3

Федотыч, моторист рудничного катера, обернулся к Насте и Глебу, приглашая к беседе:

— Долго нынче держится коренная вода. Но уж зато травы на островах будет укосно. Замочило так, что еле-еле лозняк над водой мельтешит.

— Красиво! Краски-то какие… — воскликнула Настя и не спускала взгляда с раздавшейся вширь реки, с островов с выступавшими над водой кустами, точно крышами града Китежа.

— Рассвет в самой силе, вот небо и полыхает, — подхватил Федотыч обрадованно, будто он сам разлил по воде и тайге эти краски.

Макушки сопок словно бы разрумянились ото сна. Шаром налились облака и поползли в реку в поисках прохлады, и река подернулась розовой рябью.

«Совсем как на пруду в то утро», — Настя посмотрела на Глеба. Он поднял глаза на Настю. И ей показалось: в них тоже плескалась вода. Скулы его порозовели. «Он помнит то утро», — обрадовалась Настя.

— А раньше я любила желтый цвет.

Глеб рассмеялся с вызовом, дерзко, как бы желая стряхнуть с себя оцепенение, и сказал:

— Классический цвет измены.

— Такую нелепость мог распустить по свету лишь очень мрачный человек.

Настя горячо заговорила о том, как жаль ей незрячих людей, кого оставляет равнодушными желтизна сентябрьского леса, подсолнух над плетнем огорода, капля янтаря на морском песке, сгустки меда в зеленоватом воске сот, солнечный луч в траве…

А Глеб впервые разглядел золотистые точечки в ее глазах, желтые крапинки веснушек. Ему захотелось тотчас же сказать об этом Насте, но он подавил это желание, вспомнив циничную тираду Шилова: «В мире есть единственная реальная ценность — золото!»

Глеб наклонил голову и сказал:

— Если уж честно, то всем цветам я предпочитаю фиолетовый… Ночь, предгрозовье, снега из окна вагона. И ночное море. Я очень любил слушать его. Я различал в его гуле то стоны погибших, то голоса надежды…

Глеб замолк. Аркаша Шилов, доведись ему услыхать все это, от души бы повеселился над «карасями-идеалистами», но остался бы очень доволен. Шилов еще вчера поучал: «Девки, они с чего начинаются? С ушных раковин да еще с сердчишка, которое прямо-таки изнывает от желания отогреть чью-то заблудшую душу. Так что ты, главное, капай ей на мозги насчет своих порывов, которые-де вдребезги расшибаются об острые углы бытия. Их, девок, хлебом не корми, только подкармливай байками. И все. И она — твоя…»

— Разве ты жил у моря?

Он не любил рассказывать об этом, был убежден: с родителями ему крепко не повезло. Даже на вопросы Лизы отвечал неохотно. Однако Настя смотрела на него с таким искренним интересом и сочувствием…

…Прохладное северное море. Серо-зеленые волны с ревом рушатся на моторку, норовят захлестнуть ее, зашвырнуть к береговым соснам. Загорелые, в синих змейках татуировки, руки отца крепко держат штурвал. Ветер треплет бронзовый чуб, офицерская фуражка с малиновым околышем чудом держится на затылке. И Глебу кажется: моторка летит навстречу погрузившемуся в море солнцу. Отец выключал мотор, мечтательно говорил:

— Подрейфуем. Доверимся Посейдону. Авось он не проткнет нам днище трезубцем. — Отец ложился на дно лодки, смотрел в небо, по которому быстро, словно кто его чернилами заливал, растекались фиолетовые разводы. — И через тысячу веков море останется таким же, как при Магеллане, Колумбе, Беринге. Так же будут реветь волны, водоросли пахнуть йодом. Нигде человек не соприкасается с природой так близко, как в море.

— Почему ты не стал моряком? — спросил Глеб.

— Родился-то я в Миргороде. И хотя там, кроме воспетой Гоголем лужи, других водоемов не водится, спал и видел себя на мостике корабля. Но война стояла на пороге, определили меня в пехотное училище. И стал я подданным «царицы полей». Хорошо еще, что назначили в приморский гарнизон.

Вскоре они простились с морем и с плаваниями под звездами. Отца с повышением перевели в московский гарнизон. Мама радовалась:

— Я разобьюсь в лепешку, но сделаю так, чтобы твои однополчане, Костя, говорили о нашем доме как о самом гостеприимном.

