказано предположение, что речь идет о Михаиле Асане, сыне болгарского царя Александра Асана. 290 Клото — одна из богинь судьбы, ее функция была обрывать нить жизни. 291 Гесиод. Работы и дни, ст. 25 сл. (пер. В. В. Вересаева) . 292 Архитит — высокий церковный сан, месиас— вельможа, эгемон — градоначальник, архонт — влиятельный человек, начальник, наварх — командир соединения кораблей. 293 ...ты не уйдешь отсюда, как, впрочем, и я, до последней трубы — т. е. до последнего суда, предстать перед которым умерших призовет звук трубы. 294 Порфирородный деспот — Феодор Палеолог, сын Ману ила II Палеолога, деспот Лакедемона. Деспот — высокая должность и звание; обычно его носили близкие родственники императора, в первую очередь родные братья. В эпоху Палеологов деспот получал в управление отдельные области. Порфирородный — эпитет, означающий «царственной крови». 295 Синадин из Кормеи — мы не располагаем материалом для идентификации имени этого лица, равно как и топонима, обозначающего его родину. 296 Цаконцы, или цаконы — народность, населявшая Пелопоннес и говорившая на языке, близком к греческому. Отождествление жителей Пелопоннеса с цаконами — иронический выпад. 297 См. примеч. 23. 298 ... 700 золотых статиров... — крупная сумма денег. 299 Пелопсов остров — Пелопоннес. 300 Намек на ст. 236 из комедии Аристофана «Облака»: «В капусту влагу тянет размышление» (пер. А. Пиотровского). 301 ... столетний старик... ет быть, соль остроты в том, что неизвестный нам византийский поэт, очевидно плохой, был тезкой знаменитого буколика эллинистического времени Мосха. 302 Изречение отсутствует в «Притчах» Соломона. 303 Топарх — наместник небольшой области. 304 ... в лаконской манере — т. е. сжато, без лишних слов. 305 Гесиод. Труды и дни, 410 сл.: «И не откладывай дела до завтрева, до послезавтра: // Пусты амбары у тех, кто работать ленится...» (пер. В. Вересаева). 306 Согласно древним, сны, увиденные под утро,— вещие. 307 См. примеч. 115. 308 Дуки — см. примеч. 32 к диалогу «Тимарион». 309 В переводе на европейскую хронологию — 21 сентября 1415 г. См. примеч. 8. 310 Лакедемоняне — вероятно, цаконы — древнейшее население Лаконии; италийцы — франки, осевшие здесь после IV крестового похода; пелопоннесцы — основное византийское население полуострова; стлавины — потомки славян, осевших в VI—VIII вв. на Пелопоннесе; иллирийцы — албанцы, приглашенные деспотом Феодором I Палеологом для заселения пустующих земель и пополнения своей армии; египтяне — цыгане. Фраза «среди них много нечистых» относится, вероятно, не только к иудяем, но и ко всем перечисленным народностям. 311 Не разлагаемые на множители числа считались священными; число семь в иудео-христианской числовой мистике занимало едва ли не самое почетное место. 312 Согласно Библии, порок жителей Содома и Гоморры — гомосексуальная любовь: мужеложество жителей Содома и лесбийские отношения женщин Гоморры. 313 ... один великий человек... — апостол Павел, ср. I Коринф., 15, 33: «Худые сообщества развращают добрые нравы». 314 ... лемносские ужасы... — имеется в виду миф об убийстве лемносскими женщинами своих мужей; беды, описанные в «Илиаде» — гибель многих воинов, троянских и ахейских, в борьбе за Елену. 315 25 июля 7 индикта — т. е. 25 июля 1414 г. 316 Мазарис говорит об Истме. 317 Здесь подразумевается непомерная гордыня Тантала, послужившая причиной его смерти и ужасных мук в подземном царстве. 318 Ир ия сохранился в русском языке, например, ирои-комические поэмы), так что во фразе «этих Иров, представляющихся героями», скрыта непереводимая игра слов. 319 ... крокодиловы речи... — т. е. фальшивые, неискренние речи. Ср. русское выражение «крокодиловы слезы». 320 Геллиавурк— возможно, глава пелопоннеских топархов. 321 ...считают жителями Востока — т. е. иноземцами. 322 ... как тает воск от огня — Псалмы, 67, 3. 323 Подземный Гермес — в своей темной, хтонической ипостаси Гермес мыслился как проводник душ умерших в подземный мир (психопомп). 324 Стикс — река в подземном царстве. 325 Белокурые негодяи — см. примеч. № 45. 