Глава 5

В двенадцатом часу я поймал на Международной улице такси.

Они вышли меня проводить.

— Приезжай еще.

— Нет, правда приезжай.

Как будто родители на станции провожают уезжающего в Токио деревенского парня. Расставаться было грустно.

— Давно не виделся с родными, — сказал я таксисту, но тот ничего не ответил. — Хорошо-то как!

С ними я тоже немного всплакнул. Поддался-таки настроению. Пожалуй, мужчина подумал, что я пьян. И это правда — я был пьян. За пивом пошло в ход виски. Приятные слезы.

«Как хорошо, — говорил я себе, — встретить родных после долгой разлуки».

Однако те двое — никакая не родня мне. Пока мы были вместе, я едва сдерживался, чтобы не спросить, чуть ли рукой рот не прикрывал: «Вы что, действительно мои родители? »

Супруги тридцати с небольшим не могут быть родителями сорокасемилетнего, нет — уже сорокавосьмилетнего человека. Однако с ними я ощущал себя ребенком. Правда, ребенку виски пить нельзя — развязался язык, а один раз даже сорвалось:

— Отец.

Мужчина ответил мне, как ребенку:

— Чего тебе?

— Постели вон то полотенце. Уронишь ведь.

— Какая разница, сколько я выпил? Чтобы я-то да гребешка уронил?

Женщина держала себя совсем как мать:

— Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила — уронишь.

Я вспоминал и повторял про себя их реплики, сидя на заднем сиденье такси.

«Смотри, уронил! А я ведь говорила тебе — уронишь!» «Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...» «Где, говоришь, работаешь? На телевидении? Молодец. Вот это голова! »

Нет, мама, голова у меня обычная, никакой я не молодец и уныло живу совсем один.

«Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...»

Тут не выдержал таксист:

— Хватит уже нюни распускать. Не то высажу — надоело уже слушать.

Мне было все равно, но пешком идти не хотелось, и я замолчал, хотя их голоса еще звучали в ушах.

Сверкали ночные фонари, и даже цвета светофоров казались необыкновенными.

На следующий день с похмелья все это мне показалось невероятным. Словно я пьяным завалился на какую-то скамейку и увидел все это во сне. Однако в глубине души что-то доброе осталось.

Пора было возвращаться к реальности.

Начиналась подготовка к новому телесериалу, и мы втроем с продюсером и режиссером на четыре дня окунулись в мир бильярда и тенниса. В основу сериала легла набиравшая популярность тема бильярда, но чтобы хоть как-то разбавить сплошные сцены в интерьерах, продюсеру пришла в голову мысль вставить светлые натурные планы. Так у нас появился теннис. Мое мнение при этом никого не интересовало. Количество мыльных опер сократилось, а терять этот многосерийный заказ не хотелось.

Вечером четвертого дня я попрощался в баре городка Рюдо со съемочной группой и в начале одиннадцатого вернулся домой.

Я пообещал за два дня придумать героям имена, набросать основную сюжетную линию и мои предложения, как можно повысить рейтинг сериала.

Включил кондиционер, принял душ.

Вытираясь, прослушал автоответчик. Сообщили, что от меня ушла сценарная разработка одного двухчасового фильма. Затем раздался голос молодого актера: «Извини-ите за все, что было. Я женю-усь на Ари. Захоте-елось семейного счастья. Ари предлагает сыграть свадьбу где-то в ноя-абре на Фиджи. Сэнсэй, приезжа-айте. Отпразднуем вместе».

Я у него ничего не преподавал — просто у молодых актеров так принято обращаться к сценаристам. Начни их поправлять, будут считать, что я важничаю. «Отпразднуем вместе» — какая-то чудная учтивость. Или вся молодежь так говорит?

Затем я услышал женский голос.

«Это Фудзино с третьего этажа. Просто захотелось позвонить. Простите».

От кондиционера мне вдруг стало холодно. Я сходил в спальню за пижамой.

Звонок от человека, о котором я уже начал было забывать. А всего каких-то десять дней назад всматривался под дождем в ее окно.

Затем поехал в Асакуса.

