на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 7

Страна Израиля, она же Эрец-Исраэль, она же Ханаан, она же Палестина в древнюю пору (как, впрочем, и сейчас), находилась на восточном побережье Средиземного моря, то есть как раз между двумя великими цивилизациями древности — Месопотамией и Египтом. Так что, для того чтобы воевать, торговать и общаться другими способами, эту страну было никак не обойти. Два главных торговых пути проходили по территории Израиля: один — вдоль моря (и очевидно, именно поэтому назывался Приморским путем), а другой именовался Царской дорогой, чему толкового объяснения у нас нет. А еще существовал так называемый Путь благовоний.

Короче говоря, народы шастали по этой территории туда-сюда и обратно. Понятно, что кто контролировал этот не самый уютный кусок земли, тот и стриг с него купоны. То есть место это все-таки было привлекательным. Но однажды начались кошмарные разборки в северном Средиземноморье, все передрались друг с другом не только на материке, но и на островах. Тут-то всякие симпатичные ребята с этих островов, да еще ахейцы и дорийцы, ионийцы и сардинцы, даже дануну хлынули кто куда, и многие осели в Эрец-Исраэль. Евреи называли их плиштим, то есть захватчики, что, как вы понимаете, по-русски будет филистимляне. Вторгнувшись, они стали обустраиваться и построили довольно много городов, таких как Ашдод, Ашкелон, Гат, Экрон и, будь она неладна, Газа. Надо сразу признать, что сравнение евреев с филистимлянами будет явно не в пользу первых, ибо филистимляне были люди образованные, организованные и высококультурные.

В то время, когда они сотворяли такие чудеса, как Кносский дворец на Крите, или, умастившись благовониями, вели ученые беседы под доброе винцо с изысканной закуской, евреи дикой галдящей толпой шатались по Синайскому полуострову, ели саранчу, и вовсе не исключено, что по ним прыгали песчаные блохи. Кое-как придя в себя после иерихонского концерта, они начали расселяться по стране — племя здесь, племя там. Все это сопровождалось боями местного значения, в которых особо отличился Гидеон, о котором мы рассказывать не будем. Сам виноват: надо было позаботиться и оставить хотя бы парочку достойных туристических объектов. А к тому времени, в котором жил герой и о котором мы непременно расскажем, евреи и филистимляне уже стали жить мирно, а точнее — евреи были под филистимлянской властью. Что немудрено, поскольку у филистимлян помимо культуры и хороших манер было железо, а у евреев не было ни того, ни другого, ни третьего.

Речь пойдет о настолько известном человеке, что ему в Петергофе даже поставили памятник в виде фонтана из чистого золота. Ну хорошо, из бронзы, но позолоченной. Вот уж кто оставил после себя память вместе с кучей объектов, так это он —Самсон! Для начала: он не брился и не стриг волосы. Это очень удобно. Затем, он был судьей. И наконец, он был здоровущий мужчина — голыми руками разорвал льва (см. фонтан в Петергофе) — и еще был очень изобретательный. Однажды поймал триста лисиц, связал их хвостами, к этим узлам прикрепил факелы и пустил обалдевших зверюшек на филистимлянские поля, в результате чего не только пожег всю пшеницу, но и виноградники, и масличные рощи. В наше время такой человек называется пироманом.

Разумеется, подобное обращение с животными заслуживает всяческого осуждения (львов, например, в Израиле совсем не стало), но никто Самсону на вид не поставил: уж больно дикого нрава был человек и силы необычайной.

В другой раз Самсон в одиночку поубивал сразу тысячу филистимлян, выбрав для этой цели необычное оружие, а именно: ослиную челюсть. Без сомнения, найдутся люди, которые скептически отнесутся к этой истории: ну двух убил, ну десять куда ни шло, но тысячу — это уже фантастика и перебор. А зря: подлинность любой истории легко проверяется наличием небольшой и случайной детали, которую совершенно ни к чему было придумывать. Так вот, в деле Самсона такая деталь имеется. В Библии сказано: «Нашел он свежую ослиную челюсть». Именно указание на то, что означенная челюсть была не высохшая, не какой-нибудь второй свежести, а совершенно свежая, с очевидностью свидетельствует о правдивости этой истории.

Все свои подвиги совершал Самсон в долине Сорек, немного восточнее города Бейт-Шемеша. В этой долине находится очень красивая сталактитовая пещера площадью аж в пять тысяч квадратных метров. Однако главная достопримечательность этих мест располагается на перекрестке, где от дороги, ведущей к шоссе № 1 (Тель-Авив — Иерусалим), отходит дорога в сторону Рамле и Лода. Сам перекресток называется Шимшон, то есть Самсон. Речь идет о киоске около автобусной остановки, где продаются всякие незамысловатые бутерброды, кола, минеральная вода и все такое прочее. Так вот: в конце шестидесятых — начале семидесятых годов прошлого века у этого киоска останавливались не только люди, проезжавшие мимо по делам, не только подходили люди, ожидавшие автобуса. Сюда приезжали из Беер-Шевы и Эйлата, из Нагарии и Кирьят-Шмона, со всех концов Израиля тянулись сюда жители, невзирая на палящую жару и невыносимый зной летом и пронизывающий холод и проливные дожди зимой.