По вечерам у них частенько собирались гости. Чаще других наведывался «по-холостяцки, на огонек» начфин части Владимир Прохорович Карасев.

Глеб чувствовал: отец не любит этого тучного человека. Зато мама, едва Владимир Прохорович переступал порог, краснела и становилась очень суетливой. И Глебу почему-то делалось стыдно.

Однажды Глеб забежал в комнату и увидел, что отец бьет маму. У отца было бледное, незнакомое лицо. Губы вздрагивали и прыгали, будто отец плакал. Мама увертывалась от ударов, пронзительно выкрикивала:

— Ты этим ничего не докажешь! Ты стал мне еще противнее!

Наверное, маме было больно. Но Глебу стало жаль отца и хотелось заступиться за него.

Отец стал надолго исчезать из дому. Возвращался всклокоченный, с опухшим лицом. Однажды его не было почти неделю. Мать сердито говорила:

— Искать не станем. Спивается.

Но он вернулся. Бочком проскользнул в дверь, остановился, осмотрелся, точно попал в незнакомое место, и пролепетал заплетающимся голосом:

— Нет больше подполковника Надеждина. Все. Демобилизовали.

— Достукался, — зло сказала мама и стала швырять в чемодан вещи отца.

— Нет! Нет! Не пущу! — закричал Глеб и вцепился отцу в колени.

Отец провел рукою по его волосам.

— Я вернусь за тобой, малыш, — хрипло сказал он, втянул голову в плечи и шагнул за порог.

Через несколько дней мать и Владимир Прохорович пришли нарядные, с букетом цветов. Мать ласково сказала Глебу:

— Ты уже большой, все понимаешь. Теперь твоим папой будет Владимир Прохорович Карасев…

А вскоре мама вернулась домой такой расстроенной, какою Глеб не видел ее никогда.

— Константин Иванович Надеждин, — начала она с порога, — оказался верен себе. Не хватило силы воли дотянуть даже до совершеннолетия сына. Утонул на своей тарахтелке. Теперь будем получать на мальчика очень небольшую пенсию. Наше материальное положение сильно ухудшится.

Их материальное положение, видимо, ухудшилось не настолько, чтобы отложить намеченную на осень поездку в Сочи. У лесенки вагона Глеба обняла низенькая старушка. Глеб испуганно вертел головой, уклоняясь от ее поцелуев, а она повторяла:

— Глебушка! Внучек! Какой ты большущий!

— Здравствуйте, Елена Андреевна! — сказала мама. — Вам не кажется, что вы травмируете ребенка? — И объяснила Глебу: — Это твоя бабушка — баба Лена, мама твоего первого отца.

Мама и Елена Андреевна отошли в сторону, до Глеба донеслись обрывки фраз:

— Нет, нет, Елена Андреевна, — говорила мама непреклонно. — Это невозможно. Глеб — мой любимый сын. И Владимир Прохорович так привязан к нему…

— Но Глеб для меня — единственная память о Костике. К тому же здесь юг, море.

— Конечно, юг для здоровья ребенка… — начала мама неуверенно.

Теперь Глеб жил в маленьком домике с застекленной верандой, затянутой зеленой шторой винограда. Можно было часами лежать на горячем галечнике и слушать, как шумит пляж, перекликаются огромные, будто айсберги, теплоходы, смотреть, как погружается с пустого неба в морскую пучину солнце. Море вспыхивает на мгновение и сразу же заполняется фиолетовой стынью. И в тот же миг, точно кто-то включает их, как светильники на бульваре, загораются звезды.

Однажды на берег прибежала соседка, с трудом перевела дух, крикнула:

— Пойдем, Глебушка! Бабушка умерла.

Через неделю Глеб снова был в Москве. Владимир Прохорович без улыбки оглядел его, потянулся потрепать по волосам, но раздумал:

— Большой какой стал. Хотя, само собой, под южным солнцем… У тебя здесь народилась сестренка Светланка. Станешь водиться с нею. Матери надо на работу. Нам остро не хватает денег. У каждого в доме должны быть свои обязанности…

Зачем он рассказывал все это Насте? Идиотская сентиментальность, и только. Чистенький домик под южным небом, вздохи отца о вечности моря и даже Лиза с ее хмельным шепотом по ночам и трезвым взглядом на жизнь в таком далеке, что, может, все это пригрезилось ему во сне…