Предположим, то, что я там... не знаю, можно ли так сказать... испытал — полупьяная иллюзия. Но тот вечер произвел на меня такое мощное впечатление, что все до него кажется жуткой древностью.

Нет, не так... Уже тот вечер в Асакуса для меня — древность. За четыре дня работы отдалилось все, что было прежде. Голова занята одной работой — вымышленной историей, которую мне предстояло написать.

Или женщина все это время ждала моего приглашения сходить куда-нибудь выпить? Или ей страшно в безлюдном здании по ночам?

Все это так — с тех пор ничего не изменилось. У меня самого в ушах звенела безмолвность этой бетонной глыбы.

Однако сейчас я напрочь забыл об этой странной тишине. Все помыслы мои устремились к первой серьезной работе после развода.

Интересно, почему?

Верно, Асакуса. Тем вечером депрессия моя куда-то испарилась. Те двое — они меня вызволили из мрака одиночества.

И спустя каких-то пять дней они кажутся мне древностью. Что я такое несу?

Мне показалось, что я забыл о родителях, и я корил себя, как ребенка, который думает только о собственной жизни.

Как я живу, если вдуматься? Реагирую на беспрерывную вереницу событий, они волнуют меня какое-то время, но не откладываются в душе, а улетают куда-то далеко-далеко. Я опять и опять каждый день встречаю новый день, но не взрослею. А когда прихожу в себя — старость уже на пороге.

Что заставило меня спустя всего несколько дней едва не забыть о тех событиях, будто они для меня ничего не значили.

Та пара, удивительно похожая на умерших родителей, приняла меня, приласкала и радовалась мне — как это могут сделать только отец или мать.

Разве нормальный человек будет пытаться выяснить, где грань иллюзии?

Я считал себя человеком практичным, и меня переполняло желание немедленно поехать в Асакуса и постучаться к ним в дверь.

Затем я взял себя в руки. То есть попытался. Безмозглый сценаристишка! Ехать в Асакуса уже поздно. Сколько, ты думаешь, сейчас времени? Конечно, забавная история, но не настолько, чтобы немедленно ехать что-то проверять.

Сейчас самое время решить, что делать со звонком этой женщины.

Сам обещал. Как-нибудь вместе выпить, поговорить. Взяв трубку, я понял, что не знаю ее номера. Поискал в справочнике фамилию Фудзино с адресом нашего дома. Вот, есть — с именем Кацура.

На третьем гудке она подняла трубку.

— Квартира Фудзино. — Голос спокойный.

— Это Харада с седьмого этажа.

— Добрый вечер.

— Извините, что так поздно.

— Что, выпьем?

— А ничего?

— Сегодня суббота. Я зайду через десять, даже нет — через пять минут. — Голос у нее богатый. Нет, она не трясется по ночам от страха.

Я собирался подать руку уставшей от одиночества женщине и был несколько разочарован. Но все-таки лучше, если бы она пришла мрачная. Так, сегодня у нас суббота. Когда не показывают мои сериалы, я начинаю путаться в днях недели.

— Кей, — сказала женщина.

Она присела на диван, открыла пластмассовую коробку, которую принесла с собой. Внутри — нож и несколько ломтиков сыра.

— По документам я Кацура. Только «фудзи», «но» да еще и «кацура»^[10] — сплошная ботаника. Поэтому я — Кей. Как английская «К».

— Сколько сортов сыра у вас...

— Ем ломтиками, поэтому всего осталось понемногу.

— Можно мне вон того, с черной плесенью?

— Серьезно? — с удивлением глянула она.

— А что?

— Многие морщатся.

— Тогда мне ломтик.

— На самом деле это гадание на сыре. Вижу человека по тому, что он выберет.

— И что вам говорит ломтик с черной плесенью?

— Пока молодой.

— А что, без сыра не видно?

— Видно. И судя по лицу — моложавый. Некоторым подросткам ничего не нужно, кроме «Юкидзируси»^[11].

— Выходит, они — старики.

— Выходит.

— Вот выпивка.

— А вот ломтик с черной плесенью.

