Глава 15

В полночь Мадлен спустила на пол ноги и поднялась с дивана. На экране телевизора шли титры только что закончившейся картины, звучала романтическая мелодия. Она вытерла глаза. Банальная мелодрама, но Мадлен она растрогала до слез. Ей самой было неловко, но она ничего не могла с собой поделать. Странное дело: когда умерла ее мать, Мадлен слезинки не проронила, не плакала и на похоронах отца. Но стоило ей посмотреть какой-нибудь пустой душещипательный фильм, и Мадлен, как ребенок, не могла удержаться от слез.

Она взглянула на часы, стоявшие на каминной полочке: четверть первого ночи.

Фрэнсис запаздывал.

В этом, впрочем, не было ничего необычного.

Мадлен взяла чашку с чаем и одним глотком допила сладковатые остатки. Затем вышла из комнаты в прихожую, открыла входную дверь и шагнула на крыльцо.

Гроза еще не утихла. Дождь барабанил по осенней траве, на клумбах образовывались лужи, проливающиеся на дорожки. Крыльцо под ногами Мадлен слегка шаталось и поскрипывало. Издалека донесся раскат грома и эхом прокатился по небу, сверкнула ослепительная яркая молния.

Мадлен нахмурилась, вглядываясь в темноту. От резкого порыва ветра скрипнула толстая ветка у нее над головой. С ветки посыпались на дорожку казавшиеся сейчас черными хвойные иголки.

Уличные фонари мигнули – и погасли.

Мадлен вздохнула. Уже в третий раз в этом месяце отключалось электричество. Повернувшись, она прошла в дом и плотно закрыла за собой дверь. На ощупь продвигаясь в темноте, она дошла до кухни и, открыв дверцу шкафчика, нашла там ручной фонарик; затем повернулась и, включив его, направила мощный луч света в сторону гостиной. Уходя с кухни, Мадлен захватила коробок спичек. В гостиной она зажгла стоявшие там на всякий случай свечи и поставила подсвечник на маленький столик.

Было 12.45.

Теперь она уже начала немного беспокоиться. Взяв подсвечник, Мадлен подошла к окну и выглянула наружу, стараясь разглядеть в ночной тьме свет автомобильных фар.

Приезжай скорее, Фрэнсис, ну где же ты?...

К половине второго ее волнение усилилось. Мадлен подумала было, не позвонить ли ей в Орегон, но сразу поняла, что толку от такого звонка будет немного. Ей ответят, что Фрэнсис выехал около восьми часов вечера – это она уже знала от него самого. Он уже должен быть здесь!

Главное – успокоиться. Она поглубже вздохнула, подошла к книжному шкафу и, вытащив дорожный атлас, нашла карты Орегона и Вашингтона. У подножия горы Худ Мадлен нашла маленький городишко, затем принялась методично подсчитывать красные отметки миль до Портленда.

Часа пятнадцати, в крайнем случае часа тридцати Фрэнсису должно было хватить за глаза.

И на дорогу от Портленда до Сиэтла в такую погоду требовалось еще часа три с половиной. Стало быть, всего – часов пять.

Она попыталась улыбнуться. По ее подсчетам, Фрэнсис должен был приехать с минуты на минуту. Разумеется, в том случае, если он не задержался во время выезда. А это маловероятно.

Почувствовав некоторое облегчение, Мадлен прилегла на диван и, укрывшись стеганым одеялом, закрыла глаза.

...Она проснулась оттого, что включили электричество и снова заработал телевизор. От яркого света сразу заболели глаза. Поморгав, Мадлен уставилась на экран телевизора, с которого проповедник громким голосом просил жертвовать куда-то деньги. «Господу угодно, чтобы вы раскошелились...»

Мадлен взяла в руки пульт дистанционного управления, намереваясь отключить звук, но нажала не на ту кнопку. Проповедник заорал с экрана: «Жертвуйте, жертвуйте, жертвуйте Господу...» Сморщившись, как от зубной боли, Мадлен нажала другую кнопку и бросила пульт на диван рядом с собой. Затем взглянула на часы.

Без четверти три.

На сей раз ей стало по-настоящему страшно. «Фрэнсис», – прошептала она, вскакивая на ноги.

Подбежав к входной двери, Мадлен рывком распахнула ее. Гроза стихла, шел слабый дождичек. Несколько сломанных кедровых веток висело на заборе. Подъездная дорожка была пуста.

– Мам?

