Глава 13
— И вчера пришел, и сегодня. Ну как тут не радоваться? — встретил меня с улыбкой на лице отец. Обнажив торс, он вытирал с себя на кухне пот.
— Куда это годится? Брать пример с отца — бросать работу... — Мать разбирала в шкафу вещи.
— Купил пол-арбуза. Целый — много. — Я поставил пакет с арбузом на пол в кухне.
— Живо его в холодильник.
— Он уже охлажденный, — разуваясь, сказал я. — Их продают из холодильника.
— Тогда сразу и поедим. — Мать встала и пошла на кухню.
— Тогда сразу и нужно есть, — тут же за ней повторил отец, продевая руку в рукав халата. И направляясь в комнату: — Арбуз — это хорошо!
— Жарко. Глядишь, вся шея сплошь покроется потницей. — Мать мыла руки.
— Эй, ты чего там делаешь? Снимай рубашку, снимай! — закричал мне отец.
Я подошел к нему:
— Может, сегодня где-нибудь поужинаем?
— Где-нибудь — это где? — переспросила мать.
— Мы вместе ни разу не ходили поесть сукияки1.
— В те годы это, конечно, было того... — Отец регулировал угол поворота вентилятора.
— Ничего, если я сегодня вас угощу?
— Ужинать не дома? — В голосе матери почувствовалось напряжение. Я уже собрался было отменить приглашение:
— Что, здесь лучше?
— Ничего подобного, — возразил отец.
— Так ведь... — выпрямилась мать на кухне.
Мы уже выходили на улицу играть в кэтч-бол, и я посчитал, что родителям ничего не стоит прогуляться до ресторана сукияки[18] где-нибудь в районе ворот Каминаримон[19]. Однако для них это было равносильно преодолению какого-нибудь горного хребта.
— Ну и ладно. Просто я подумал...
Если уж и прощаться, только не в этой квартире. Мне казалось, что это проще сделать, например, за столом в ресторане сукияки, где много посетителей и официанток. Но усугублять страдания родителей при этом не хотелось.
— Сейчас вообще-то не сезон для сукияки. Что мы, здесь не найдем, чего поесть?
— И то правда. Так и сделаем. Я раньше думал, как хорошо всей семье собраться за одним столом, поставить варить кастрюльку...
— Нет прохлады — нету и кастрюльки.
— Ничего страшного. Извините, если я наговорил лишнего.
— Куда ты встаешь? А кто арбуз будет резать?
Отец заворчал на мать. Как гром средь ясного неба. И я понял, насколько хрупок наш общий с ними мир.
Нет, сегодня я не смогу это сказать. Иначе я их сражу наповал.
— Почему-то опять сюда потянуло.
— Ну и хорошо. Приезжай, когда захочешь.
— Ага.
— Сыграем? В карты?
— После арбуза.
Даже сейчас казалось: скажи я им о разлуке — перевоплотятся в монстров и нападут на меня со зверской силой. И если для меня здесь был только страх, для отца и матери это означало беду: ведь перевоплотились бы они отнюдь не по своему желанию.
Мы ели арбуз, играли в карты.
Мать очень шустро сбрасывала все, что было у нее на руках, и раз за разом легко выигрывала.
Пробило четыре часа, затем пять.
В какой-то момент я хотел прервать игру, но не смог — так весело они развлекались. В комнату прокрались вечерние сумерки.
И вдруг мне стало очень страшно. Если и говорить, то до наступления темноты. Стемнеет, и я тогда уж точно ни на что не решусь. Но вернуться сегодня, ничего не сказав, я тоже не могу.
— Пора включить свет. Который там час? — поднялся отец.
— Седьмой, — ответила мать. Зажглась лампа. Догорала за окном заря.
— Мне нужно сходить в магазин.
— Нашла когда ходить. Хватит того, что вчера купила.
— Так я все сготовила на обед. Осталось только натто[20].
— Ну и чем ты собираешься кормить Хидэо?
— Отец, — сказал я. — Мама...
— Что?
— Ладно, попейте пока пиво. Сейчас мигом что-нибудь придумаю.
— У меня есть к вам один разговор.
— Разговор?
— Что за разговор?
— Ничего, если я прямо сейчас?
— Ничего хорошего. Выкладывай. Я сел прямо и низко поклонился.
— Ты чего? — сказала мать.
— Брось кривляться. — Отец присел опять.
— Мы больше с вами не увидимся.
— Почему?
— Что случилось? — печально вскрикнули они в один голос, словно услышали что-то нелепое и несправедливое. Выходит, они не знают ничего о моем истощении.
— Мне очень приятно у вас бывать. И вы даже представить себе не можете, как я рад нашей встрече. Я хотел бы вас навещать, пусть даже и умру...