Как вы понимаете, не вчерашние сэндвичи и кока-кола манили сюда этих людей. Дело в том, что у женщины, которая торговала в этом киоске, были груди. «Ну и что? — скажете вы. — У всех женщин есть груди — на то они и женщины». — «Ах! — ответим мы вам. — Что вы такое говорите! Таких грудей, какие был и у этой женщины, не было ни у какой другой, и не видал таких никто — такой невероятной красоты и размера они были».

Счастливцы, видевшие это чудо света, утверждают, что были они подобны горе Фавор каждая, другие говорят о двух ведрах донышком вверх, третьи, на манер царя Соломона, сравнивают их с белорунными овцами. В народе они получили прозвище «груди государства». В результате район перекрестка Шимшон стал одной гигантской дорожной пробкой, что вызывало недовольство Министерства транспорта, Управления дорог и полиции. Но никакие меры не помогали, ибо те, кого посылали эти меры принимать, стояли в полной оторопи, не в силах отвести восторженных глаз от Божьего чуда. Все это кончилось из-за мужа, которому, по словам одного из тех, кто своими глазами видел «груди государства», надоело делить их со всем миром. Он продал киоск и увез свое сокровище неведомо куда. С тех пор прошло почти сорок лет. Выросло два поколения людей, не видевших воочию этих легендарных грудей. Но нет человека в Израиле, который на вопрос, чем знаменит перекресток Шимшон, не воздел бы мечтательно глаза к небу и благоговейно вздохнул: «Груди государства…»

Вернемся, однако, к Самсону. Этот незаурядный человек заслуживает нашего внимания не только благодаря своему буйному поведению и ставшей общим достоянием красивой фразе «Умри душа моя с филистимлянами», но тем, что именно в нем впервые проявилась характернейшая черта еврейского народа: влюбленность в чужие культуры. Самсон был по уши влюблен в филистимлян. Собственно, романы между народами — явление достаточно нередкое: роман англичан с Италией и Грецией, например, или русских — с Францией и Германией. Да, среди россиян были и англофилы, и италоманы, но это мелкие группы, никак не повлиявшие на два главных направления. Романы эти — романы счастливые, и даже временные ссоры (в истории известные как войны) только подбрасывали дров в огонь пылающей страсти. Конечно же, евреи были (и до сих пор остаются) привязаны к местам своего проживания, будь то Чехия или Украина, Аргентина или Италия. Но мы говорим о любви, которая оставляет след на долгие-долгие годы и память о которой не исчезает многие поколения после разрыва. Это не только влюбленность в культуру, это еще влюбленность в образ жизни и, наконец, в самое место. Однако не стоит представлять себе евреев этакими Казановами на исторических перекрестках. Особенность еврейских романов заключается в том, что это всегда была любовь без взаимности. Горькая, безответная, исполненная иллюзий и самообманов, любовь со стандартно плохим концом. Три великих романа — с Испанией, Германией, Россией — оставили в сердце еврейского народа раны, которые не зарубцевались и по сей день. И сегодня при слове «Испания» вздрагивает душа каждого еврея, хотя после разрыва прошло более пятисот лет. Гранада… Толедо… Сантьяго-де-Компостелла… Саламанка… Барселона… Сарагоса… И сжимается сердце, и комок подкатывает к горлу, и все тело томится, как при имени женщины, которую давным-давно, на заре туманной юности любил ты со всей отчаянностью и безоглядностью, отдавая этой любви себя всего, до самого конца, без остатка.

Достаточно часто говорится о способности евреев мимикрировать. В Израиле это особенно наглядно: грузинский еврей — он более грузин, чем еврей (а что такое еврей?), бухарский еврей — чистой воды бухарец, немецкий — такой немец, что тошно, и перечень этот можно продолжить. Только это лишь начало, на поверхностный и первый взгляд. Мимикрируя, животное меняет свой внешний вид, еврей же меняет абсолютно все, включая образ мыслей и работу желудка. Так было с немецкими евреями, с русскими, теперь с американскими. Но испанские евреи всегда оставались сами собой: они никогда не пытались выдавать себя ни за испанцев, ни за мавров. Может быть, именно этой их особенности мы обязаны тем, что только им дано было создать в изгнании то, что зовется золотым веком ивритской поэзии. Не как американские евреи на идиш и не на своем повседневном языке ладино — нет, на иврите, на древнем языке предков изливали свои чувства испанские евреи. Они подчеркивали свою особость в отличие от евреев Германии и России, желавших раствориться в коренном народе, как это делают сегодня многие евреи Америки.