Мадлен резко обернулась. Лина, завернувшись в одеяло, стояла в дверях гостиной.

– А, это ты... – дрогнувшим голосом произнесла Мадлен, нехотя закрывая дверь на улицу. – Телевизор разбудил? Извини.

Лина отрицательно покачала головой.

Только сейчас Мадлен заметила, как девочка бледна.

Лина подошла к матери.

– Малыш, с тобой все в порядке?

– Не называй меня так. – Лина еще сильней закуталась в одеяло. – Страшный сон приснился. Фрэнсис уже приехал?

Мадлен постаралась скрыть за улыбкой свою все растущую тревогу.

– Нет пока, но ты ведь знаешь Фрэнсиса. Тут зазвонил телефон.

Мадлен и Лина одновременно повернули головы. У обеих промелькнула одна и та же мысль: «С чего это телефон звонит посреди ночи? Господи, только бы ничего не случилось...»

Лина отступила на шаг, мотая головой.

– Не поднимай трубку, мам.

Мадлен застыла на месте не в силах и шагу ступить. Внутри у нее все сжималось. А телефон все звонил и звонил. Наконец Мадлен не выдержала и дрожащей рукой сняла трубку.

– Алло?

– Простите, могу я переговорить с Мадлен Хиллиард? Она сразу же узнала голос, совершенно бесстрастный, холодный, официальный. Мадлен пронзил страх.

– Я слушаю.

– Мадам, говорит дежурный офицер Джим Брэкстон, из орегонской службы полиции.

Ее охватила такая паника, что пришлось на секунду закрыть глаза.

– Слушаю. – Голос у Мадлен сейчас был слабый, дрожащий.

– Скажите, вы знаете Фрэнсиса Ксавьера Демарко? Она глубоко вздохнула:

– Да.

– Мы обнаружили у него в записной книжке ваше имя и номер телефона. Вы упомянуты как тот человек, которому надо звонить в крайних случаях.

В ее памяти мелькнул эпизод из прошлого Рождества. Тогда Фрэнсис открыл записную книжку, которую она сама и подарила ему, и написал ее имя на желтоватой бумаге и засунул бумажку в отделение для кредитных карточек.

– Понимаю, – только и сказала Мадлен. Сердце у нее бешено колотилось, она едва слышала свой собственный голос.

– Мне очень жаль, но вынужден вам сообщить, что произошла дорожная авария.

Мадлен покачнулась и тяжело села на диван. Она еле дышала.

– Он жив?

– О Господи! – крикнула Лина.

– Его перевезли в клинику Клэмонт, в Портленд. Могу вам сообщить их телефон.

В душе Мадлен встрепенулась надежда.

– Раз Фрэнсис в клинике, значит, еще не все потеряно. На том конце провода молчали, и Мадлен почувствовала, как внезапно появившаяся надежда стала быстро таять.

– Я могу лишь сказать, что когда приехала «скорая», он был еще жив, мадам. Больше мне пока ничего не известно.

Мадлен не догадалась даже поблагодарить полицейского. Тот продиктовал телефон клиники, она записала номер на листке. Затем, набрав номер, попросила соединить ее с отделением скорой помощи.

– Да, – ответили ей, – есть пациент по имени Фрэнсис Демарко. Да, пока жив, но состояние критическое. Он попал в автомобильную аварию. Является ли она родственницей потерпевшему? Нет? В таком случае никакой информации ей больше сообщить, к сожалению, не могут.

Сейчас мистер Демарко находится в операционной, после операции хирург мог бы позвонить.

Мадлен пробормотала, что будет ждать у телефона, и повесила трубку.

Обернувшись затем к Лине, Мадлен увидела, что дочь, побледневшая, со слезами на глазах, стоит на том же месте.

– Он умер, – упавшим голосом произнесла Лина.

– Нет, жив. Он в операционной. Лина вдруг заплакала:

– О мама...

Мадлен поднялась с дивана, ее всю трясло. Несколько раз она глубоко вдохнула, стараясь успокоиться. Для паники и страха сейчас было не время. Позднее она может дать себе волю, но сейчас Фрэнсис нуждался в ее помощи. И Лина тоже.

И Мадлен взяла себя в руки: она как бы мысленно надела свой белый медицинский халат, сделавшись доктором Хиллиард. Врачом, который каждый день имеет дело с подобными случаями.