— Умрешь?
— С какой стати, сынок?
И я рассказал родителям о предостережениях продюсера и Мамии, о том, как накануне увидел в зеркале свой истинный, до ужаса истощенный облик.
Умолчал я только об отношениях с Кей. Кое-что я вынужден был приукрасить, но так было даже лучше. Родители тут ни при чем, однако некие силы потустороннего мира воздадут по заслугам тому, кто пытается меня с ними разлучить. Я не был уверен, стоило об этом говорить или нет, но у родителей был такой вид, словно их обманули.
Закончив рассказ, я еще раз поклонился им, едва не касаясь лбом пола.
Родители молчали.
На подушке валялись разбросанные карты.
Я не мог поднять на родителей взгляд. Опять возникло предчувствие: взгляну я на них, а передо мною — жуткие монстры. Я вздрогнул.
— Вот как... — тихо произнес отец.
— Да уж... — Голос матери сделался грустным. — Я так и знала, что долго это не продлится.
Но даже теперь мне хотелось исчезнуть, не поднимая головы.
— Делать нечего, — сказал отец.
— Да. Недолго это длилось, но ты даже не представляешь, как мы счастливы: столько теперь будет воспоминаний...
— Ну что, пошли?
— Куда? — Я невольно взглянул на отца.
— Куда-куда... Есть сукияки. В такую жару да в прохладе... вот поедим-то.
— Что, серьезно?
— Разумеется, серьезно, — заплакала мать. — Ведь расстаемся. Куда уж серьезней.
В вечерних сумерках мы втроем шли к воротам Каминаримон. На перекрестке Международной улицы был ресторан. У входа на маленьком вертеле жарили печень угря.
— Может, съедим по одной? — остановился отец.
И тут я понял, что от самого дома мы шли молча.
— Хорошая мысль, — оживился я. — Три штуки, пожалуйста.
— Перед сукияки? — возмущенно сказала мать. В ее голосе по-прежнему слышались слезы.
— Чего скупиться? Вон ему нужно отъедаться. Неужто неясно?
— Это вкусно, мама.
Я передал ей один вертел.
— Спасибо.
На ходу ели мы печень угря. Разговор опять оборвался.
Чтобы как-то разрядить ситуацию, отец остановился опять:
— Кстати...
— Что? — Я попытался сделать лицо повеселее.
— Там пирожки продают. Купи один пакет.
— Хорошо, идите вперед. Я догоню. Вернувшись назад, я купил пакет пирожков, выпеченных в форме божков[21].
Дожидаясь сдачи, оглянулся — они так и не сдвинулись с места. Ждут. Будто вернулся в детство — делаю покупку под надзором родителей.
Все верно. После расставания со мной у родителей больше не будет Асакуса. Выходит, и я сегодня с ней прощаюсь. А отец просто хочет прикоснуться к воспоминаниям. Я подбежал к родителям и крикнул:
— Отец, может, тогда и сэмбэй [Сэмбэй (яп.) — тонкое сухое печенье их рисовой муки], что на углу ресторанчика суси.
— Давай.
— Я быстро — подождите, ладно, мам? Однако там все уже распродали.
— Ну почему именно сейчас? — вырвалось у меня. Я побежал обратно. В людском потоке родители смотрелись неказисто.
— Представляете, все продали. — Несмотря на свой возраст, я произнес эту фразу, будто школьник.
— Ничего не поделаешь, — словно опомнившись, буркнул отец.
Мать просто смотрела на меня.
— Тогда пройдем по торговому ряду [Торговый квартал Накамисэ в районе Асакуса — самый старый в Японии торговый квартал, основанный в конце XVII — начале XVIII веков]. Помолимся в храме, потом пойдем ужинать.
— Было бы неплохо, — с досадой в голосе проговорил отец. — Да только ничего не выйдет. Нам туда ходу нет.
— А я хотел помолиться богине Каннон...
Мать всплакнула. Она ссутулилась, и уже ничем не походила на бодрую картежницу.
Я буквально проглотил чуть не сорвавшуюся с языка фразу: «Все, больше никаких, никаких расставаний. Приеду опять, мама... »
— Ну что, пошли? — сказал отец.
— Говоришь, сукияки? Ну так поедим, шиканем.
— Прошу! — встретил нас у входа гулким голосом семидесятилетний старик.
— Нас трое.
— Вас трое. Пожалста.
Подбежал толстоватый и светлолицый метрдотель лет сорока-пятидесяти.
— Добро пожаловать. Будьте любезны, сюда.
Большой зал разделяли несколько низких перегородок, за каждой — столик со встроенной газовой горелкой. Виднелись свободные места. На четырех столах из кастрюль поднимался пар.