Но, как уже сказано, кроме иврита был у евреев еще один язык — ладино, сохранивший до сего дня вкус и аромат средневекового кастильского языка. Испания была первой любовью евреев, но как справедливо заметил влюбленному Маяковскому Бурлюк: «Бросили бы вы это дело, Владимир Владимирович, — первая любовь никогда не бывает удачной». (В случае евреев слово «первая» надо убрать.) И все же, несмотря на обособленность, все смешивалось в Испании и даже кровь.

Направляя клинок в грудь своему ненавистному сводному брату Педро Жестокому, будущий король Испании Энрике воскликнул: «Умри, еврейский выродок!» Он знал, что говорил.

Как ни кичились испанские и португальские гранды своей голубой кровью, но мало можно найти на Пиренейском полуострове аристократических семейств, в череде предков которых не маячила бы еврейская тень. И даже сам Фердинанд, подписавший эдикт об изгнании евреев из Испании, был, так сказать, нечист насчет происхождения. Бабка его с материнской стороны была еврейкой. В конце XVIII века португальский король под влиянием инквизиции издал эдикт, обязующий евреев носить зеленые шляпы. Через несколько дней его премьер-министр маркиз де Помбаль явился к нему, держа в руках две зеленые шляпы. В ответ на удивленный взгляд короля маркиз глубоко поклонился: «Согласно эдикту Вашего Величества. Одна для меня. Другая для вас». Эдикт был отменен.

Как ни странно слышать это нам сегодня, но средневековая Испания была на редкость терпимым государством. В главном соборе Толедо богослужения шли на трех языках: латыни, арабском, иврите — конфессии по очереди использовали помещение. На надгробной плите отца Альфонса VI надпись сделана на четырех языках: латыни, кастильском, иврите, арабском, а сам Альфонс не без гордости называл себя королем трех религий.

Хронисты того недолгого времени называли евреев «позвоночным столбом» испанской экономической жизни. Ткацкие фабрики, серебряные рудники, виноделие, ремесла — всюду наблюдалось (и терпелось) веское участие евреев. Уж не говоря о торговле и финансах. Мозговые тресты при испанских королях составляли евреи. А когда изгнали их, то констатировал один хронист нечто важное для нашей темы: «Испанские евреи оставили Испанию очень еврейской, сами они уехали очень испанскими».

Разрыв наметился в связи с объединением страны, когда пало последнее государство мавров, когда отдельные королевства слились в единую империю и все потекло в соответствии с известным рецептом: один народ, одна религия, один язык, один фюрер. И может быть, действительно нет другого рецепта, а тогда уж и подавно не было. В изгнание ушли триста тысяч евреев — пять процентов населения Испании, и, видит Бог, это были не худшие пять процентов. Многие из них осели в Турции. И сказал султан Баязет: «Не понимаю, почему испанского короля называют мудрым владыкой, если он так обезлюдил свою страну, а мою облагодетельствовал». Еще кто-то отправился в Англию, в Голландию. И в XVII веке в период ожесточенных колониальных схваток между Испанией и Голландией среди голландских корсаров было много евреев, которые вели пиратские корабли со свитками Торы на борту. Именно они сожгли Вальпараисо, но разумеется, в будний день — в субботу, как известно, огнем баловаться нельзя.

Однако многие евреи — гораздо больше, чем ушло в изгнание — остались. Они приняли крещение, а вместе с ним и кличку: марранос — свиньи. С одной стороны — оскорбительную, с другой — защитительную. Ведь первое, что проверяла инквизиция (не за евреями она гонялась — за христианами притворными и христианами неправильного толка), — это наличие свинины на кухне. Многие, очень многие из марранов втайне продолжали соблюдать свою религию. Это они сочинили самую знаменитую еврейскую молитву «Кол Нидрей», которую читают евреи в Судный день, умоляя простить им лживые клятвы.

И до сегодняшнего дня в Испании есть семьи, в которых по субботам берут выходной, чтобы не ходить на работу, и зажигают свечи. Эти люди могут быть верующими христианами — но это семейная традиция. Существует забавный аспект марранской культуры: именно им обязана испанская кухня обильному употреблению оливкового масла — марраны не пользовались животным жиром и маслом для жарки (не кошерно). Существует даже такое блюдо, как «фальшивый окорок»: внешне совершенно свиной, а на деле сделанный из копченой курятины.

Множество великих испанцев родились в марранских семьях. Достаточно назвать Сервантеса (его мать была крещеная еврейка), и даже величайшая испанская святая Тереза из Авилы была из марранской семьи. Тоска евреев по Испании была так велика, что несмотря на смертельную опасность около ста тысяч изгнанников вернулись.