326 Дука — наместник, кир — господин. 327 Врач Ангел — т. е. врач, принадлежащий к семейству Ангелов. 328 Архонты Галаты — венецианские чиновники в Галате. См. примеч. 97. 329 Хрисаф — 330 Этот отрывок переведен по публикации Максимилиана Троя (см.: Byzantinische Zeitschrift, 1892, Bd I), обнаружившего берлинскую рукопись Мазариса, из которой им опубликован только переведенный нами несколько испорченный текст; он отсутствует в парижской рукописи, положенной в основу печатных изданий диалога и настоящего перевода. 331 Мазарис намекает на эпизод «Илиады», изображающий непристойную пляску ахейского воина Терсита. 332 Elliot R. С. The Powers of Satire: Magic, Ritual, Art. Princeton, 1960. Автор впервые попытался показать долитературные истоки сатирического жанра и его связь с культом плодородия, где зло должно было быть устранено в целях процветания земли и живущей на ней общины. 333 Краткое житие Евфросина-повара возникло не ранее IV и не позднее VII в. (хронология точно не установлена). Текст переведен по изданию: «Bevue de 1’Orient Chretien», 1905, vol. 10. 334 Пресвитер — вторая степень священ тва, сан, соответствующий священническому. 335 Страшный — эпитет, синонимичный эпитетам «святой», «божественный», «чудесный». 336 Псалом 131 (132), 4. Пророк — Давид. 337 I послание к Коринфянам, 2, 9. 338 Текст переведен по изданию: Apocalypsis Anastasiae / Ed. R. Homburg. Leipzig, 1903. 339 I послание к Коринфянам, 2, 9. 340 Лукиан. Собр. соч., М.; Л., 1935, г. I, с. 512/ Пер. Н. Лукьянова. 341 Там же, с. 507. 342 Там же, с. 522. 343 Gesner J. М. De aetate et auctoritalo dialogi Lucianei, qui Philopatris inscribitur. — In: Luciani Samosatensis opera / Ed. Fr. Eeiz. L., 1743, vol. 3. Автор признает временем возникновения диалога IV в. — Gudschmid A. Kleine Schriften. Bonn, 1894, vol. 5; Crampe R. Philopatris Halle, 1894. Они относят его к VII в. Нибур (Niebur В. G. Uber das Aller des Dialogs Philopatris-KIeine hislor. u philo’og. Schriften. Bonn, Bd 11, 1843)—к X в. Датировка, впервые предложенная Нибуром, принята сейчас большинством исследователей и включена как окончательная в справочник А. Крумбахера «Geschichte der i yzantische Literatur» (Miinchen, 1897). — Anastasi R. Incerti Auctoris ФоХоиаток; -q Sifcaczopsvo;-Messina, 1968; последний датирует «Патриота» XI в. 344 Догадка Е. Э. Липшиц (см.: Византийская сатира <Тимарион>. — В кн.: Византийский Временник, 1953, т. VI, с. 364) получила вполне убедительную аргументацию в статье Роберто Романо (Sulla possibile attribuzione del «Timarione» Pseudolucianeo a Nicola Callicle. — Giornale Italiano di Filologia, 1073, Nov. Ser. IV (XXVI), fasc. 3, p. 309). 345 Cm.: Hunger H. Der byzantinischp Katz-MaLise-Krieg. Theodor os Prodromos Katomyomachia. Graz etc., 1965 p. 61—53. 346 Последняя находка, видимо, палеологовского времени, опубликована Карсаи: Karsay О. Eine byzantinische Imitation von Lukianos.— Acta antiqua Acad. Sci. Hungar. Budapest, 1971, t. XIX, fasc. 3—4. Перевод этого разговора мертвых и пояснения к нему см.: Соколова Т. М. Еще одно «подражание» Лукиану. — В кн.: Античность и Византия. М., 1975. 347 Treu М. Ein Kritiker des «Timarion». — Byz. Ztschr., 1892, vol. I. (Публикация текста.) 348 G е 1 z е г Н. Leontios von. Neapolis Leben des heiligen Johannes des Barmherzigen-Sammlung ausgewahlher Kirchen — und dogmengeschtlichen Quellenschriften v. G. Kruger, Freiburg; Leipzig, 1893, H. 5, S. 31. 349 Мы подразумеваем только непристойную форму предлога; скрыть же свои добрые и благочестивые побуждения — непременное условие подлинной рели гиозности. 350 Lambros Mazaris u. seine Werke. — Byz. Ztschr., 1896, Bd V. 351 С о к о л о в а Т. М. Византийская сатира. — В кн.: Византийская литература. М., 1974, с. 134. 352 В адресате Мазариса видели обычно императора Мануила II Палеолога; американские издатели «Мазариса» (см. раздел «Издания и переводы») считают, что автор обращается к Феодору II Палеологу, деспоту Пелопоннеса, See more books in http://www.e-reading-lib.com