Глава 11

Том Грант сидел на постели, тихо смеясь над тем, что рассказывала пришедшая его навестить жена, когда Мадлен вошла в палату.

– Доброе утро, – сказала она, вынимая из папки его историю болезни, и начала изучать последние результаты исследований. – Ну что ж, все как будто неплохо. Сегодня мы прекращаем внутривенные вливания, Том, так что можете считать, что всех этих трубочек и катетеров уже как бы нет. Вы будете чувствовать себя гораздо свободнее.

Услышав эти слова, Том улыбнулся.

– Когда ж я смогу увидеть своих ребятишек? Тут как раз Джо приехал домой из колледжа.

Мадлен подошла к его постели и проверила два тонких проводка, тянувшихся к его груди. Через них выводилась на монитор частота сердцебиений трансплантированного сердца. Удостоверившись, что все в порядке, Мадлен посмотрела на Тома.

– Боюсь, что сегодня это невозможно. Улыбка сошла с лица Тома.

– Но ведь со мной все в порядке? – шепотом спросил он.

– Так-то оно, конечно, так. Просто Джо простужен, а нам бы пока не хотелось рисковать.

Сюзен тяжело вздохнула:

– О Господи... Я ведь так и думала.

Мадлен уже привыкла к этому – первые послеоперационные дни всегда бывали самыми трудными.

– Я сама переговорю с Джо, мы несколько ближайших дней понаблюдаем за ним. Может, к понедельнику... – Она почувствовала, что теперь самое время замолчать, пока с языка не сорвалось твердое обещание.

– Он у меня молодчина: за этот семестр одни высшие баллы, – с явной гордостью сказал Том и посмотрел на жену.

Мадлен хотела было присоединиться к похвалам Тома, но в последний момент передумала и подошла поближе к его кровати.

– Вот интересно, как это вам удается растить таких здоровых и счастливых детей, а?

– Везение, – тотчас же откликнулся Том.

– И мои «недели без глупостей», – с улыбкой добавила Сюзен.

Мадлен с удивлением обернулась к ней.

– Что вы имеете в виду?

– Пока дети росли, Том не раз болел или уезжал куда-нибудь по своим делам. Иногда я прямо волосы готова была рвать на себе. Дети были разного возраста, да и по характеру совсем не похожи друг на друга. Далеко не сразу удавалось правильно вести себя с ними. Но в конце концов я смогла добиться от них послушания. Я называла это «недели без глупостей». Начиная с понедельника, я объявляла: все, хватит валять дурака, ребятки! Я никогда не кричала на них, вообще не повышала голоса. Спокойно, но решительно давала им понять, что командую в доме я, и никто другой. Как правило, через неделю они делались шелковыми, по струнке ходили. – Она улыбнулась. – Если мне удавалось протянуть целую неделю, как я говорила, без глупостей, то потом они месяцев по шесть оставались вполне управляемыми детьми. Затем все приходилось начинать сначала.

– В самом деле? – удивилась Мадлен.

– Конечно. Нужно ведь иметь в виду, что в эти недели не только им, но и мне приходилось несладко. Я ведь понимала, детям тоже иногда хочется походить «на головах», дети есть дети.

Мадлен положила историю болезни обратно в папку и, вложив ее в специальный карман на спинке кровати, улыбнулась Тому и его жене.

– Ладно, мне пора на обход. Увидимся завтра. Улыбаясь самой себе, она вышла из палаты. «Неделя без глупостей»... Пожалуй, в этом что-то есть...

Лина сидела на пассажирском кресле «вольво» справа от матери. Руки скрещены на груди, зубы сжаты, на лице воинственное выражение. Все складывалось для нее далеко не лучшим образом.

Она украдкой посмотрела на мать. Мадлен, как и всегда, сидела очень прямо, задрав подбородок, глядя только на дорогу. Руки спокойно лежали на руле.

Лина целое утро всеми доступными ей способами пробовала добиться возможности поехать в школу на велосипеде. Она и кричала на мать, и умоляла ее, хлопала дверями, отказалась завтракать и брать с собой бутерброды. Лина даже всплакнула.

