Часть вторая

Черно-белый молодой Бельмондо выходил из кафе, садился в открытую машину и резко брал с места... Камера отъезжала наверх-назад, раскрывая панораму, и Песоцкий с замиранием сердца подумал, что такого кадра в фильме не было. Это же неизвестный дубль Годара!

Потом он сам оказался оператором, едва успев удивиться этому обстоятельству, потому что кран с камерой продолжал медленно взлетать. Стало страшновато. Кабриолет вымыло из кадра, внизу проплывали поля, рассеченные сельской дорогой; изгиб реки блеснул прекрасным бликом. Было уже очень высоко; таких кранов не бывает, подумал Песоцкий и в ту же секунду почувствовал пустоту под ногами, опасный наклон тела и собственный вес, неумолимо тянущий к земле.

Бухнуло сердце, и он открыл глаза, еще чувствуя игольчатое покалывание в ступнях.

Ого. Вот это да.

Песоцкий лежал, медленно возвращаясь в реальность. Она состояла из очередного дня, наливавшегося светом за шторой, — со знакомой ящеркой на перилах террасы, с немецкой семьей в соседней хижине, с морем, исправно приходившим из ночной самоволки, с мохнатой ногой пальмы у ступенек и детскими голосами на пляже.

Реальность состояла из него самого, лежащего на большой постели, — живого, неразбившегося… Но какой красивый был кадр!

Песоцкий еще немного полежал, дегустируя сладко-щемящий вкус улетевшего сна, а потом повернулся на бок и снова закрыл глаза, чтобы додремать.

Он открыл глаза совершенно выспавшимся. Полежал, отбросил одеяло и мягким рассчитанным движением попал ногами в новые шлепанцы. Дошлепал до ванной, умылся, отфыркиваясь. Муравьиная дорожка за умывальником работала бесперебойно — два десятка черненьких энтузиастов выкладывали точный прямой угол у душевой перегородки; два десятка других шарашили навстречу по тому же маршруту. У них был вечный аврал.

Вечный аврал был и у Песоцкого, еще недавно.

Он надел свежую майку, натянул хулиганские шорты с морским коньком на причинном месте, захватил со столика на террасе солнечные очки и побрел на завтрак… Экипировался Песоцкий наутро после пропажи чемодана, съездив еще разок к причалу с банкоматами.

Много ли нужно в тропиках?

Много.

Нужна эта цепочка пальм, плавно уходящая вдоль линии прибоя, эти лодки на грунте, среди мелкого барахла, оставленного отливом, груды камней вокруг… Нужны мальчишки, стоящие на камнях с удочками, и медный кругляк закатного солнца, и блещущий свет утренней глади…

Уже доедая дежурный кусок арбуза, Песоцкий хмыкнул, вспомнив о чемодане. К стойке портье он не подходил уже пятый день. Найдется — сообщат…

Эта странная невесомость овладела им не сразу. Сначала досада еще вспухала глупым атавизмом, мозг, как обезглавленная курица, еще порывался куда-то бежать, что-то делать… Но делать было — нечего. Даже телевизоров тут не было, чтобы никакие breaking-news не могли отвлечь постояльца от смены света и сумерек, от медленного поворота божьего реостата…

Все повторялось, и завораживало повторением, и напитывалось каким-то тайным смыслом.

Песоцкий давно вызубрил голыми ступнями пятисотметровую линию прибоя. Можно было выйти из моря с той стороны каменной гряды, на полоску следующего пляжа, можно было поплыть на катере и часами пялиться на рыбок, но это ничего не меняло.

Воспоминания брели за ним по мелководью; воспоминания пили с ним коктейли и ложились спать рядом… И весь дежурный аттракцион очередного дня — прокаленный песок и джазок под камышовым навесом, и прохладная невесомость над коралловой грядой, и супчик на веранде — not spice? — yes… — и дневной сон в прохладном бунгало, и вечерняя сессия этого оплаченного рая, с широкоэкранным кинотеатром заката, в старом деревянном кресле у костровища — весь этот пятизвездочный аттракцион был только оболочкой для тоски, заселившейся в душу Песоцкого...