Мадлен подошла к дочери, крепко обняла ее и прижала к себе. Лина изо всех сил тоже обхватила мать руками. Мадлен почувствовала, что тело девочки сотрясается от рыданий.

– Тшшш... – успокаивала Мадлен, вытирая рукой слезы с лица дочери.

...Казалось, они очень долго стояли вот так, обнявшись. Наконец Мадлен отстранилась.

– Мы должны быть сильными сейчас. Ради Фрэнсиса. Не время раскисать. Пойди оденься и собери сумку в дорогу. Я позвоню в авиакомпанию.

Лина отрицательно покачала головой.

– Я не могу.

Мадлен взяла дочь за плечи и слегка встряхнула.

– Можешь! Должна смочь! – Она чуть отпустила руки. – Фрэнсис сейчас в операционной, а это значит – он жив. И нуждается в нашей помощи.

Лина взглянула на мать, губы у девочки дрожали.

– Он тоже нам нужен, мам...

Эти четыре коротких слова причинили Мадлен такую острую боль, что слезы против ее воли набежали на глаза.

– Да, правда, – прошептала Мадлен. Но ее шепот прозвучал как отчаянный вскрик.

Дорога до аэропорта, затем полет в Портленд длились, казалось, целую вечность.

Мадлен смотрела в овальное окно самолета на собственное бледное отражение: глаза казались сейчас черными, бездонными отверстиями, сжатые губы стали совсем бесцветными.

Наконец самолет не спеша начал заходить на посадку. Заложило в ушах. Повернувшись к дочери, Мадлен снова заметила бледность ее щек, ее дрожащие губы.

Ей очень хотелось успокоить Лину, сказать, что с Фрэнсисом все будет хорошо, но она знала, как опасно давать такие обещания. Врач в ней был настороже, не позволяя матери успокаивать дочь ненадежными утешениями.

– Не нужно так на меня смотреть, мам. – Лина, не моргая и не отворачиваясь, неподвижно сидела, уставясь на спинку переднего кресла. С ресниц ее сорвалась крупная слеза и упала, оставив влажный след на щеке. Мадлен нежно накрыла ладонью холодную руку дочери.

Стараясь казаться спокойной, Лина произнесла:

– Мне кажется, он умер.

– Нет! – тотчас же откликнулась Мадлен. – Его оперируют. Если бы он умер... – Она не могла продолжать, в горле застрял комок. – Если бы Фрэнсис умер, я непременно бы это почувствовала.

Лина с надеждой в глазах взглянула на мать.

– Что ты имеешь в виду?

Мадлен, переплетая свои пальцы с пальцами дочери и согревая ее ладонь, прислонилась виском к подголовнику.

– Когда я встретила Фрэнсиса, мне было шестнадцать лет.

Она прикрыла глаза, и перед глазами прошла череда воспоминаний. Она вспомнила, как Фрэнсис ходил в кабинет врача, чтобы увести ее оттуда, вспомнила его большие, добрые глаза. Она тогда стояла, привалившись к стеклу телефонной будки, и вздрагивала при каждом стуке входной двери, ожидая, что вот-вот за ней придет Алекс. Но пришел Фрэнсис. Он улыбался спокойно, как будто ничего особенного не происходило. Он совершенно не обращал внимания на зловещего вида офис и толстую тетку, сидевшую за конторкой, на убогие столы, заваленные затрепанными журналами. Фрэнсис подошел и взял ее за руку. «Мэдди, ты явно что-то не то надумала сделать...»

«Помоги мне», – прошептала тогда она, и слезы хлынули у нее из глаз. И Фрэнсис произнес в ответ одно-единственное слово: «Навсегда!»

Мадлен старалась подобрать нужные слова:

– Понимаешь, если бы он умер... я бы знала, я бы почувствовала это сразу...

– Что именно? – переспросила Лина.

– Ничего. – Мадлен положила руку на грудь, туда, где у нее отчаянно колотилось сердце.

– Я ощутила бы пустоту вот здесь. – Голос Мадлен дрогнул от снова подступивших воспоминаний. Фрэнсис улыбающийся, Фрэнсис, который держит ее за руку, вытирает ей слезы, ласково называя ее «Мэдди»... – Я думаю, если бы он умер, я не смогла бы дышать... А я дышу...

Мадлен замолчала, опять отдавшись потоку воспоминаний. Она не сразу обратила внимание на то, как неподвижно сидит рядом Лина, как у нее по щекам одна за другой стекают слезы.

Мадлен взяла дочь за подбородок.