Но все без толку.

У нее было чувство, словно в мать вселилась душа совсем другого человека. Она сделалась сдержанной, жестокой, невозмутимой, уверенной в себе. Совсем непохожей на ту маму, которую хорошо знала и к которой давно привыкла Лина. Настоящая доктор Хиллиард.

Лина совсем запуталась и не знала, как себя вести. Она даже была немного напугана теми изменениями, которые произошли с матерью. В последние годы Лина привыкла считать себя едва ли не хозяйкой в доме и вполне искренне гордилась умением обводить мать вокруг пальца. Стоило только девочке пустить слезу, и мать уже была готова для нее на что угодно. Лина вела довольно свободный образ жизни, возвращалась домой так поздно, как хотела. Мать слово боялась ей сказать. Так было до вчерашнего дня. И вот теперь мир как будто перевернулся.

Мадлен чуть притормозила и свернула на стоянку. Обе молчали: в машине было слышно только негромкое урчание двигателя. Мадлен повернулась к дочери.

– В полчетвертого приеду и заберу тебя.

Лина при этих словах даже поморщилась. Положение явно становилось комичным и постыдным. Как она объяснит Джетту, что не сможет после уроков пойти на их поляну? Что мать намерена привозить и отвозить ее, будто малявку какую-то.

– Слушай, мам, я же сказала, что ничего похожего на случай в аптеке больше не повторится. Может, хватит уже, а? После школы мы с Джеттом съездим на нашу поляну, а потом он привезет меня домой, в целости и сохранности.

– Ровно в половине четвертого я приеду и заберу тебя. Если же тебя тут не окажется, я позвоню мистеру Спенсеру.

– И что ты ему скажешь? – насмешливо спросила Лина. – Что хотела меня забрать после школы, а я отказалась?

– Скажу, что ты ударилась в бега.

У Лины при этих словах даже дыхание перехватило.

– Но тогда они опять арестуют меня?!

– В самом деле?

У Лины было такое чувство, что она стоит над пропастью, и нет никого рядом, кто бы мог поддержать ее.

– Ты что же, хочешь, чтобы они упекли меня?

– У меня нет выбора, Лина. Мы обе, ты и я, должны что-то менять в наших отношениях. Ты ведь и сама все прекрасно понимаешь.

– Хочешь изменить наши отношения, мамочка? Тогда прекрати мне постоянно лгать! – Она с удовлетворением отметила, как мать вздрогнула.

– Я вижу, ты намерена все о нем узнать? – спокойным голосом спросила Мадлен.

– Да, все! Это ведь ты виновата в том, что я совершила кражу в аптеке. Назови ты мне сразу имя отца, я бы ничего подобного не сделала.

– В полчетвертого я буду здесь, отвезу тебя домой.

Лина просто рассвирепела. Да как мать может оставаться в такую минуту холодной и бесстрастной? От этого Лина еще больше теряла почву под ногами, но сдаваться все равно не собиралась.

Схватив рюкзачок, Лина резко распахнула дверцу, выскочила из машины и выразительно взглянула на мать.

– Я приду домой, когда сочту нужным, понятно?! Мадлен, в свою очередь, посмотрела на дочь. Невозмутимое лицо матери просто бесило Лину.

– Тогда передавай привет мистеру Спенсеру.

– Ненавижу тебя! – прошипела Лина.

Уединившись в одной из пустующих палат больницы, Мадлен посмотрела на себя в зеркало.

Выглядела она ужасно, как говорится, краше в гроб кладут. Увидев темные круги под запавшими глазами, Мадлен нахмурилась. Она и вправду не спала почти двое суток.

Отношения с дочерью по системе «без глупостей» оказались куда более трудными, чем Мадлен предполагала.

Но она сделала правильный выбор, взяв в общении с Линой жесткий родительский тон.

«А если Лина вправду убежит? Какой тогда прок будет от твоих дурацких воспитательных систем?» Хотя в голове у нее в этот момент звучал голос отца, слова принадлежали ей самой. Мадлен так сильно переживала за Лину, что всю прошлую ночь глаз не могла сомкнуть: все перелистывала разные книжки о воспитании, стараясь найти что-нибудь подходящее об отношениях между родителями и детьми, но советы были какие-то туманные и ничуть не успокаивали.