Мы рассмеялись. Она пила дешевую бататовую водку, я — коньяк. Сама захотела этого пойла. Жизнерадостная. Одета в джинсы и желтую майку. Судя по мягким формам, ей около тридцати пяти, хотя с разговорчивостью и веселым нравом возраст никак не вязался.

— Позавчера утром мы с вами разминулись. Не помните? В дверях лифта. Вышли вы с таким страшным лицом и даже не взглянули на меня. О чем вы думаете в такие минуты? О сериале? Об убийстве? О спорте? Такие лица часто бывают у японских спортсменов.

Ее жизнерадостность показалась мне неестественной. Может, она гордится тем, что не выпячивает свои беды? Хотя какой смысл скрывать грусть человеку, который уже приходил ко мне пьяным с горя?

— Ладно, хватит, — ни с того ни с сего прошептала она.

— Что?

— Устала.

— Может, пересядете на стул? На этом диване, чтобы не устать, нужно сидеть развалившись.

— Перед тем как прийти, я решила. Побалагурить, и вернуться.

— Раз так, нужно облегчить ношу.

— Облегчила. — Она мягко улыбнулась. Впервые слова ее и тело слились воедино. — Шутки тоже требуют сил. Говорят, после тридцати неплохо понизить октаву.

— Может, коньяку?

— У меня еще есть.

Повисло молчание, и комнату наполнил шоссейный гул.

— Поставить музыку?

— Нет, — улыбнулась она. — Я слушаю всегда в одиночестве.

— Извините, но ломтиками как-то не очень.

— Это значит, что у вас есть любимый человек за границей?

— А если нет, что — больше не достанется?

— Мне нравится привыкать к непривычному вкусу. Сначала думаешь: какая дрянь, — но стоит несколько раз попробовать, и сразу познаешь всю прелесть. И вместе с тем кажется, что понимаешь Европу.

— Вам нравится все испытывать на себе?

— Точно. Кому-то же нужно, правда?

— Ну и как — получается?

— Получается, если потратить время.

«Вот бы и на меня потратить — сразу познаете всю прелесть», — едва не пошутил я, но сдержался. Не хотелось заходить далеко.

Однако женщина была красива. Сначала в глаза бросались широкий лоб и пухлые губы, но за беседой я ощутил силу ее взгляда. И время от времени ловил себя на том, что не отрываюсь от ее глаз. Глаза эти заставляли позабыть обо всех недостатках.

— У вас есть ученики?

— Если бы.

— Интересно, есть ли что-нибудь общее между людьми с экрана и простыми телезрителями? Когда говорят, что у всех этих паяцев или как их там есть куча учеников, что они серьезны и строги, начинается казаться, что из меня делают дуру.

— У меня нет. Думаю, нужно объяснить...

— Нет, не нужно.

— Я даже не знаю, вы одна или нет?

— Смотрите, какой сильный ожог, — тут же промолвила она и приложила к груди руку. — Вот здесь больнее всего. Залепила пластырем, но шрам остался и сойдет нескоро. — Она залпом допила бокал. — Не то чтобы дружба соседей, но на прошлой квартире один человек заметил, что я — одна, и постепенно стало душно...

Я подыскивал слова.

— Впервые... захотелось похвалить... этот дом.

— Налейте коньяку.

— Сейчас поменяю бокалы. — Я налил. — Я всех разогнал вот, встретился с вами. Вы сейчас так хорошо говорите. С того самого момента, как сюда зашли. Мужчины, которым до пятидесяти рукой подать, вряд ли способны провести вечер с такой красивой молодой женщиной.

— И, кроме того, поняли, что женщина — ущербная. А раз так — бояться нечего.

— Этого я не говорил. Я не в смысле секса.

— Почему бы и не в смысле? В темноте все получится. Сзади у меня ожогов нет. Пристраивайтесь, так должно получиться.

Некоторое время она не шевелилась. Я тоже. Затем осторожно, чтобы не нашуметь, она поставила бокал на стол.

Я опять подыскивал слова.