А что же сами испанцы, вспоминают ли они этот роман, да и вообще признают ли, что он существовал?

Ответ однозначный: да. Достаточно привести слова Федерико Гарсиа Лорки: «Четыре беса создали Испанию: бес католический, бес барочный, бес цыганский и бес еврейский».

А что же те, кто не вернулся? Как мы уже говорили, они рассеялись по разным странам. Но где бы они ни были, они хранили свой язык — ладино — и пели свои знаменитые сефардские романсеро, в которых еврейские молитвы сплелись с арабскими макамами и кастильскими ритмами.

Приятно заметить, что один из авторов, будучи в Гранаде, оторвался со своей женой от группы, чтобы навестить роскошный склеп Изабеллы и Фердинанда — королевской четы, изгнавшей некогда евреев из Испании. Он давно хотел (и тут свою мечту исполнил) кинуть им на усыпальницу пару шекелей — в надежде, что они узнают таким образом, что евреи не только живы, но имеют уже собственное государство.

Роман с Россией отличался от романа с Испанией так же, как роман с одной женщиной отличается от романа с другой. Но были и интересные параллели.

*

Евреям от Бога завещано,

что душу и ум ублажая,

мы любим культуру, как женщину,

поэтому слаще — чужая.

Так, до изгнания испанские евреи не скрывали своего происхождения — напротив, даже подчеркивали оное, как и российские евреи до конца XIX века. И так же, как испанские марраны, многие евреи послевоенного Советского Союза пользовались любой возможностью, чтоб скрыть постыдный факт своего еврейства. С другой стороны, российский роман — наиболее загадочный и непонятный из всех трех. В Испании евреи жили полторы тысячи лет, в Германии — чуть ли не две. За это время действительно могут произрасти отношения, возникнуть симбиоз, развиться чувство причастности.

В России евреи к моменту начала романа жили всего-навсего несколько десятков лет. Вообще-то они появились в России куда как давно: по некоторым сведениям, ими был основан Киев. Но затем при Владимире Мономахе были изгнаны и снова оказались в России лишь благодаря разделу Польши в девяностых годах XVIII века. Россия неожиданно для себя и безо всякого на то желания стала обладательницей самого большого количества евреев в мире.

Об отношении евреев к новому отечеству говорят слова одного из блестящих русских военачальников, героя войны 1812 года — графа Михаила Андреевича Милорадовича: «Без евреев мы не победили бы в этой войне, и у меня не было бы всех этих орденов и медалей». Итак, лояльность, верность, усердие давно были проявлены и замечены, но любовь вспыхнула после реформ шестидесятых годов XIX века. Надо сказать, что накал этой страсти испугал изрядную часть коренного населения. Как писал М. Горькому один из его читателей: «С устранением антисемитизма Россия стала бы благоденственной страной, но евреи были бы там хозяева, а русские — рабы». Евреи этих опасений начисто не ощущали и старались еще больше: мол, непонимание рассеется и любовь расцветет пышным цветом. Мы вовсе не собираемся вникать в сложные отношения евреи—русские. Во-первых, этим и без нас масса народу занимается, что русских, что евреев, во-вторых, вся наша книжка вовсе не про это, а в-третьих, мы говорим исключительно о любовных коллизиях еврейского народа. Так что вернемся, как говорится, к нашим баранам.

Кроме идейных антисемитов и ярых противников этой любви (таких, как Достоевский, например), в русской интеллигенции мы встречаем и филосемитов (Соловьев, Бердяев). Тут надо сказать, что филосемиты в первую очередь были русскими патриотами, которые считали, что антисемитизм вреден русскому народу, поскольку отвлекает его от собственных существенных проблем. И наконец, были люди нейтральные. Они хотя и не испытывали теплых чувств к докучливому обожателю, но в силах были объективно отнестись к возникшей ситуации. Так, Чехов, например, устами своей героини-библиотекарши признавал: «Если б не молодые девушки-еврейки, библиотеку можно было бы закрывать». А потом пришла революция. Сперва февральская. Потом октябрьская. Тут евреи, так же как и русские, заметно раскололись. Среди участников первого бунта юнкеров против большевиков треть была юнкерами-евреями. Среди вождей противников большевиков — Винавер, Гоц, Мартов. Еврей Канегиссер стреляет в еврея Урицкого. Но ярый антисемитизм Белого движения положил этому конец. Белое движение изгнало евреев, Красное — открыло им объятия. И евреи кинулись в них со всем восторгом. На много, много лет. Мы не будем перечислять всех поэтов, композиторов, ученых, хозяйственников — и да, чекистов и партийцев. Они были всюду. Но главное — они уже не считали себя евреями. Самыми ярыми преследователями сионизма и иудаизма были члены Еврейской секции ВКП(б). Они в судорогах коллективного энтузиазма пылко строили новый мир, Царство Божие на земле. А когда дело было сделано, то вдруг обнаружили, что то, что они считали любовью, другие полагали насилием. Что России наскучила их назойливая привязанность. А они ведь (это очень важно и поэтому повторим) ну никак себя евреями не полагали и не осознавали, они напрочь не хотели быть другими и чужими. Пытаясь доказать свою верность, они шли на все, чтоб быть своими для упрямых россиян. Как заметил Михаил Светлов: «Чего они хотят — ведь мы уже и пьем, как они?» Ситуация была жалкой и никак не могла содействовать приятности облика притязателя на сердце России. Эту малосимпатичную черту евреев с горечью подметил философ Карсавин: «Мне стыдно за стыдящихся своего еврейства евреев». Отторгнутые евреи больно переживали свое двойственное положение.