Выйдя из палаты, Мадлен направилась по хорошо знакомому светлому коридору к палате интенсивной терапии. Подойдя к двери, за которой лежал Энджел, она постучала и вошла.

Увиденное просто изумило Мадлен.

Энджел лежал с сигаретой во рту, пуская в потолок клубы дыма. Откупоренная бутылка текилы стояла рядом на тумбочке. Энджел даже не потрудился сделать виноватое выражение лица. Вместо этого он одарил Мадлен откровенно наглой кривой усмешкой.

– Ого, патруль по палатам! – Энджел потянулся к бутылке, задев ее рукой. Бутылка упала, золотистая жидкость забрызгала все вокруг. Отвратительный сладковатый запах текилы распространился по комнате.

Вне себя от гнева Мадлен схватила бутылку и вылила остатки текилы в раковину. Бутылка полетела в мусорную корзину.

Затем она стремительно подошла к кровати Энджела. От злости ее просто трясло.

– Ты самый эгоистичный, дрянной, никчемный сукин сын, какого я только знаю.

– Умеете вы, док, изгадить пирушку.

Мадлен чувствовала сильный запах табачного дыма, наполнившего палату. Господи, как она могла так заблуждаться: Энджел нисколько не изменился, его эгоизм неистощим, и в то же время он слишком слаб, чтобы бороться за жизнь. Даже здесь, в атмосфере больницы, подключенный к уйме медицинского оборудования, слушая шипение, гудение и тиканье разных приборов, к которым при помощи датчиков было подсоединено его вконец изношенное сердце, – даже здесь Энджел не мог найти в себе сил измениться. Наоборот, он еще притащил с собой в больницу все свои безобразные привычки.

– Чего ты добиваешься, черт возьми?! Что и кому ты хочешь доказать?

Он коротко рассмеялся. Впрочем, тот сухой короткий звук, который вырвался из его горла, вряд ли можно было назвать смехом. Он лишь отдаленно напоминал смех прежнего Энджела.

– Я хочу умереть от рака.

Энджел очень медленно повернул голову на подушке и без улыбки посмотрел на Мадлен. Он выглядел поникшим и совсем больным. Волосы его свалялись и были откровенно грязными. Подбородок и верхнюю губу покрывала двухдневная щетина. Даже его выразительные глаза как-то поблекли и смотрели устало.

За то время, что Мадлен работала в клинике, она тысячу раз видела такие лица. Глаза могли быть голубыми, карими или зелеными, но смотрели они всегда одинаково: грустно и устало.

Энджел умирал.

Злость ее прошла так же быстро, как появилась. Она пододвинула стул и села возле кровати Энджела.

– Ох, Энджел, – мягко произнесла она, качая головой, и тяжело вздохнула.

– Не нужно мне ничего, – сказал он слабым голосом. – Я... я не...

Дыхание его стало прерывистым, с хрипом. Оно относило его слова в сторону, словно ветер. Поэтому Мадлен приходилось наклоняться, чтобы расслышать.

– О чем ты?

Энджел смотрел на нее, и в его глазах было такое отчаяние, что Мадлен не выдержала и отвела глаза.

– Не знаю, что еще можно сделать.

Мадлен увидела его страх, его неуверенность и почувствовала, что ее тянет к Энджелу – тянет вопреки логике и здравому смыслу. Она прижала руку к его колючей щеке.

– Нет ничего удивительного в том, что тебе страшно. Он кашлянул.

– Кто сказал, что мне страшно? Она мягко улыбнулась.

– Больше тебе не удастся провести меня.

Он слегка пошевелился и тотчас же сморщился от боли. С искаженным лицом он нашарил на постели пульт дистанционного управления и нажал кнопку. Тихо щелкнув, изголовье кровати приподнялось. Тяжело дыша, Энджел смотрел на Мадлен.

– Что ты имеешь в виду?

