Глава 27

Лина нажала на тормоз и остановила велосипед у края дороги. Дома еще горел свет в окнах. Она видела, как двигаются в гостиной тени. Чувство стыда, начавшее было заползать в сердце, Лина решительно отринула.

Она протащила велосипед по дорожке и прислонила его к стене. Осторожно поднялась по ступеням крыльца. Чуть помедлила возле двери. Выдохнув, стараясь успокоиться, она повернула ручку и распахнула входную дверь.

Мать и отец стояли в противоположных углах комнаты. Оба они, как по команде, повернули головы и замерли.

Мать, улыбнулась, и от этой мягкой, нежной, понимающей улыбки Лине захотелось сейчас зарыдать.

– Привет, малыш.

Лина взглянула на отца, но тот поспешно отвел взгляд. Паника, которую Лина все время старалась сдерживать внутри, сейчас вырвалась наружу. Неужели она все испортила?! Неужели своей девчоночьей несдержанностью и истерикой она напрочь все испортила?! Ринувшись в свою комнату, Лина захлопнула за собой дверь и на полную громкость включила магнитофон.

Бросившись на кровать, Лина попыталась выплакаться, но слезы, раньше так упорно подступавшие к глазам, теперь не хотели выливаться. Полежав некоторое время, Лина перевернулась на спину и принялась разглядывать свои ступни в носках.

– О Господи... – простонала она.

Она вспоминала о том, как мать выглядела раньше: волосы взлохмачены, жакет застегнут не на все пуговицы; и вот сейчас ее глаза с поволокой светятся мягким светом, Мадлен непрерывно улыбается.

Она счастлива. И выглядит, как должна выглядеть счастливая женщина.

А Лина лишила мать обретенного счастья. Она, можно сказать, обокрала своих родителей.

Раздался стук в дверь.

– Уходите, – прошептала она, ожидая услышать удаляющиеся вглубь дома шаги. Мать всегда так делала: постояв несколько секунд, уходила. А на следующий день они обе делали вид, будто между ними ничего не произошло.

Стук в дверь повторился. На этот раз громче, настойчивее. Лина лежала неподвижно. И тогда дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену, на которой висел под стеклом портрет Брэда Пита. Стекло разбилось, осколки посыпались на голубой ковер.

В дверях стоял Энджел. Его черные брови сошлись на переносице, от его обычной голливудской улыбочки не осталось и следа. Но вид, вообще говоря, у него был неуверенный: заметно было, что ему не по себе в эту минуту. Едва взглянув на Лину, он прошел в комнату и осторожно закрыл за собой дверь.

Подойдя к магнитофону, Энджел решительно выключил его и обернулся к Лине.

– Уходи, – сказала она. И, едва сказав это, тотчас пожалела о своей несдержанности. Ведь на самом деле она хотела сказать совсем наоборот: «Не уходи». Но исправить она уже ничего не могла. Так и стояла, упрямо засунув руки в карманы джинсов «Левис».

– Знаешь, наверное, я вел себя резковато... Но я, черт возьми, пока еще плохо представляю себе, каково это – быть отцом взрослой дочери. – Он тяжело вздохнул и сел возле Лины. Матрас кровати чуть скрипнул под ним. – Но одно я знаю твердо. Что мать тебя очень любит и что ты сегодня сделала ей больно. Впрочем, ты это и сама понимаешь.

Лине было так стыдно, она так сожалела о том, что сделала, что даже ответить ничего не смогла, просто отвела взгляд.

Взяв Лину за подбородок, Энджел мягко, но вместе с тем властно заставил ее посмотреть ему в глаза.

– Ты вела себя как избалованный ребенок, мне было стыдно видеть все это. Хотя стыдно должно было быть именно тебе.

Лина понимала, что он говорит правильные вещи. Она чувствовала, как слезы опять подступают к глазам, и попыталась усилием воли сдержать их. Но они все-таки закапали и потекли по щекам.

– Я... я понимаю, – прошептала она.