– Что с тобой, малыш?

Лина с усилием сглотнула и отвернулась к иллюминатору за спиной у матери.

– Я кричала на него, – сказала она тихим голосом, с болью. – В последний раз, когда мы виделись...

– Не надо сейчас об этом, – попросила Мадлен. Лина закрыла глаза.

– Я сделала ему больно.

– Он сказал, что подвел тебя, не оправдал твоих надежд. – В сердце Мадлен была горечь. – Он... он был в ужасе, думая, чт.о ты никогда не простишь его.

– Ну что ты, – прошептала Лина. – Я бы простила, конечно; уже простила...

Мадлен постаралась ободряюще улыбнуться на эти слова дочери.

– Вот встретитесь, и ты сама ему об этом скажешь.

Мадлен уже тысячи раз за свою врачебную карьеру находилась в приемном отделении больницы и, может быть, именно потому так ни разу и не смогла толком разглядеть, какие же они – эти приемные покои. Только теперь она заметила, какие тут унылые, голые стены и неудобные стулья, от которых почти сразу же начинает болеть спина. На столиках лежали совершенно неподходящие журналы, они только раздражали взгляд. В самом деле, как же можно было здесь читать о том, как какая-нибудь знаменитость в очередной раз вступила в борьбу с пристрастием к кокаину?..

Мадлен ходила взад-вперед перед окном, смотревшим на автомобильную стоянку.

Лина неподвижно сидела возле.телефона. За последние полчаса с момента их приезда в больницу они не обменялись и словом. Им сказали, что Фрэнсис по-прежнему-в-операционной и что доктор Нусбаум переговорит с ними, как только закончит оперировать.

Мадлен так и хотелось ворваться туда, где лежал Фрэнсис, однако она понимала, что этим ему не помочь. Единственное, что она могла, это взять его за руку, когда все закончится.

Обернувшись, она в который уже раз взглянула на стену, где висели большие часы с круглым циферблатом: такие часы обычно бывают в школах. Прошло еще шестьдесят минут бесконечно тянувшегося времени.

Наконец высокий седой мужчина в зеленом хирургическом халате и таких же брюках вошел в приемный покой. Под подбородком у него свисала повязка, которой закрывают нижнюю часть лица хирурги во время операции. Вся одежда его была выпачкана кровью, и Мадлен даже на мгновение зажмурилась, стараясь не думать, что это – кровь Фрэнсиса.

Мужчина устало провел рукой по волосам и, тяжело вздохнув, посмотрел на Мадлен. Затем перевел взгляд на Лину, потом – снова на Мадлен.

– Как я понимаю, вы – миссис Демарко?

Даже странно было, какую сильную боль причинил ей этот вопрос. Она отрицательно качнула головой и, сжав руки, шагнула навстречу хирургу. Глаза Мадлен, казалось, молили о пощаде.

– Я – доктор Мадлен Хиллиард, кардиолог из клиники «Сент-Джозеф». – Мадлен произносила эти слова, понимая, как бесполезно звучат ее объяснения в эту минуту.

А это моя дочь, Лина. Мы в некотором смысле... семья Фрэнсиса.

– Мне очень жаль, доктор Хиллиард...

Больше она ничего не слышала. Кровь прилила к лицу, в ушах зашумело, стало невыносимо тяжело дышать. На мгновение Мадлен показалось, что сейчас ее вырвет, прямо здесь, в приемном покое.

– Полученные повреждения оказались слишком серьезными...

Она судорожно вдохнула, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль принесла даже некоторое облегчение, на секунду пересилив душевную муку. Но секунда прошла, и ей сразу захотелось задать множество вопросов.

– Я хотела бы взглянуть на записи в журнале. Что именно случилось?

– Повреждения спинного мозга, – негромко пояснил хирург, как будто его тихий голос мог смягчить ужас произносимых им слов. – Он пробил переднее стекло автомобиля, потом ударился головой о дерево. Это вызвало множественные внутричерепные кровоизлияния. Мы сразу подключили его к системе жизнеобеспечения, но, увы...

– Как?! – крикнула Лина. – Хотите сказать, что он еще жив?! – Она в сильном смущении от собственной смелости посмотрела на мать, затем перевела взгляд на хирурга. – Сначала сказали, что вам очень жаль...

Нусбаум некоторое время помолчал, подыскивая слова.

– Физически его организм, можно сказать, функционирует, но при помощи сильного внешнего воздействия.