«Хорошо, что народу немного», — подумал я. Будь теперь зима, перепившие соседи наверняка бы падали, снося оградки в переполненном зале. Но летом здесь душно даже при работающем кондиционере.
Отец с матерью уселись за столик спиной к стене, я расположился напротив. Заказали пиво и три самых лучших комплекса.
— Позже закажем еще мяса и овощей.
— Заказывайте, не стесняйтесь. А пока — пиво.
На лбу вставшей с колен официантки выступил пот.
— Вряд ли мы закажем что-либо еще, — уныло сказала мать.
— Брось, чего стесняться.
Отец как воды в рот набрал.
— Да мы столько не съедим... — начала было мать.
— Тебя никто и не просит. Вот он после каждой встречи с нами продолжает тощать. По нему, правда, не заметно. Но он устал.
— Я и сама знаю.
— Тогда не мешай человеку набираться сил.
— Я не для себя, а для вас.
— Ты это... брось прикидываться бодряком. Слышишь? На людях об этом не скажешь, но мертвецам без толку есть мясо. Мы вон давеча уже подкрепились.
— Но ведь вкусно, правда?
— Так-то оно так.
— Тогда поедим досыта.
— Кто нас еще так угостит, кроме тебя? Ладно, приступим.
Принесли пиво.
— Хозяюшка, — сказал отец, — на кого мы похожи?
— На мужа и жену?
— Это правильно. Мы на пару — да. А вот с ним? С ним как мы смотримся?
— Знакомые?
— Что значит — знакомые?
— В смысле, вы — повар или в этом роде.
— Ясное дело.
— Но сегодня вас пригласил знакомый.
— Верно.
Официантка, улыбаясь, удалилась.
— В такую минуту... подтрунивать над женщиной, — грустно промолвила мать.
— Да ты на себя посмотри! Человек, понимаешь, пытается всех развеселить, а ты лишь только палки в колеса...
— Ах ты бесстыжий!
— Мама, перестань, — сказал я. — Я не пытаюсь всех развеселить через силу, но каково отцу, понимаю. Давайте выпьем.
Я налил отцу и матери пива.
— Еще бы — кто признает в нас родителей и сына? — с грустной усмешкой сказал отец. — Да, всякое в этой жизни бывает.
И подлил мне пива. Обычное «кампай»[22] в этой ситуации могло расстроить мать, поэтому я только сказал «ну, давайте», и мы втроем выпили.
Опять пришла официантка, поставила кастрюлю, полила маслом и начала готовить сукияки.
— Хозяюшка, этот малый... — начал отец.
— Вот как, его так и звать — «малый»?
— Да ну.
— Ладно, какая разница, — встрял я. — Может, мне нравится, когда меня так зовут.
— В двенадцать остался без родителей.
— Что, правда?
— Нелегко пришлось. Но выдюжил. Выдюжил. Молодец.
— И что, остались совсем одни? — посмотрела на меня официантка.
— Да нет. Был дед, дядька с теткой присматривали.
— Выходит, почти один. Старался, как мог. Сегодня пришли сюда, а он и говорит: ешь мяса вволю. Выбился в люди.
— Никак уже захмелели? — удивилась официантка.
— И пусть, — весело подала голос мать. Я удивленно посмотрел на нее, а она официантке: — Дальше я сама. Закончится, попросим еще.
Официантка привычно извинилась и ушла, сказав напоследок, что «две официантки уехали на праздник «обон» — и с концами».
Поведя в ее сторону подбородком, отец сказал:
— Дай ей одну бумажку. В смысле — чаевые.
— Хорошо.
— Нынче так не принято.
— Ну почему? Разгорячившиеся мужики завсегда оставляют. Сотни иен хватит. Нет, не сотни — тысячи. Слушай, тысяча иен? В жутком мире ты живешь...
— Сейчас об этом, — вставила мать, — говорить не стоит.
— Почему не стоит? — Отец помешивал в кастрюле. — Говори, что хочешь.
— Даже не верится, что уже сорок восемь. — Мать всматривалась в меня.
— Да уж, — ответил я. — А как я рад, что моя мама — такая молодая и красивая.
— Еще бы, — засиял отец.
В его возрасте так сказать я бы себе не позволил. Сейчас, наоборот, мне казалось, что это уместно. Звучало доходчивей.
— А ты неплохо управлялся без нас. Подумать только — тридцать шесть лет.
— Жену вот даже успел завести, — сказал отец.
— Дети — они всегда как-нибудь да справляются.
— А как быть, если нас нет?
— Замолчи, а? — Мать.
— Ты мне брось так говорить. — Отец.
— Ты что, не понимаешь? Нам некогда трепать языками. — Голос матери вдруг задрожал, словно бы от слез.