Она думала, что он начнет ее сейчас успокаивать, скажет, что все о'кей, что она не виновата, что ничего страшного не произошло, девушкам свойственно иногда выходить из себя – словом, все то, что говорила в таких случаях мать. Но Энджел молчал, и она чувствовала, как стыд своей тяжестью прямо-таки придавил ее.

Наконец Энджел улыбнулся, убрал прядь волос с лица Лины.

– Да, взросление – это сложный период. Но по крайней мере тебе не нужно отдавать свое сердце кому-то другому, чтобы повзрослеть.

Этими словами Энджел напомнил ей о том, что Лина недавно выкрикнула ему в лицо.

—Я... мне очень жаль, что я наговорила... я не имела в виду... ну, ты понимаешь, про сердце...

Он тихо вздохнул.

– Меня и самого это пугает, Ангелина. Фрэнсис был самым лучшим человеком, какого мне довелось знать в жизни. И никогда я не смогу стать таким, как он. Не стану и пытаться. Но... – Он замолчал, глядя на Лину.

У нее возникло такое ощущение, словно между нею и отцом выросла какая-то преграда, она даже вдохнуть как следует не могла.

– Что – «но»?

– Я был не прав, когда говорил, что хочу быть твоим другом. Получилось, что на взрослый вопрос я ответил как-то по-детски. Но теперь я точно знаю, чего хочу.

.– Вот как?

– Да. Я хочу быть твоим отцом. И если ты дашь мне шанс, я приложу максимум усилий, чтобы стать им.

Горячие слезы обожгли глаза Лине.

– Я тоже очень хочу этого, – сказала она, всхлипнув.

– Но это будет непросто. Я ведь далеко не всегда делаю все правильно, и сегодняшний случай – тому подтверждение. Мне следовало бы сказать тебе, что я собираюсь назначить свидание твоей матери. Мне нужно было тебе сказать, что я ее люблю и хочу, чтобы все мы стали одной семьей. Но я также хочу, чтобы ты знала: мои отношения с твоей мамой никак не могут повлиять на мое отношение к тебе. Ты моя дочь, и я люблю тебя.

Она бросилась к отцу на шею, обхватив ее руками.

– И я тоже, папа, я тоже люблю тебя.

Он нежно взъерошил ей волосы, его прикосновения были очень ласковыми. Впервые в жизни она почувствовала себя надежно и уверенно.

Через некоторое время Энджел чуть отстранился.

– Но у тебя, я уверен, уже есть человек, с которым ты можешь поговорить, так ведь?

Взглянув в его зеленые глаза, она увидела, что Энджел все понимает и относится к этому как к должному. Кивнув, Лина поднялась и пошла к двери. Уже взявшись за ручку, она оглянулась.

Энджел улыбнулся.

– Иди, ты все делаешь правильно.

Лина и сама понимала это. Повернувшись, она вышла из комнаты и направилась в гостиную.

Мать стояла возле камина. Она покусывала нижнюю губу, как делала всегда, когда нервничала. И Лине только теперь стало понятно, как часто она причиняла матери боль, как часто расстраивала ее. Вела себя ужасно с матерью, которая так ее любила...

– Ты прости меня, мам, – мягко произнесла она, больше всего желая в эту минуту, чтобы можно было повернуть время вспять, загладить прошлые ошибки. Все до единой, взять обратно все грубые, сказанные в запальчивости слова.

Мадлен осторожно и понимающе улыбнулась.

– Я люблю тебя, малыш.

Лина бросилась в материнские объятия, тесно прижалась к Мадлен.

– И я тоже, мамочка.

Поражало обилие безделушек. Куда бы Энджел ни обратил свой взгляд, всюду были индейки, пилигримы, рога изобилия: на тарелках для тортов, подставках для свеч, больших блюдах. Энджел остановился перед камином, наслаждаясь идущим от него теплом, и некоторое время разглядывал тесно заставленную каминную полочку. Бурая, цвета ржавого железа индейка из папье-маше стояла в самой середине; на одном крыле рукой Лины было выведено ее имя.