– Сильного внешнего воздействия? – воскликнула Лина. – Это еще что такое?!

Нусбаум выразительно посмотрел на Мадлен.

– Я дважды делал кардиограмму, результаты, прямо скажем, не обнадеживают. Надо будет сделать кардиограмму еще раз, но если и тогда ситуация не изменится... – Он не закончил фразу, однако Мадлен и так все поняла: ей была хорошо знакома вся эта процедура. Если и третья кардиограмма не зафиксирует самостоятельного функционирования сердечной мышцы, пациент объявляется скончавшимся.

– Мне, право, очень жаль, – повторил хирург. Она тупо смотрела на него, думая о том, как часто она сама оказывалась перед необходимостью произносить в разговоре с другими людьми те же самые слова. «Мне очень жаль, мистер такой-то и такой-то... Мы сделали все, что было в наших силах... повреждения оказались слишком значительными...» Она прежде не понимала, какими холодными и жестокими были эти слова, как глубоко они ранили тех, кто их выслушивал...

Перед глазами возникла знакомая и ужасающая картина. Она мысленно видела Фрэнсиса, ее дорогого Фрэнсиса, лежавшего на больничной койке, закрытого простыней. Его глаза, всегда такие любящие и добрые, невидяще смотрят в потолок больничной палаты. Мадлен почувствовала, что сейчас закричит от боли и отчаяния, душивших ее, рвущихся наружу.

– Мам, о чем это он говорит? – спросила Лина. Мадлен посмотрела на дочь – и увидела шестилетнюю девочку, с косичками, со следами слез на розовых щечках. На мгновение собственное горе отступило, уменьшилось: Мадлен подумала о дочери, о том, как девочка воспримет страшное известие, как все это скажется на ее дальнейшей жизни. Она собиралась с духом, чтобы объяснить Лине различие между комой и состоянием, которое называется прекращением деятельности головного мозга. Чтобы Лина смогла понять: несмотря на то, что машины продолжают поддерживать жизнедеятельность в организме Фрэнсиса, практически он уже мертв, душа его отлетела. Когда мозг перестает работать, это конец...

Однако нужные слова не приходили, в голове Мадлен была какая-то странная пустота.

Боль и отчаяние заполонили ее, не давали сосредоточиться. Мадлен медленно подошла к дочери и обняла ее за плечи.

– Доктор говорит, что Фрэнсис умер, детка.

Лина вздрогнула, отстранилась от нее и уставилась в окно. Затем медленно подошла к ближайшему креслу и упала в него, спрятав лицо в ладонях.

Слезы застлали глаза Мадлен. Ей хотелось расплакаться, как это сделала Лина, облегчить горе слезами, но ей это почему-то не удавалось. Мадлен посмотрела на доктора Нусбаума.

– Можно нам увидеть его?

– Разумеется, – мягко сказал он. – Пойдемте, я провожу вас.

Холл больницы был до странности тихим и почти безлюдным. Изредка медсестры неслышными шагами проходили мимо и исчезали за дверями. Во всех палатах, вдоль которых они шли, было темно, окошки задернуты шторками. У белых стен коридора стояли стулья, рядом на столиках лежали журналы.

Лина росла в больнице. Еще совсем маленькой она играла в таких же коридорах, ее развлекали медсестры, читая ей детские книжки. Лина всегда знала: больница – это место, где работает мать. И для нее она была привычна, почти как родной дом.

Сегодня Лина первый раз в жизни взглянула на больницу другими глазами. Тут в отдельных палатах лежали умирающие или уже умершие люди. В этих стенах из них под надзором машин медленно уходила жизнь.

Лине хотелось взять мать за руку, прижаться к ней, но руки были тяжелыми и безвольно висели вдоль тела. Через пелену слез она почти ничего не видела.

Наконец доктор Нусбаум остановился у двери палаты. Она была закрыта. Рядом было проделано окошко для наблюдения за происходящим внутри. Постель была загорожена желтой ширмой, скрывая Фрэнсиса от посторонних взглядов.

Доктор Нусбаум повернулся к ним.

– Он сейчас выглядит... – Доктор взглянул на Лину, затем продолжил, обращаясь к одной лишь Мадлен: – С левой стороны повреждения очень значительные. Его перевязали, но...

Лина тотчас же вспомнила улыбку Фрэнсиса, от которой по всему лицу, на щеках и вокруг глаз собирались мелкие морщинки.