Наш троюродный брат Лодик (царствие ему небесное) был весьма засекреченным конструктором ракетных катеров. В конце шестидесятых один такой катер, находившийся на вооружении египетского флота, потопил израильский фрегат «Эйлат». На следующий день, встретив в КБ своего приятеля (тоже еврея), Лорик растерянно сказал: «Как тебе нравится? Наш катер потопил наш фрегат…»

Принять ситуацию достойно, отказаться от надежды на ответную любовь евреи были попросту не в состоянии. Дело доходило до вещей воистину анекдотических. Так, Владимир Осипов, легендарный русский националист, диссидент, редактор журналов «Вече» и «Община», признался в лагере Михаилу Хейфецу, своему коллеге по заключению, что с идеей русского национализма его познакомил поэт Илья Бокштейн.

То, что ощущали россияне, остро и точно сформулировано оказалось в переписке Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева. Трудно было найти русского человека, знавшего и любившего Россию больше Эйдельмана. Автор изумительных книг, тонкий исследователь, блестящий архивист, он дышал Россией, всей ее культурой и историей. И вот однажды написал письмо прекрасному прозаику Астафьеву.

Тут мы с местоимения «мы» перейдем на «я», ибо один из авторов был свидетелем этой переписки.

Много уже лет назад я оказался в числе первых слушателей первого письма той переписки. К Тонику Эйдельману я всегда испытывал невероятное почтение, что дружбе нашей изрядно мешало, но тогда — решительно, хотя несвязно и неубедительно — стал возражать. Многие помнят, наверное, что письмо это упрекало Астафьева в некорректности к национальным чувствам грузин — да еще тех грузин, гостеприимством которых он пользовался, будучи в их краях. Я сказал Тонику, что письмо это (еще покуда не отправленное адресату) выглядит неловко: будто некое послание провинциального учителя-зануды большому столичному лицу со смиренной просьбой быть повежливее в выражении своих мыслей. Я говорил и чувствовал, что говорю что-то не то и не по сути, и конечно, я не был услышан. И письмо было отправлено. А через короткое время (свой ответ Астафьев уже написал, и переписка эта обрела публичность) собирался я из города Пярну возвращаться домой в Москву. Так как приютивший меня Давид Самойлов уезжал в Таллин, то и я с ним увязался. Поэта Самойлова радостно и любовно встречали местные журналисты, и мы очень быстро оказались на какой-то кухне, где уже был накрыт стол для утреннего чаепития. Но Давид Самойлович сказал свои коронные слова, что счастлив чаю, ибо не пил его со школьного времени, и на столе явились разные напитки. Хозяев очень волновала упомянутая переписка, они сразу же о ней спросили; я было встрял с рассказом (Давид Самойлович был сильно пьян, в тот день мы начали очень рано), но старик царственно осадил меня, заявив, что он все передаст идеально кратко. И сказал:

— В этом письме Тоник просил Астафьева, чтоб тот под видом оскорбления грузин не обижал евреев.

И я сомлел от восхищенного согласия. Именно это я пытался тогда сказать Тонику, но все никак не мог сообразить, что именно я высказать хочу.

Ответ на то письмо тогда последовал отменный, до сих пор со смутным удовольствием я перечитываю послание Астафьева, когда оно мне попадается порой. Это была высокая — наотмашь — отповедь коренного россиянина случайному и лишнему в этой стране еврею. И державно - почвенная злоба и обида за родной народ российский — все в нем было замечательно. Некоторые строки, напоенные сарказмом, непременно приведу, их надо нам читать и перечитывать: «Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам "эсперанто", тонко названным "литературным языком". В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже приберем к рукам и — о ужас! о кошмар! — сами прокомментируем "Дневники" Достоевского».

Поеживаюсь и сейчас, перепечатывая это. Кто мешает ущемленным местным людям писать собственные песни? Разве, чтобы стать пушкиноведом, нужно что-нибудь еще, кроме способностей и готовности к нищенской зарплате? До белого каления раздражает бедного прозаика сам факт еврейского участия и во всем перечисленном, и во всем прочем, не названном.