Он переходил от одной вещи к другой, прикасался к каждой из них, и возникало такое чувство, словно время повернулось вспять. Из того, что было приобретено в магазине, Энджел заметил одни только праздничные свечи. Все остальное было сделано руками Лины еще в школе. Индейка осталась еще с тех времен, когда Лина ходила в детский сад. Первый класс школы был представлен Шляпой Пилигрима, сделанной из пластикового пакета для продуктов. От второго класса остался глянцевый глиняный чайник, цветом и формой похожий на тыкву.

Энджел бережно потрогал гладкую поверхность. Умение Лины возрастало от года к году, развивался ее художественный вкус. Энджел попытался представить Лину в пятилетнем возрасте, с длинными косичками и ясной улыбкой, влетающей в дом с последним ее сокровищем, однако мысленный образ получился каким-то расплывчатым, и это его рассердило и огорчило. Как много событий из жизни Лины он уже так никогда и не увидит! Время не повернуть вспять. Потерянные годы потеряны навсегда.

День Благодарения.

Он постарался не думать о прошлом, а попытаться заглянуть в будущее. Да, его не было рядом с Мадлен в день, когда она с дочкой на руках выписывалась из больницы. Он не держал Лину за руку, когда она шла первый раз в школу. Но теперь он здесь, теперь он никуда не собирается уезжать! Он будет рядом с Линой, когда она рука об руку с женихом войдет в церковь, и он поведет своего первого внука в школу.

Он обернулся. Ему пришла в голову мысль, что болезненные эмоции, наполнившие сейчас его грудь, должны каким-то образом превратиться в идеальные слова любви. Но ничего такого не произошло.

Энджел стоял и смотрел на Лину и Мадлен, двух самых дорогих женщин в его жизни. Мадлен сосредоточенно готовила подливку с минимальным количеством жиров, стараясь во всем точно следовать рецепту, и, судя по выражению ее лица, готовка продвигалась не слишком успешно. Лина накрывала на стол.

Он никогда не видел, чтобы еде предшествовала такая кипучая деятельность. Мать никогда особенно не перетруждала себя в День Благодарения, это он помнил точно. Внезапно Энджел вспомнил об одном таком празднике из его детства.

– Кто хочет белого мяса? – словно наяву услышал он громоподобный голос матери, раздавшийся в полутемном трейлере. Никто ей не отвечал. Через несколько минут она, споткнувшись и чуть не упав на пороге, уже выходила из кухни, неся впереди себя две порции индейки, приготовленной по рецепту «Для голодного мужчины». – А твоя порция, Энджел, там стоит, на кухне. Не могла взять сразу три тарелки.

Едва успев произнести эту фразу, она грохнулась вперед и уткнулась лицом в смесь картофельного пюре и подливки. Они с Фрэнсисом хохотали тогда до колик в животе, затем перенесли свои оловянные подносики в гостиную. Вместе братья уселись на старенький диван и принялись есть, болтать и смотреть телевизор.

Братья.

– Ужин готов! – голос Мадлен вывел его из задумчивости. Воспоминания детства померкли, а затем и вовсе исчезли.

Энджел посмотрел на стол. Он был длинный, овальный и накрытый белой льняной скатертью. В нескольких местах на нем стояли подсвечники, было множество блюд с разными разностями. Покинув свое место у камина, Энджел двинулся к столу.

Но на полпути остановился. На белоснежном поле скатерти он заметил три крупных цветных пятна. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что все это значит. По обе стороны от чайного сервиза бело-красной расцветки Энджел увидел два голубых отпечатка рук с написанными рядом датами и именами – «Мадлен, 1985», а чуть левее «Лина».

Во главе стола одиноко расположился еще один отпечаток руки – «Фрэнсис».

Лина из-за стола поймала взгляд Энджела.

– Мы... мы это нарисовали много лет тому назад. Я не думала... – Слезы навернулись ей на глаза, однако взгляда она не отвела.

Энджел увидел сервированное для него место – рядом с местом Мадлен. Конечно, на нем не было никаких отпечатков или надписей, просто чистое белое полотно. И Энджел почувствовал себя так, словно он попал на чужой праздник. Он не знал даже, что и сказать. Некоторое время молча смотрел на отпечаток руки Фрэнсиса, и чем больше проходило времени, тем больше становился ком в горле.