Она глубоко вздохнула.

– Благодарю вас, доктор Нусбаум, – сдержанно произнесла Мадлен. – После того как мы увидим его, я хотела бы еще раз переговорить с вами.

Лина в ужасе смотрела на мать, не понимая, как та может оставаться такой невозмутимой, как может говорить таким спокойным деловым тоном.

Доктор Нусбаум кивнул, соглашаясь, и оставил их одних.

– Я не пойму, мам, – сказала Лина, изо всех сил стараясь сдержать слезы. – Если он в состоянии комы... Ведь люди выходят из таких состояний, разве не так? И может, если нам удастся поговорить с ним...

Мадлен с трудом сглотнула.

– Он не в коме, детка. Мозг Фрэнсиса перестал работать, вот в чем дело. Только машины поддерживают жизнь его внутренних органов. Но того Фрэнсиса, который был, больше нет.

– Но тот человек в Теннесси... Он ведь ожил... Мадлен печально покачала головой.

– Там было совсем другое, малыш.

Лина была бы рада ничего не понимать, однако все поняла. Не зря она была дочерью врача, ей было хорошо известно, что это значит, когда умирает мозг. При коме мозг еще продолжает функционировать, и потому надежда сохраняется. Но как только он умирает, надежда умирает вместе с ним. Фрэнсис мертв, и с этим теперь ничего не поделать. Ее милого, дорогого Фрэнсиса больше не вернуть.

Лина долгое время стояла в каком-то забытьи, не слыша ничего, кроме тиканья висящих над головой больших часов. Мать и дочь стояли рядом, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Никто не произнес ни слова.

– Мне нужно увидеть его, – сказала наконец Мадлен. Лина отвернулась к окошку и дотронулась рукой до оконного переплета. Странно, но ей представилось, что она касается Фрэнсиса, хотя под пальцами была гладкая холодная поверхность.

За желтой тканью ширмы угадывалось лежащее на кровати тело. Рядом находился какой-то черный цилиндр. Лина постаралась представить себе, как она сейчас войдет в палату, зайдет за ширму, увидит лежащего Фрэнсиса, его бледное лицо, ввалившиеся щеки, его глаза – Господи, его голубые глаза...

– Я не могу туда сейчас, мам... – прошептала Лина и даже замотала головой в знак отрицания. Язык ей плохо повиновался. Но все равно: она чувствовала, что если взглянет сейчас на него, то уже никогда больше не сможет заснуть. Он все время будет у нее перед глазами: неподвижный, молчащий, не похожий на прежнего улыбающегося Фрэнсиса. – Не могу видеть его таким...

Мадлен подошла поближе и коснулась холодной ладонью щеки дочери. Лина ожидала, что Мадлен хоть сейчас посмотрит ей в глаза, но та не посмотрела. Мать не отрываясь глядела на окошко, за которым виднелась желтая ширма.

– Я видела свою маму после того, как та умерла, – помолчав, произнесла Мадлен. Голос ее звучал так глухо и неестественно, что Лина даже не сразу узнала его. – Отец проводил меня к ней, в ее темную спальню. Сказал, чтобы я взглянула на нее, чтобы попрощалась с ней, коснулась ее щеки... Щека была холодная. – Мадлен нервно передернула плечами и скрестила руки на груди. – Несколько лет после этого я, вспоминая о матери, прежде всего вспоминала то прикосновение. Память часто сохраняет совсем не то, что хотелось бы.

Мадлен вновь повернулась к Лине.

– Не хочу, чтобы и с тобой случилось что-то похожее. Лучше запомни Фрэнсиса таким, каким ты знала его все эти годы. – Она осеклась. '

«Каким знала...»

– Нужно было сказать мне, мам... Мадлен нахмурилась.

– Что ты имеешь в виду?

Через стекло окошка Лина разглядывала неясные очертания лежащего человека, того самого, к присутствию которого давно уже привыкла. Который утешал, вытирал слезы, держал ее за руку, когда Лина была совсем маленькой, успокаивал, если Лина вдруг чего-нибудь пугалась. До этой минуты Лина и не представляла себе, какую важную роль в ее жизни играл Фрэнсис, как сильно она любит его.

– Когда я расспрашивала насчет отца. – Лина опять почувствовала, как горячие тяжелые слезы потекли одна за другой по щекам, закапали ей на футболку, – тебе нужно было с самого начала сказать, что все это время он находился рядом со мной.