I

Поскольку Соломон Моисеевич был занят только собою и человечеством, а окружающие не соответствовали ни той, ни другой дефиниции, к посторонним людям он был скорее равнодушен. Однако мир нуждался в помощи, а мир, как его ни крути, состоял из людей: с этим противоречием сталкивается всякий мыслитель. Желание добра и справедливости было столь велико, что Рихтер вступал в контакт с каждым, желая укрепить в вере и дать совет. Будучи от природы сентиментален, Рихтер готов был сострадать — но стоило углубиться в переживания, как выяснялось, что объект сочувствия не представляет человечества в целом. С некоторой досадой Соломон отворачивался от конкретного случая, понимая, что общего положения дел не поправить. Некий прок в переживаниях все же был: хотя повод ничтожен, но чувство сострадания переадресовывалось всему человечеству. Каждый новый пример горя усугублял общую картину — и подтверждал диагноз. Обыкновенно, беседуя с родственником или знакомым, который оказывался в нужде, Рихтер давал понять, что не только потерпевший, но прежде всего Рихтер расстроен случившимся. Полагаю, что следовало бы сделать то-то и то-то, — говорил он пострадавшему, имея в виду не столько данную невзгоду, сколько ход событий в целом, — и если вы не сделаете, я буду переживать.

Надо бы пригласить врача, — внушительно говорил Рихтер, и больной испытывал неловкость. Ему самому не могла в голову прийти столь очевидная истина и, уж точно, не получилось бы сформулировать ее так убедительно. Вызвать врача — для Рихтера было настоятельной потребностью: весь мир нуждался во враче. И окружающие халатностью своей дополнительно ранили Соломона Моисеевича.

Так, для него сделалось неприятным открытием, что его родственница Инночка, достигнув сорока пяти лет, остается незамужней особой с неустроенным бытом. Услышав об этом от Татьяны Ивановны, Рихтер расстроился; лицо его выразило ту степень неприятия вещей, которая плохо сочетается с хорошим настроением.

— Но почему она не захотела выйти замуж? — Соломон Моисеевич поднял брови? — Допускаю, брак накладывает некоторые обязательства. Ей пришлось бы стирать, и даже, вероятно, мыть полы. Я допускаю это. Вероятно, ей пришлось бы готовить пищу. Конечно, это отвлекает, мешает сосредоточиться на главном.

— Когда это брак тебе мешал? — заметила Татьяна Ивановна. — Ты разве в магазин ходил?

— Кха-кхм, я, безусловно, не раз бывал в магазинах, твой упрек дик, — сказал Соломон Моисеевич, — я видел магазины и прекрасно их себе представляю. И потом — зачем самим ходить в магазины? Следует пригласить домработницу — сердечную женщину вроде той, которую я встретил, гуляя в парке. Молодая девушка, в сущности, кхм, ребенок, — ее зовут Анжелика. Интеллигентный человек, аспирантка.

— Знаю я этих прошмандовок, — сказала Татьяна Ивановна, — если ты аспирантка — в библиотеке сиди, а по кустам не шастай. А Инночка и рада бы замуж, да кому нужна?

— Инночка привлекательная особа, — заметил Рихтер, — полагаю, дискуссии, которые мы некогда вели, сформировали ее личность. Да, кхе-кхм, сформировали.

— Вены на ногах, без очков газету не прочтет. Люди жену берут, чтоб щи горячие кушать, а не по аптекам ночью бегать. И тоскливо же ей вечерами: ни деточек нет, ни внучков. Телевизор, что ли, смотреть? Так ведь кажут одну мерзость — про ворюг. Жалко девку. Это тебе не Зоя Тарасовна, у которой с жиру слюни текут. То, понимаешь, Гульфик Хабибулевич плох, подавай Татарникова! А то — Татарников плох, верните Хабибулича! А нашей-то девке не надо ничего. Мне Пашенька рассказывает, как она живет. Сейчас, правда, ее кобель к себе водит кривозубый. Как бишь его, — Татьяна Ивановна вечно путала фамилии, — Сраков? Или Сукин?

— Струев, — сказал Соломон Моисеевич, — мой ученик, кхе-кхм.

— Таскается к Спрутову. Ему что, у него таких рота. Денжищ куча — что стоит помаду купить, приманить дуру. Ну, я считаю — пусть хоть об него погреется. Человеку надо, чтобы его согрели.

— Согрели? — спросил Соломон Моисеевич. — Так она больна? До этого дошло? Температура? В этом случае — я настаиваю на своем мнении — следует обратиться к врачу. Замужество желательно, но врачебной помощью манкировать не следует.