Наконец из кухни вышла Мадлен, она несла банку с зеленой краской. Поймав взгляд Энджела, Мадлен застыла на месте. Он увидел, как она побледнела, как чуть заметно задрожала у нее нижняя губа.

– Это у нас семейная традиция, – мягко пояснила она. Затем нежно ему улыбнулась: – Давнишняя.

Он взял из ее рук кисточку, краску, намазал себе ладони и отпечатал их по обе стороны тарелки. Когда с этим было покончено, Энджел оглядел результат своих трудов, оглядел затем весь стол и почувствовал себя как дома.

– После ужина я надпишу «1996» рядом с твоими отпечатками, – сказала Лина.

Он пошел вымыть руки, Мадлен с Линой остались за столом. Они смотрели на отпечатки во главе стола, где когда-то сидел Фрэнсис.

Энджелу даже в голову не пришло, что им будет очень тяжело проводить этот праздник без Фрэнсиса. Он мог бы и догадаться, однако не догадался. Наконец Энджел вернулся и занял свое место.

Возникла неловкая пауза.

– Вы обе такие счастливые, – мягко заговорил он, – у вас столько воспоминаний о Фрэнсисе. Они навсегда останутся с вами. Ваша традиция привела его за этот стол, и он останется тут навсегда. Как отпечатки его рук на скатерти.

Лина всхлипнула, быстро отерла глаза.

– Столько всего мне хотелось бы ему сказать, ему и вам обеим, но не следует спешить. Пока я просто хочу поблагодарить судьбу за то, что мы здесь, все вместе. Именно этого хотел бы и Фрэнсис, я уверен.

Мадлен подняла глаза и улыбнулась ему:

– Индейку резать теперь тебе.

Энджел почувствовал, как призрак брата склонился над его плечом, дыша Энджелу в ухо. Он взял нож. Тысячи разнообразных мыслей роились в голове. Он многое хотел сказать, многое обязан был сейчас сказать, но в голове сидела только одна фраза: «Ну, братишка, покажи, как ты умеешь разделываться с птицей».

Энджел поднялся со стула, слыша мысленно голос Фрэнсиса. «Начинай с грудки, Энджел. Видит Бог, ты должен хорошо с этим справиться».

Энджел чуть не рассмеялся вслух. Он поднял глаза и увидел, что Лина и Мадлен тоже улыбаются.

И он начал разделывать индейку.

В Сиэтл пришел декабрь, в палитре которого были в основном только две краски – серая и белая. Густые тучи висели над головой, и только лишь самым удачливым солнечным лучам удавалось дотянуться до земли. Голые деревья дрожали вдоль обочин дорог под порывами свирепого ветра.

Наступал вечер, небо потемнело.

Подъезжая на машине к дому Мадлен, Энджел ощущал нервную дрожь. Десяток раз он приезжал сюда вечером и утром с тех самых пор, как они впервые занялись любовью, но сегодня ее дом казался странно изменившимся. Мороз превратил тротуары и дорожки в зеркала, от мороза как-то по-особенному сверкали сегодня вывески магазинов. Иными словами, мороз сделал все хрупким на вид, словно мир вдруг оказался выстроенным из стекла.

Оставив невыключенным двигатель, Энджел вылез из автомобиля. Из выхлопных труб выходил и быстро растворялся в холодном воздухе дым. Подойдя к входной двери, Энджел остановился и одернул темно-синий костюм. Потом постучался.

Ему открыла Лина. На ней было зеленое бархатное платье с белым кружевным воротничком и широким бельм поясом. Она выглядела восхитительно. Он успел подумать, что, несмотря на многие годы, проведенные вдали от семьи, он все-таки может сейчас видеть такой красивой свою дочь, теперь уже не подростка, а молодую женщину.

– Ну, как дела у моей девочки? – спросил он. В ответ Лина улыбнулась:

– Прекрасно. Все готово?

Он пожал плечами, чувствуя, как его снова охватывает нервная дрожь.