Ее удивил вкрадчивый тон, каким Энджел задал свой вопрос. Мадлен сразу вспомнилось множество связанных с Энджелом событий: кратких сцен, слов, которые они говорили друг другу, обещаний, которыми они обменивались в вечерней тишине.

«Пока я не встретил тебя, Мэд, мне хотелось умереть».

И ее собственный голос, дрожавший от наивного страха: «Не говори так, Энджел, даже слов таких не смей произносить».

– Так что же ты все-таки имеешь в виду? – повторил он свой вопрос.

Она усилием воли отогнала от себя нахлынувшие воспоминания и серьезно посмотрела в глаза Энджелу.

– Когда мы были совсем еще детьми, ты говорил мне, что тебе хочется умереть.

Повисло долгое молчание, и Мадлен даже забыла о том, что ждет какого-то ответа.

– Так ведь это когда было...

Внезапно она поняла, как изменилось все с тех пор: как изменились они сами, как стал со временем совершенно другим смысл их слов. Когда она была молоденькой девушкой, ей казалось удивительно романтичным желание Энджела умереть. Теперь ей открылся истинный – напыщенный и эгоистический – смысл его слов.

– Коварный ты человек, Энджел Демарко, всегда таким был, таким и остался.

– Пошла к черту!

– К нему ты пойдешь впереди меня. Но правда все равно заключается в том, что тебе просто страшно жить.

Глаза Энджела вспыхнули гневом, монитор издал предостерегающий сигнал.

– Прекрати вести себя так, словно ты знаешь меня. Ты совсем меня не знаешь!

– Я знаю, каким ты был в прошлом, Энджел, и, честно говоря, я не вижу, чтобы ты сильно переменился. Ты и раньше не понимал, когда надо отступить, а когда выложиться полностью. Ты только и умел, что бегать от опасностей, пить да прятаться. И вот теперь ты очутился здесь, в том месте, откуда когда-то начинал.

Он долго, пристально смотрел на нее, и наконец гнев потух в его взгляде, а на его место пришло безразличие. Против собственного желания Мадлен почувствовала, что начинает очень близко принимать к сердцу его боль.

Наконец он заговорил на удивление слабым, беспомощным голосом:

– Я не знаю, как стать другим.

В этот момент Мадлен неожиданно почувствовала странную близость с этим мужчиной. Прошлое как бы сразу воскресло, а сама Мадлен словно еще и не была свидетельницей того, как Энджел уехал из ее жизни на новеньком мотоцикле «харлей-дэвидсон». Одновременно Мадлен вспомнила, как ее прежде притягивали зеленые глаза Энджела, глаза, в которых отражались беспомощность и слабость его натуры. Как они были похожи друг на друга в те далекие времена!

– Я понимаю, как это непросто – изменить себя. Но теперь-то ты дома, а это кое-что значит! Фрэнсис тоже здесь, а я прекрасно знаю, как сильно он тебя любит! Знаю, что он всегда готов прийти тебе на помощь. Ты дома, Энджел. Если ты откроешь наконец глаза и как следует оглядишься, то обнаружишь более чем достаточно причин для того, чтобы продолжать жить.

Он слабо улыбнулся.

– Кажется, Томас Вульф как-то сказал: «Никогда нельзя возвратиться домой».

– Не знаю, не уверена... – медленно проговорила Мадлен, встречаясь взглядом с глазами Энджела.

– Дом – это часть нас всех. О доме нам напоминают шрамы на локтях и коленях, заработанные в детстве. Дом снится нам по ночам. Не знаю, можно ли вообще уехать из дома.

Энджел хотел было ответить, но, прежде чем он успел раскрыть рот, запищал пейджер Мадлен. Пришло сообщение от Алленфорда. Она тотчас сняла трубку со стоявшего у кровати телефона и набрала четыре цифры.

Крис поднял трубку после первого же гудка.

– Алленфорд слушает.

– Привет, Крис, – сказала Мадлен. – Что там у вас?

– Демарко. Похоже, мы раздобыли ему сердце.