— Что значит «некогда»? — Я перевел взгляд с матери на отца.
— Что, горит?
— Да. — На глаза матери навернулись слезы. — Ты думаешь, я просто так официантку отправила?
Я опять посмотрел на отца. Он сидел с убитым видом.
— Ты это про что?
— Так, ничего.
Отец качал головой с серьезным видом. По нему не скажешь, что «все в порядке».
— Можно? — Мать поменяла позу. — Я сильно волнуюсь, и слов не могу подобрать. Мы тебя очень любим.
— Вы что, уходите? — почувствовал я.
— Хорошо, что мы свиделись, — сказал отец. — Ты — хороший сын.
— Верно, — подхватила мать.
— Никакой я не хороший. Я не такой, как вы обо мне говорите. Был плохим мужем, неважным отцом. Вы просто не знаете, насколько вы лучше меня. Вы на удивление мягкие люди. Глядя на вас, я понимал, каким отцом нужно быть. Я вот так говорю, но сам не знаю, дорожил бы вами или нет, живи вы все это время... До сих пор толком ничего не сделал. Сплошная грызня на глазах у...
Начал я фразу и обомлел.
Плечо матери стало расплывчатым. Контур сохранялся, но уже просвечивал.
В панике я посмотрел на отца — часть его груди уже пропала.
Вот в чем дело. Вот вы как уходите. Я лишь открыл рот, не в силах что-либо произнести.
— Все кончено, — сказал отец. — Уже все кончено.
— Мы гордимся тобой, — сказала мать.
— И даже очень. Только брось постоянно себя корить. Нужно ценить собственное «я». Не будешь ценить себя — никто за тебя это не сделает.
— Не уходите! — У меня неожиданно прорвался голос малыша.
— Не можем. Мы думали, у нас есть еще немного времени.
— Не хочу!
— Береги себя.
— Мы теперь больше не свидимся.
Плечо отца пропало совсем, стало прозрачным лицо матери. Я боялся, что они растворятся прямо у меня на глазах. Тем временем отец продолжал исчезать.
— Спасибо вам. Спасибо за все. Спасибо. Я сдерживал голос, а сам думал: «Хоть бы никто не помешал мне в эту минуту».
— Прощай, — сказала почти неразличимая мать.
— Будь здоров, — уже невидимый отец. Я даже не заплакал. Так мне было тяжело.
— Прощайте, — лишь тихо сказал я.
И отец, и мать бесследно исчезли. И только на столе остались палочки и тарелки, стаканы из-под пива и мешок печенья. Испачканный стол и примятые подушки.
Закипела кастрюля.
Они же ничего не поели. Ни-ско-ле-чко.
Затем навалилась усталость. Такая сильная, что хотелось положить голову на стол. Я оперся о стол локтями и закрыл руками лицо.
— Они что, в туалет пошли? Поймут, куда? — раздался голос официантки.
— Они ушли.
Я опустил руки, но лица не поднимал. Судя по всему, выглядел я ужасно. Не хотелось ее пугать.
— Ушли? Вдвоем?
Наверняка понимает — что-то произошло. И это правильно: к еде почти не притронулись.
— Принесите счет.
— Что, можно?
— Да.
— Извините, совсем не заметила, как они ушли. Подождите, пожалуйста, минутку. Газ уже можно выключить?
— Да.
— Что же случилось? Вы так весело выпивали.
Я не собирался скрывать свою горечь. Выключив газ, официантка ушла за счетом.
Плакать времени не было. Мне хотелось хоть что-то оставить на память о них. Палочки! Словно пробираясь сквозь пелену усталости, я дотянулся до них, вытащил из кармана брюк платок и, собрав всю силу в кулак, бережно завернул.
— Извините, что заставила вас ждать. Вот ваш счет.
Пришлось приложить усилия, чтобы взглянуть на счет, достать кошелек и заплатить деньги.
— Вам плохо? — чуть ли не с натянутой вежливостью поинтересовалась она. Наверное, лицо мое увидела.
— Вот, — протянул я деньги.
Официантка направилась к кассе. Я медленно встал.
Сделав четыре-пять шагов по проходу, оглянулся. Наш стол выглядел уныло, как опустевшая скорлупа. «Постой, заберу-ка я печенье», — подумал я, но возвращаться сил уже не было.
Я вышел в коридор, дождался официантку, оставил ей, как просил отец, тысячеиеновую купюру и мелочь.
— Клиент с двадцать третьего стола уходит.
Думал, в ящике у входа останется обувь родителей, но она пропала. Старец, будто бы в курсе дела, выставил только мои ботинки и гулко выпалил: «Приходите еще». Разумеется, знать он не мог ничего.