– Надеюсь, во всяком случае. Я переговорил вчера обо всем с отцом Маклареном. Он поинтересовался, какую музыку я люблю... сказал, что мои музыкальные вкусы несколько необычны. Но возражать не стал.

На сей раз ее улыбка стала чуть сдержаннее.

– Отлично.

Взяв Лину за руку, он заглянул ей в глаза.

– Ты сама-то готова?

Она кивнула. И прежде чем Лина успела что-нибудь добавить, в гостиную вошла Мадлен. Лина чуть посторонилась, и Энджел вошел в дом.

Глядя на Мадлен, он с трудом узнавал ее в этой потрясающе прекрасной женщине. На ней было элегантное темно-синее шерстяное платье и единственная нитка жемчуга. Мадлен слегка одернула на себе платье.

– Что ты так смотришь?

– Да так, просто... Ну что, пойдем? – спросил он.

На мгновение на ее лице появилось испуганное выражение, но Энджел прекрасно понимал чувства Мадлен. Он протянул ей руку, и когда она взяла ее, улыбнулся, стараясь подбодрить Мадлен.

– Не бойся, – шепотом сказал он.

Они все втроем вышли из дома и забрались в теплый салон «мерседеса». Все молчали, погруженные в собственные мысли и воспоминания. Так, в молчании, они подъехали к церкви.

Остановившись, Энджел выключил мотор. Большая, выстроенная из кирпича церковь сверкала в лучах заходившего солнца. Иней сверкал на окнах и крыше.

Взявшись за руки, они зашагали по дорожке к огромным распахнутым дверям церкви. Первое, на что обратил внимание Энджел, были свечи. Свечи были повсюду, десятками они стояли на серебряных и латунных подставках, в канделябрах, их золотистый мягкий свет создавал совершенно неповторимую атмосферу. Еловые ветки украшали места для прихожан, причем все ветки были красиво переплетены широкой белой лентой. Западная стена церкви была украшена пихтовыми ветвями, соединенными золотой лентой и украшенными огоньками гирлянды.

Возле алтаря стоял огромный венок в форме сердца. Изготовлен он был из роз и еловых лап, сплетенных при помощи золотой ленты. В центре венка был вставлен фотоснимок улыбающегося Фрэнсиса: знакомые морщинки окружали глаза, большой палец руки был победно поднят.

Фрэнсис казался таким молодым, наивным, жизнерадостным...

– О Боже... – прошептал Энджел, почувствовав, как его захлестывает волна горечи и тоски.

– Я не видела этого снимка уже много лет, – тихо произнесла стоявшая рядом с ним Мадлен. – Мы сделали это фото на озере Кресчент года три тому назад.

Он слышал по голосу, что Мадлен трудно сейчас говорить. Впрочем, и самому Энджелу приходилось изо всех сил держать себя в руках, чтобы не выказывать своих истинных чувств. Он обернулся к Мадлен, увидел затаенную грусть в ее глазах и попытался улыбнуться. Ему хотелось сказать, как она много значит для него в жизни, но что-то случилось с голосом – он ему не повиновался. Именно сейчас, в этой церкви, боль при мысли о Фрэнсисе казалась особенно нестерпимой, а присутствие Фрэнсиса ощущалось особенно отчетливо.

Мадлен прикоснулась к его щеке, и он вздрогнул, сообразив, что давно уже стоит неподвижно, молча глядя ей в глаза.

– Не знаю, смогу ли я, – сказал он и обернулся на людей, стоявших сзади.

Она улыбнулась Энджелу, желая вселить в него уверенность в своих силах.

– Ты все сможешь. Это ведь не похороны, это месса памяти.

Понимающе кивнув, он прикрыл глаза и постарался немного успокоиться. О, как бы ему хотелось, чтобы эта церемония была во здравие Фрэнсиса! Но как можно что-либо праздновать, когда твое единственное желание – это забраться куда-нибудь подальше от людских глаз и остаться наедине со своим горем.