Энджелу думалось, он знает, что такое страх. Ему было хорошо знакомо то состояние, когда ладони делаются липкими от пота, в животе образуется комок, уплотняющийся с каждым вздохом, а во рту появляется противный металлический привкус. Однажды Энджел перебрал наркотиков, отключился и пришел в сознание только на больничной кровати, окруженный врачами. Но даже тогда у него не возникало такого жуткого, какого-то липкого страха, как сейчас. Этот панический страх жил внутри Энджела и выходил через поры его тела в виде отвратительно пахнущего соленого пота. Мысль об операции ни на миг не выходила у Энджела из головы.

Он закрыл глаза и сразу понял, что этого не надо было делать. Настойчивые образы, казалось, только и дожидались темноты, чтобы сразу возникнуть перед глазами Энджела, Он как будто воочию видел ту автомобильную аварию, которая должна была подарить ему новую жизнь. Видел донора, которому больше не суждено было открыть глаза и улыбнуться своим родным и близким. Он видел, как струится в его жилах смесь чужой и его собственной крови.

Из горла Энджела вырвался еле слышный стон. Энджел медленно открыл глаза и уставился вверх мутным взглядом. Вскоре белый потолок у него перед глазами сделался призрачного флуоресцентного оттенка.

Он хотел помолиться, он чувствовал, что ему это необходимо, но понимал, что уже слишком поздно, никто не станет слушать его. Был один священник, который мог бы дать Энджелу прощение, – его родной брат, но это было бы слишком просто. Он не мог верить в Бога, который так легко все прощает. Сам Энджел понимал, что грешен и заслуживает сурового наказания.

И он страдал. Боже милосердный, никогда в жизни Энджел так не боялся.

– Энджел?

Он услышал чуть хрипловатый голос Мадлен, и в эту минуту звучание этого глубокого низкого голоса причинило ему сильную душевную боль: он всколыхнул воспоминания о том, что Энджел когда-то потерял. И он неожиданно подумал: как сложилась бы вся его жизнь, не убеги он тогда от Мадлен.

Медленно и осторожно, потому что каждое движение сопровождалось болью, он повернул голову и посмотрел на Мадлен.

Она стояла в дверях палаты. Худой, изящной белой рукой опиралась о дверную ручку. Как обычно, Мадлен держалась удивительно прямо, чуть вздернув подбородок. Волосы ее были красиво зачесаны и лежали мягкими волнами.

Он попытался непринужденно улыбнуться.

– Приветик, док.

– Привет, Энджел. Ну как ты, готов?

Он так напряженно смотрел на Мадлен, что ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять вопрос. Поняв наконец, о чем его спрашивают, Энджел вздрогнул, как будто его ударили.

– Готов?! – шепотом переспросил он, понимая, как патетически звучит его голос. Он лежал, обритый с головы до ног. Кожа побледнела, несколько раз протертая антисептическим раствором. В венах торчали иглы капельницы, волосы были убраны под специальную бумажную шапочку.

Энджел был готов к неизбежной смерти. Его грудь разрежут, в разверстой грудной клетке сердце его сделает последний удар, после чего окажется в руках хирурга, затянутых резиновыми перчатками.

Прикрыв за собой дверь, Мадлен тихо подошла к его постели, села на нее.

– Доктор Алленфорд сейчас на пути в Тахому, чтобы там проверить характеристики донорского сердца.

«Донорское сердце».

Слова эхом повторялись в сознании Энджела. В голове гудело. «Одно сердце вырежут, другое – вставят».

– Не знаю только, Мэд, сумею ли я выдержать, хватит ли сил, – слабо прошептал он.

Она склонилась над ним и провела прохладной мягкой рукой по его влажной щеке.

– Конечно, ведь ты никогда особенно не верил в свои силы, – с улыбкой произнесла она. Улыбка была такой мимолетной, что Энджел даже усомнился: не пригрезилась ли ему она.

У Энджела вырвался нервный смешок, который сразу перешел в натужный кашель.

– Когда лежишь вот так и знаешь, что в любую минуту можешь умереть, тогда и начинаешь задумываться о том, что значит для тебя твоя жизнь.