Но это же как раз и есть еврейская точка зрения, глумливо пояснил мне соавтор: мы их любим и усердствуем, так почему и чем мы так им неприятны? С этим я ошеломленно согласился. Ибо ведь ответной любви — не было и в помине. А что касается замечательных поэтических строчек:

…Особенный еврейско-русский воздух…

Блажен, кто им когда-либо дышал… —

так ведь и это написал еврей Довид Кнут, от россиян такого мы не слышали ни разу.

В семидесятые годы СССР открыл евреям выезд. Это и было началом конца одного из самых волнующих романов еврейской истории. Конечно же, еще и посегодня мы находимся внутри этого процесса. И тем не менее те евреи, которые хотят стать русскими, могут добиться своего. Здесь и крещение, и смешанные браки. Те, кто хотят сохранить свою культурно-национальную особость, —уехали или уедут. И конечно же, есть те, которые, как бы это поприличнее выразиться, хотят и рыбку съесть, и усесться самым приятным образом. Как и свойственно такого рода людям, совершают они эти действия с грацией слона в посудной лавке, с тем замечательным отсутствием малейшего такта и редкостным бесстыдством, которое, увы, заметно свойственно евреям. Это и хасидские радения в Кремле, и хамство нуворишей, это и многое другое, что перечислять нам неприятно.

Сделаем только минутное отступление в генетику — науку, для нас невнятную и темную, но есть у нас гипотеза, которую не высказать нельзя. Когда-то ведь евреи завоевали землю Ханаанскую, и мы уже упоминали этот факт. А там издревле жили давние потомки Хама — да, того самого, знаменитого библейского сына Ноя. Легко предположить, что главная особенность этого предка (сделавшая его имя нарицательным) передалась в какой-то степени потомкам. А пришельцы, смешиваясь с местным населением усвоили черты его характера, слегка ослабив и разбавив их, естественно. Так не отсюда ли явились пресловутые еврейские бесцеремонность и настырность?

Что ж, есть люди, которые сидят на вулкане не из-за отсутствия достоверной информации, а по собственному желанию. И когда вулкан взорвется, им не на кого будет жаловаться, кроме как на себя самих.

Что же осталось от еврейско-русского романа? Ответим только за себя. Осталась огромная любовь к этой стране. К ее людям. К ее полям, лесам, городам и деревням. Осталось страшное ощущение причастности. К ее истории. К ее душе. И еще песни, которые многие поколения израильтян поют на иврите, в полной уверенности, что это исконно израильские песни, и которые мы, надравшись, поем хором по-русски. Например:

Летят перелетные птицы

Ушедшее лето искать.

Летят они в жаркие страны,

А я не хочу улетать.

А я остаюся с тобою,

Родная моя сторона,

Не нужно мне солнце чужое,

И Африка мне не нужна.

Конечно же, не нужна, какая там Африка! Музыка Блантера.

Эхо этого романа, раздирающее душу ощущение двойной причастности, принимает порой формы поразительные. Одному из нас однажды позвонила наша давняя общая приятельница и, чуть запинаясь, попросила ей помочь: захоронить прах отца, недавно умершего в Питере. А разговор наш — в Иерусалиме. Речь шла о распылении праха в Иудейской пустыне — такова была предсмертная отцовская просьба. И была всего лишь половина праха — вторую он просил оставить в Питере, в котором прожил свою жизнь и который обожал. А был он физиком, талантлив был необычайно, много сделал для науки и империи, а кто он — осознал на старости, отсюда и такое ярое желание соединиться со своим народом хотя бы в виде части праха. Было нечто символическое в нашем предстоящем действе, и сидели мы в машине молча, подбирая место, чтобы виден был оттуда Иерусалим — это входило тоже в просьбу к дочери. На склоне возле могилы пророка Самуила такое место отыскалось. Дочь вынула из сумочки старый школьный пенал, вытрясла оттуда горсть серого праха, и ветер аккуратно унес его, развеивая по пустыне. Так советский физик разделил себя посмертно, чтобы обозначить поровну свою любовь и причастность.

*

Забавно, как потомки назовут

загадочность еврейского томления

- евреи любят землю, где живут,

ревнивей коренного населения.

*

Питомцы столетия шумного,

калечены общей бедой,

мы дети романа безумного

России с еврейской ордой.

Что же до воспоминаний о романе, то ничуть мы в этом не уступим тем евреям из Испании, которые наверняка годами разговаривали о своем прекрасном прошлом (как евреи, вышедшие из Египта). Если в эти разговоры вслушаться, то возникает странная миражная картина: вовсе не было в России просто учителей-евреев, просто инженеров-евреев, просто техников-евреев и бухгалтеров-евреев. Были лишь начальники, директора (ну, замы в крайнем случае) — одни лишь командиры и распорядители. И всё было доступно им, и всё они могли достать. Один из этих устных мемуаристов пожевал губами, вкусно вспоминая, что у него было, и блаженно сообщил:

— А какие одеколоны я пил!