— Я всегда так, — тихо сказала женщина, — все порчу сама. Кстати, можно водички?

Она попыталась встать.

— Я сам...

И я сходил на кухню за водой. А когда вернулся, она поменяла позу и опустила руки на колени.

— Вот, пожалуйста. Или положить льда?

— Нет, спасибо.

Она отпила глоток.

— Извините, я пойду.

— Останьтесь, выпьем еще.

— Если я так напьюсь — хуже некуда.

— Да ладно. К тому же... причем здесь «порчу сама», «хуже некуда». Если хочется — все будет красивым.

По правде говоря, я не ощущал в ее словах ни капли развратности. Попытался сказать, но сдержался — слова не сорвались с губ. А вместо этого:

— Ты очаровательная.

— Тогда поцелуй, — ответила она и потупила взгляд.

— Конечно, — спешно сказал я, боясь паузы. При этом поцелуй мой был похож на порыв неопытного юнца. Опыта явно не хватало. — Ты — прелестная.

— Потому что не смотришь.

Она откинулась, будто падая. Присев сбоку, я обнял ее плечо.

— Прелестная.

— Перестань...

В самом деле, чрезмерное восхваление красоты можно воспринимать и как укор за уродство. Но других слов я не находил.

Что я мелю? В такие минуты женщинам не нужны слова. Ведь так? Они прекрасно чувствуют, что вложено в поцелуй.

Додумав до этих пор, я ее поцеловал. Долгий поцелуй — словно переход к сексу.

Я едва не коснулся ее груди, но она отшатнулась и повернулась спиной.

— Ожог... не ты же виноват.

Ситуация комичная. Я впервые сталкивался с таким при сексе.

— Я в душ, — кратко сказал женщина. — А перед прикрою полотенцем.

И она скрылась в душевой.

Я в норме. Каким бы ни был келоид, я не думал, что при его виде испытаю отвращение. Наоборот, женщину мне жаль.

Пусть и увижу. Кончить сзади, не глядя на след ожога, — не по мне.

За дверью журчал душ.

Может, зайти? А вдруг испугаю? Нет, резкости нужно избегать. Сначала посмотреть на шрам, сказать, что ничего страшного в нем нет.

Но тут она вышла из душевой и, прикрывая наготу голубым полотенцем, строго сказала:

— Полотенце снять совсем нетрудно. Только обещай, что ты этого не сделаешь. Дай слово!

— Думаю, нет ничего страшного, если даже я увижу шрам, каким бы он ни был. Мое отношение к тебе при этом не изменится.

— Не хочу, — не шевелясь, ответила она — тоном, исключавшим даже шаг, пока я не дам ей обещания.

— Ну... раз так... — кивнул я.

— Честно?

— Честно.

Но и теперь она не шелохнулась.

— Конечно, это весьма иносказательно, но... есть же такое в мифах: мужчина видит то, что не должен. И между ними происходит непоправимое.

— Я слыхал о таком. Причем совсем не из мифов.

— Например?

— Молодая женщина считает себя гадкой. Хотя вполне симпатична... глазами взрослого человека. Подумывает даже покончить с собой из-за толстоватых бедер. Не хочет жить из-за несходящих прыщей.

Женщина стояла, опустив голову. Злится? Или не верит мне и жалеет, что приняла душ.

Затем она подняла на меня слегка усталые глаза.

— Не буди лиха.

— Извини, лишнего сказал.

— Обещай, что ни за что не посмотришь.

И она медленно подалась — белым плечом вперед. В движении угадывалось легкое опьянение.

Женщина остановилась передо мной. На широком лбу блестели капельки воды. Я попытался обнять ее, но она проворно показала мне спину. На левом плече открылась маленькая родинка.

— Красивая.

Я коснулся этой родинки, а она:

— И на боку, а еще на попке.

И, будто расслабляясь, женщина взъерошила волосы и едва заметно улыбнулась.

— Правда-правда. На боку тоже красивая.

Неброская, потерявшая свою черноту родинка. Я встал на колени.

— И на попке.

Я коснулся соблазнительной попки. И начал, коснувшись языком третьей родинки.