Новая улыбка – на сей раз более отчетливая и мягкая.

– Не изображай из себя философа.

Энджел хотел было улыбнуться в ответ, но у него ничего не получилось. Внутри не осталось ничего, кроме всепоглощающего страха и чувства одиночества.

– Ты, наверное, удивишься, но в 1986 году я чуть было не получил степень за «Leopardy». Подвела графа «Образ жизни и моральные ценности».

– Этого следовало ожидать. Энджел вдруг посерьезнел.

– Жизнь, Мэд, не так много значит для меня.

– Ты живешь той жизнью, которую сам себе создал, Энджел. Может, после операции начнется другая...

– Жизнь такая, какой ты сам ее делаешь, – с горечью и сарказмом процитировал он слова Мадлен. Но горечь эта пришла и ушла – и душа Энджела снова застыла в холодном отчаянии. – Да, должно быть, ты права, – проговорил он, глядя на Мадлен и впервые замечая маленькие морщинки в углах ее губ. Она бессознательно провела рукой по лбу, отводя несуществующую прядку волос, и Энджел обратил внимание, что на ее рукаве недостает одной пуговки. Эта маленькая деталь сразу придала ей человечности, хотя внешне она старалась держаться с официальной сдержанностью.

– Не стоило мне тогда уезжать от тебя, – произнес он нарочито легким тоном. Но против его воли слова получились значительными. Несмотря на то, что извинение вышло таким коротким и произнесено было с опозданием на много лет, Энджел почувствовал своеобразную гордость, оттого что у него хватило мужества признать ошибку. Много лет он гнал от себя мысли о содеянном, словно это что-то могло изменить. Сколько раз, находясь в разных городах, Энджел забирался в грязные будки телефонов-автоматов и пытался дозвониться до Мадлен и Фрэнсиса. Но всегда вешал трубку, не дожидаясь ответа на том конце провода.

Да и что он мог им сказать? Хотя упорно пытался звонить снова и снова, пока не поменялись их телефонные номера.

– Это было так давно, Энджел.

– Иногда мне кажется, что даже не в нашем веке. А иногда возникает чувство, будто все случилось вчера. Я понимаю, что сейчас это уже совершенно не важно, но я просто хотел, чтобы ты знала.

Лицо Мадлен исказилось, оно стало пепельно-бледным. Глаза потемнели от боли, и Энджел почувствовал себя отъявленным негодяем. Конечно, он мог бы понять, что ей не хочется вспоминать обо всем этом.

– Прости, – произнес он шепотом.

Она сидела, застыв на кровати рядом с ним, и не сводила глаз с его лица.

Тишину нарушил сигнал ее пейджера. Рассеянным движением она нажала кнопку, выключая его, затем взяла телефонную трубку. Набрав номер, попросила доктора Алленфорда и, произнеся негромким голосом несколько слов, положила трубку на рычаг.

По выражению ее лица Энджел понял, что новости неважные.

– Что-то стряслось?

Она закрыла лицо рукой, затем, медленно, очень уж медленно отняв руку, посмотрела на Энджела.

– Не вышло. Сердце не подходит по ряду параметров. Мне очень жаль.

– Операции не будет?! – Энджел попытался глубоко вдохнуть, но не сумел. Воздух входил в легкие с усилием, с хрипом. Дышать стало невыносимо больно.

«Я умираю», – подумал он, и неожиданно всякая надежда выжить покинула его. Он беспомощно вытянул руку. Мадлен сжала ее. Энджел словно сквозь сон услышал, как она, нажав кнопку вызова, произнесла в переговорное устройство:

– Голубой кардиокод, палата 64, требуется каталка. Затем Энджел почувствовал, как Мадлен пытается расстегнуть рубашку у него на груди.

– Не умирай же, Энджел. Черт тебя побери, не смей умирать! – как сквозь пелену тумана, доносился до него ее голос.

Всю грудь Энджела разламывала острая боль, от которой деревенели мышцы. Он не мог ответить, даже если бы хотел.

Боль стала такой сильной, что грудь, казалось, была объята пламенем. Сердце горело в ней как факел.