И еще об одном романе, суть которого можно вполне выразить известными словами: «Ибо сильна любовь, как смерть». Вот именно: как смерть.

Роман евреев с Германией достиг своего апогея в двадцатых годах XX века. Несколько цифр: в эти годы число смешанных браков с коренным населением достигает сорока пяти процентов. С 1921 года до 1935-го активно действует Союз национал-немецких евреев, выступавший на стороне нацистов, разделяя все ценности этой идеологии (за исключением, естественно, одной — мизерной, в сущности, в результате недоразумения…).

Можно сказать, что евреи в Германии появились раньше самих немцев — в IV веке они пришли сюда вместе с римскими легионерами и прилепились к этой земле. Слепотой, вызванной горячей привязанностью, они страдали издавна. Во время первого Крестового похода французские евреи, ставшие жертвой погромов, предупреждают своих немецких соплеменников об опасности, связанной с продвижением крестоносцев через Германию. «Спасибо, — отвечают немецкие евреи, — но с нами этого не случится». Эту свою глубокую веру они пронесут через века, вплоть до печей Майданека, Треблинки, Освенцима.

Немецкие евреи говорили на своем языке. Этот язык, на котором говорили не только они, но затем евреи всей восточной Европы, отличался от всех других языков, на которых общались евреи Изгнания. И не только тем, что его основой был средневековый немецкий. Он отличался тем, что был единственным, который евреи называли еврейским — идиш. Это удивительный язык, который трогает сердца даже тех, кто, нам подобно, знает на нем полтора-два слова. Как в свое время отметил Ломоносов, у каждого языка есть своя сфера приложения: на испанском с Богом хорошо говорить, на французском — с дамами любезничать, на немецком — ругаться, русский же ко всему пригоден. Поскольку про идиш, равно как про иврит, Ломоносов не написал, то мы хотим дополнить наблюдения мэтра российской науки и словесности. Так вот, иврит, как всем совершенно очевидно, — официальный язык Господа Бога. На нем Он диктовал Моисею заповеди, на нем Он говорил с пророками, на нем поносил сынов Израилевых и порой жалел их. Все это Он делает на иврите. Но смеется и плачет Господь на идише…

Роман, бурно расцветший в XX веке, зарождается в первой половине века XIX. Его приметы изрядно схожи с развитием русского романа. Так, дружок Лессинга (и даже прототип главного героя его пьесы «Натан Мудрый»), знаменитый философ Моисей Мендельсон (дед Феликса Мендельсона, композитора), пеняет королю прусскому Фридриху II за «нелюбовь к немецкому языку».

В XIX веке Гейне из своего парижского далека пишет: «О, Германия, возлюбленная моя недостижимая, моя любовь…» И тяжеловесным эхом звучат в XX веке слова Зигмунда Фрейда: «Все мое либидо принадлежит Австро-Венгрии».

Да, именно в Германии (Австро-Венгрия — часть немецкоязычного мира) были написаны основные главы еврейской истории в Диаспоре. Именно здесь евреи стали европейским народом. И здесь они (чего не было в других местах) участвовали в создании нации, верными сынами которой они себя считали: «Мы немцы Моисеева закона».

XIX век — это обилие еврейских салонов, ставших заметным явлением немецкой культуры. Приведем в пример берлинский салон Рахель Левин. Именно здесь зародился культ Гете. Сюда за честь считали быть приглашенными принцы и дипломаты, поэты и ученые, музыканты и философы. «Великой акушеркой немецкого духа» называли Рахель Левин. И снова эхом в XX веке звучат слова Томаса Манна: «В еврействе я ощущаю тот же самый артистически романтический дух, который составляет суть немецкого духа…»

А что же думает о себе «великая акушерка», к которой с величайшим почтением относятся лучшие люди нации?

А вот что: «Никогда, ни на одну секунду я не забываю этот позор. Я пью его с водой, я пью его с вином, я пью его с воздухом. Еврейство внутри нас должно быть уничтожено. Это святая истина». Хороший стиль был у фройлен.

В своем старании не только казаться, но и быть нем­кой она была совсем не одинока. Как правило (евреи все-таки народ пассионарный, то бишь страстный, склонный к крайностям), подобное старание часто доводит еврея до антисемитизма.

«Деньги — ревнивый Бог Израиля» — эти слова принадлежат Марксу.

Их там было много — евреев, без которых не только Германия не была бы Германией, но и мир был бы другим: упомянем лишь Фрейда и Эйнштейна.

К концу XIX века евреи селились не только в центральных городах, но и по всей провинции. Как и в России, парод с изрядным недоверием относился к этим людям. Еврейская любовь, как и во всех романах, была односторонней и безответной. Результатом явились разнообразные проекты, поданные по инстанциям. Самый мягкий из них назывался «Проект о переселении этих паразитических растений в Африку».