Татьяна Ивановна махнула рукой — что толку говорить? Если женщина под старость оказывается никому не нужной, чья в том вина? Режим коммунистический, что ли, виноват? И либеральные новации ни при чем. Говоря о судьбе Инночки, каждый испытывал одни и те же чувства: разве я примером своим, думал всякий человек, не сделал от меня зависящее, чтобы показать, как надо жить? Разве не видела она, как я стараюсь, устраивая свой быт, — и в том числе, между прочим, для того, чтобы дать ей урок. Разве ради себя одного я потею, приобретая кооперативную квартиру, выполняя супружеский долг? Что мешало этот урок усвоить? Схожие чувства испытывал просвещенный мир, глядя на Россию: что мешало тебе, нелепая страна, жить пристойной жизнью? Говорили не раз — погляди, как люди живут! Смотри, и советовать перестанем — какой прок? Подобно России, Инночка пробуждала в окружающих не сочувствие, а тревогу. Одинокая женщина вызывала (пока была молода) опасения: того и гляди, уведет чужого мужа, окрутит неопытного мальчика. Мария Ивановна (сестра Татьяны Ивановны) в свое время настрого предупреждала сына, Сашу Кузнецова, избегать встреч с этой женщиной. Смотри, говорила Мария Ивановна, окрутит тебя кошка драная. Вцепится, не оторвешь. Саша Кузнецов, впрочем, мог не опасаться домогательств — романтическая Инночка не интересовалась мужчинами без высшего образования. Претенциозность также ставилась ей в вину. Ишь, говорила Татьяна Ивановна, переборчивая. Чем Сашка нехорош? Эвон! Образование ей подавай! Так доучится до пенсии. Время шло, и пенсия неотвратимо приближалась. В крошечной квартире на окраине, на мерзкой улице, носящей название Аминьевское шоссе, жила Инночка, и Соломон Моисеевич, когда заходила речь об Инночке, расстраивался. И без нее хватало проблем.

Все пошло вкривь и вкось, каждый отдельный случай лишь подтверждал общую беду. Стоило открыть газету, да что там газету, стоило открыть форточку — и беды мира заполняли комнату. Ураганы, землетрясения, инфляция, войны, эпидемии — все одно к одному. Человечеству следовало как можно скорее произнести заветное слово, чтобы вновь спрямить пути истории, — но слова не было. Найдется ли новый пророк, способный указать людям пути? Нет, не находилось такого: все больше вертлявые юноши в оранжевых галстуках да толстомордые экономисты с вороватым взглядом. Время шло, кризис охватывал мир, и Рихтер не мог этому помочь. Он в бессилии сжимал и разжимал пальцы — и смысл истории валился у него из рук. Но не было иных рук, кроме его рук, чтобы этот смысл удержать, — и Рихтер поднимал взгляд к небу и ждал знака.

Каждая минута его времени была отдана вопросу спасения мира — если он не реагировал на посторонних, то ради их же блага. Как говорил дедушка Жиля Бердяеффа, если человек испытывает голод, то это проблема биологическая, а если испытывает голод его сосед, то это становится проблемой нравственной. Но если все человечество разом — вот о чем любопытно было бы спросить дедушку Бердяеффа — испытывает голод, холод и растерянность, к какой категории проблем отнести эту? По всей видимости, эта проблема религиозного характера. И Соломон Рихтер, глядя в окно на пустое небо истории, беседовал с Богом.

Детали ускользали от его внимания, не потому, что он не уделял внимания феномену, именуемому в философской литературе «другой», но по принципу очередности задач. Когда наступит царство свободы, жизнь каждого устроится сама собой. Придет время, и любой — в том числе обделенный вниманием сосед — обретет свободу, и исполнится слово Завета. Есть люди, приставленные ухаживать за огородом; есть те, в чьи обязанности входит забота о машинах; Рихтер отвечал за историю. Людям кажется, что события в их жизни сыплются, как горох; это не так в них есть логика. Профессору Татарникову видна эта логика, ему кажется, что история есть череда событий, обусловленная особенностями географии и культуры; это не так, существует еще и замысел. События, те, которые сыплются, как горох, — есть растительная жизнь человечества, иными словами, социокультурная эволюция. Однако помимо роста растения, процесса, который может наблюдать садовод (например, историк Татарников), есть закон, по которому растение вырастает из брошенного семени. Этот проект растения, заложенный в семени истории, и был заботой Рихтера. Существует Великий проект мировой истории — и события жизни людей есть этапы реализации этого проекта. За проектом следует ухаживать, как ухаживают за деревом, стимулировать его рост, но сам процесс роста — еще не история. История была задумана с самого начала, как внятная и ясная вещь, ее цель сформулирована уже в семени, из которого вырастает дерево, — надо помочь истории состояться. А дерево истории болеет, его сучья сохнут, в него бьют молнии — и оно может погибнуть. Затем и приставлены садоводы к дереву, а пророки к истории, чтобы Великий проект состоялся, чтобы семя дало плоды. Каждый этап развития — результат усилия, предпринятого очередным пророком.

Соломон Моисеевич Рихтер пересказывал эти соображения много раз — Павлу, Лизе, Татьяне Ивановне, Сергею Татарникову и проститутке Анжелике. Неужели непонятно? Где же, спрашивал собеседников Рихтер, где сегодняшний Исайя? Да вы, Соломон, и есть Исайя, добродушно говорил ему Татарников, хватит с нас. Зачем два Исайи — еще подеретесь.