Вслед за Линой и Мадлен он прошел в первый ряд и удивился сам себе, когда легко преклонил колени. Он тотчас же подумал о Фрэнсисе – как бы его брат рассмеялся, доведись ему увидеть Энджела, стоящего на коленях в Божьем храме.

Энджел припомнил, как выглядел брат, не тот Фрэнсис, в сутане, а обычный Фрэнсис, старший брат, который всегда защищал его, тот человек, который много лет заботился о Мадлен и Лине и никогда никого ни о чем не просил. Только о том, дтобы ему было позволено любить людей.

Казалось, прошла целая вечность. Отец Макларен подошел к алтарю, его облачение красиво переливалось в свете свечей.

– Сегодня мы собрались в этот праздничный день с тем, чтобы вспомнить священника отца Фрэнсиса Ксавьера Демарко, который по праву считался одной из самых ярких фигур нашего прихода. Вы все отлично его помните как любящего, заботливого, доброго человека, который умел всегда оказываться там, где особенно нуждались в его помощи. Он всегда имел в запасе добрую улыбку и сердце, все силы которого были направлены на помощь ближнему. Мы скорбим и будем скорбеть по поводу его кончины, но мы и радуемся тому, что сейчас он находится рядом с Господом, которого так страстно любил всю свою земную жизнь. – Обернувшись, он сделал рукой жест в сторону Энджела. – Сейчас с нами вместе находится родной брат отца Фрэнсиса, которому не довелось присутствовать на похоронах и который сейчас хотел бы сказать несколько слов об отце Фрэнсисе, своем брате.

Мадлен незаметно сжала ему руку.

Энджел с трудом сглотнул. Ему предстояло сделать самое сложное дело в своей жизни. Он поднялся, чувствуя, как сразу ослабели ноги. Он медленно подошел к алтарю и встал рядом с отцом Маклареном.

Оглядев собравшихся, он вдруг ощутил странную неловкость. Все эти люди, с которыми он был незнаком, знали Фрэнсиса куда лучше, чем он сам. И каждый мог бы найти лучшие, более правдивые слова, чтобы рассказать о Фрэнсисе.

Охватившая его грусть стала почти невыносимой. Энджел опустил голову. Прошло немало времени, прежде чем он сумел справиться с волнением. Наконец он заговорил:

– У каждого из вас остался какой-то совершенно особенный, личный образ Фрэнсиса, не похожий на тот, который я знал сам. – Энджел говорил негромко, с трудом подыскивая слова. – Вы говорите, что он был заботливым, тихим священнослужителем, но я знал совершенно другого человека. Я знал старшего брата, который всегда поджидал меня после уроков, чтобы вместе идти из школы домой. И когда мы играли всем классом в футбол, он тоже терпеливо дожидался конца встречи, чтобы проводить меня, хотя наверняка у него была масса куда более интересных и важных дел. Я помню его – долговязого парня с неуверенной усмешкой, который всегда верил в меня, даже тогда, когда я вел себя, мягко выражаясь, не лучшим образом. Помню, вместе с одним парнем мы как-то украли пирожные, так вот, узнав об этом, Фрэнсис заставил меня съесть все пирожные до единого, потому что он был уверен: выбросить еду – куда больший грех, чем украсть ту же самую еду. Я помню, как он утешал меня, когда мне казалось, что вся жизнь идет наперекосяк. Он говорил, что рано или поздно я всем покажу и докажу, кто я есть.

Но я боялся верить его словам, хотя сейчас понимаю, что дело было не в этом. Я боялся верить в себя. Если бы... – Он вздохнул, чуть помедлил и снова продолжил: – Если бы я мог в себя поверить уже тогда, я не стоял бы сейчас напротив вас и не вспоминал бы о человеке, которого очень любил, но, как оказалось, совершенно не знал...

Он повернул голову и взглянул на фотографию Фрэнсиса, вставленную в середину венка. Мысли мешались в голове, и он никак не мог собрать их вместе, не мог собрать из них какой-то образ Фрэнсиса, чтобы продолжать говорить о нем. Энджелу хотелось припомнить сейчас какой-нибудь забавнмй эпизод из прошлого, чтобы горе и скорбь хоть немного уменьшились.