Первая мировая война стала индикатором патриотических чувств евреев. Самым популярным шлягером этой войны была «Песнь ненависти к Англии». Услышав ее, Чемберлен задумчиво отметил: «Она такая страстная — наверное, ее сочинил еврей». Он не ошибся: автором был еврей Лиссау.

Крупнейшим идеологом антисемитизма, как мы уже упоминали, был Рихард Вагнер. Его книга «Израиль в музыке» начинается дивным пассажем: «В своем труде я хочу отвлечься от мысли, что все мы в равной степени ненавидим евреев, и перейти к их пагубному влиянию в нашей музыке…»

Знаменитый пианист Иосиф Рубинштейн (нет нужды сообщать, что был он евреем) направил Вагнеру письмо, в котором после выражения глубокой солидарности с текстом просил об одной милости: позволению искупить вину за свое еврейство под сенью мэтра. Разрешение было получено. Так и жил Рубинштейн в Байрете. Делал фортепианные транскрипции опер учителя, исполняя их для гостей с присущим ему виртуозным блеском, а когда Вагнер преставился — застрелился на его могиле.

*

Мне слов ни найти, ни украсть,

и выразишь ими едва ли

еврейскую темную страсть

к тем землям- где нас убивали.

Конец этого романа хорошо известен. Памятником ему служит музей Яд ва-Шем в Иерусалиме. Это гора со множеством деревьев, каждое из которых посажено в честь праведника мира, имя которого написано на табличке, стоящей у корней. Так называют в Израиле людей разных национальностей, которые, рискуя своей жизнью, спасали евреев. В этом музее много всякого. И лабиринт — Долина Исчезнувших общин, и памятник полутора миллионам детей, погибшим в Катастрофе.

В Талмуде сказано, что убивший человека убивает не только его самого, но целый мир. Вот и здесь бесконечно отражается свеча, напоминая о том, что от ее пламени могли бы зажечься еще многие, целые миры, но… и звучат имена и возраст — восемь лет, три года, двенадцать лет… И висит над пропастью товарный вагон, в котором — в условиях намного хуже, чем для скота, — везли евреев на бойню. А еще есть там музей, где собраны работы художников, погибших в гетто и лагерях, и фотографии, и чего там только нет… Главное здание музея, после того как вас проводят через кошмарную историю самой большой в истории человечества гекатомбы, заканчивается обращенной в сторону Иудейских гор гигантской прозрачной стеной, метафорой одинакового финала всех романов. Этот музей надо посетить, даже если вы приехали сюда на пару дней. Без него вам никогда не понять эту страну и этот народ.

Почему же в тридцатых годах, когда все всем было ясно, лишь триста тысяч из полумиллиона немецких евреев оставили страну? Почему не все? Ответ в словах Манеса Спреера: «Я не верил слухам об Освенциме, потому что страшился. Я как смерти боялся разрыва с Германией».

Вот-вот. Страшна любовь, как смерть…

Что же осталось после романа? Остался язык идиш, который все-таки выжил и который пестуют сумасшедшие энтузиасты. В Галилее, в Тефене — Музей немецкого еврейства. Остались люди, которые в третьем поколении считают себя немецкими евреями. И наконец, остался страшный отпечаток в психологии народа, отпечаток, которому еще долго не суждено стереться.

А что же Самсон? Да все то же самое: не мог устоять этот косматый потомок сынов пустыни перед волшебным очарованием заморской принцессы. Перед утонченностью и изысканностью культуры повседневной жизни, перед продуманностью торжественных церемониалов; и безыскусные объятия девушек его племени — разве могли они сравниться с искушенными ласками прекрасных женщин Филистии? И когда однажды здесь, в долине Сорек, он встретил женщину, которую звали Далила, то ничего уже поделать с собой не смог. Она предавала его неоднократно, и он знал об этом, но прощал ей все, ибо любил ее так, как любят люди по-настоящему сильные, — больше себя самого. С помощью Далилы, как известно, филистимляне схватили его, лишенного прежней силы, и выкололи ему глаза. После чего Самсона отвели в Газу (будь она неладна!), где он от молодецкой удали когда-то вырвал и утащил городские ворота. Там он и покончил жизнь самоубийством, прихватив с собою тьму филистимлян. Посещать место, где произошла эта героически-трагическая история, не рекомендуется (сами видите, Газа уже тогда была пакостным местом, а сегодня — еще хуже).

Похоронили Самсона там же, где он родился, — неподалеку от киббуца Цора.

Проезжая мимо киббуца или посетив его для дегустации отменного вина, которым он славен, посмотрите вокруг — на горы, поля, леса… Посмотрели? Так знайте: это было здесь.


Глава 6 | Путеводитель по стране сионских мудрецов | Глава 8