Но ничего подходящего не приходило в голову. Крутилась только одна мысль: «Фрэнсис, мне так не хватает тебя, мне так чертовски жаль...»

Он увидел, как Мадлен поднялась со своего места, обернулась и кивнула регенту, который спешно начал рыться в кассетах. И вслед за этим в церкви зазвучал «Стародавний рок-н-ролл» в исполнении Боба Сигера и «Оркестра серебряной пули».

У Энджела возникло ощущение, что он повстречался со старыми добрыми друзьями. «Такая музыка – это как бальзам на душу...»

Музыка гремела под сводами церкви, она совершенно не подходила всему облику Божьего храма. Энджел мысленно перенесся во времена своего детства, в те сумасшедшие деньки, когда они с Фрэнсисом лроводили чуть ли не все время вместе: танцевали под такие песни, смеялись и ставили их вновь и вновь на старенькую вертушку, стоявшую в гостиной.

«...Воспоминания тех далеких дней...»

Посмотрев на Мадлен, он увидел, что она смеется сквозь слезы. По ее взгляду он понял, что она сейчас думает о том же, о чем и он. Об их Фрэнсисе. Не о тихом серьезном священнике, а о подвижном белобрысом пареньке с ярко-голубыми глазами и улыбкой, от которой в комнате сразу делалось светлее.

Воспоминания окутали Энджела и Мадлен плотной пеленой, отделив их от остальных людей. Энджелу даже стало трудно дышать. В мгновение ока в голове всплывали воспоминания – хорошие и плохие, ночи, когда они смеялись до упаду, и утра, когда они обливались горючими слезами.

И в эту минуту он никак не мог понять, что именно толкнуло его добровольно покинуть свой дом, почему за столько лет он так ни разу и не заглянул сюда. От этих мыслей слезы застлали Энджелу глаза, и он стоял, как слепой, ничего перед собой не видя. Церковь, наполненная светом, качалась перед глазами, распадаясь на множество подвижных световых пятен. Энджел был уверен, что навсегда запомнит запах этого храма и что отныне, когда бы ни довелось ему вдохнуть хвойный аромат, перемешанный с запахом роз, он вечно будет вспоминать своего брата.

«Я вернулся, Франко...» Энджел сильно зажмурился, и слезы потекли у него по щекам. Но он их не стыдился. «Я приехал домой и на этот раз никуда не уеду отсюда...»

Мысли роились в голове, он пытался как-то упорядочить их. Энджелу хотелось найти какие-то особенные слова, чтобы сказать о своем брате. Но Энджел одновременно понимал, что все это уже не имеет решительно никакого значения. Важны были не слова и даже не воспоминания. Важно было чувство любви, наполнявшее его душу.

Именно это. Любовь. Любовь братская. Любовь отцовская. Любовь к своей семье. Она никогда не исчезала. Она оставалась в душе, связанная воспоминаниями.

Медленно, осторожно Энджел открыл глаза. Сквозь пелену слез разглядел Мадлен и Лину. «Франко, я клянусь Всевышним, что никогда больше не покину их...»

Музыка внезапно прекратилась, и тишина наполнила церковь. Энджел оглядел собравшихся людей и только теперь начал понимать, что никакие они не чужие. Он разглядел пожилую миссис Констанцу из цветочного магазина на углу... А вот мистер Таббз из гаража на Десятрй улице... Вон там стоит мистер Фиорелли, аптекарь...

Он повернулся к Мадлен и Лине, стараясь улыбнуться, хотя это ему не особенно удалось.

– Не знаю даже, как вас и благодарить. Когда я посмотрел вокруг, я увидел своего брата, многократно отраженного в ваших лицах. Я понимаю, что так или иначе он повлиял на судьбы многих. И понимаю, что вы все были для него очень важны. И главное – я благодарю вас всех за то, что вы любили его, заботились о нем, позволяя также и ему любить вас. Без него мир несколько потускнел, но теперь я понимаю, что он не ушел безвозвратно. Какая-то его часть навсегда осталась с нами... Потому что он живет в наших сердцах.