Глава четвертая
Колокола аббатства звонили сексту, шестой час дня, полдень[63]. Пирс приподнял голову, чтобы послушать. Что означает шестой час, о чем мы в это время должны размышлять? В этот час Адам был создан, и в этот же час он согрешил; в шестой час Ной вошел в ковчег и в шестой час вышел из него. В шестой час Христос был распят во искупление Адамова греха. Каждый час дня монаха содержит часть ежедневной истории мира.
Двигаясь во вселенной, в мире людей и во времени, истории повторяются, идут обратным ходом, возвращаются. Каждая месса — это история творения, потери, осуждения, искупления и повторного сотворения мира, в центре которого — Жертва. Адам был рожден — или придуман — на горе, которую позже назвали Голгофой, в центре мира, под Y-образным Деревом познания Добра и Зла, из ствола которого впоследствии сделали Крест; и буквы его имени АДАМ — именовали четыре направления у греков: север, юг, запад и восток[64]. Он был рожден на равноденствие, в тот самый день, когда Марию известили о рождении Иисуса: Аве[65], сказал ей ангел в то весеннее утро, переворачивая проклятие, которое принесла Ева.
Благословенная и вечная кругообразность. Даже Конец Света мог повторяться раз за разом при каждом повороте неба вокруг земли — или, скорее, земли вокруг солнца, сдвиг перспективы, который никак не влияет на саму землю, хотя когда-то казался ужасным нарушением этой кругообразности. Конечно, вначале христианская история была не олицетворением, а врагом кругообразности, улицей с односторонним движением от Творения через Крест к Исходу, и для миллионов (он предполагал, что их должны быть миллионы) она такой и осталась. Но для Пирса и других (тоже миллионов, он был уверен, хотя, может быть, нужно говорить о вертикальных миллионах, начиная с предыстории, в отличие от горизонтальных миллионов, что ходят в церковь и мечеть в наше время) простая прямая история была в высшей степени отвратительна, и даже более отвратительна, чем любая другая; для него и других, подобных ему, вся история церкви (его церкви, этой церкви) была ничем иным, как процессом, с помощью которого ее первоначальное одностороннее развитие было смягчено и изогнулось, словно Змей, чтобы укусить собственный хвост[66] или историю, которая иначе стала бы невыносимой, такой, которую невозможно защищать или в которую невозможно верить. На Страстную пятницу[67] в церкви аббатства над алтарем гасился свет непрестанный[68], горевший день и ночь: Бог умрет, мир остынет. Все закончится. В Пасхальное воскресение свет зажигался опять, чтобы больше не погаснуть: Бог снова жив. В следующие святые дни все повторялось. Мы живем в истории с Началом, Серединой и Концом, но внутри этой истории есть еще одна, такая же, а внутри ее — еще одна, и каждая из них больше и длиннее предыдущей, и этому нет ни начала, ни конца.
Все равно, что Адам и его пупок.
Эта мысль, именно в таком виде — все равно, что Адам и его пупок, — вне его желания (на самом деле Пирс даже удивился, это привлекло его внимание, как будто он почувствовал рывок нити Ариадны) напомнила сразу о многом.
Он вспомнил большую книгу, в которой Y и тысяча других загадок были объяснены или подвигли к размышлениям, и статью АДАМ.
Он вспомнил день, когда впервые приехал в Дальние Горы и как в Праздник Полнолуния на реке Блэкбери внезапно осознал, что оставит свое призвание — быть учителем истории и попытается жить по-другому; может быть (подумал он тогда, наслаждаясь свободой), он откроет лавочку и по доллару за штуку будет пасти стадо трудных вопросов, на которые может ответить история. Вроде такого: как мы узнаем, попав в Рай, кто здесь отец Адам. Мгновением позже мимо него прошла высокая босая женщина в ярком летнем платье, и он услышал, как кто-то обратился к ней: «Привет, Роз».
И еще он вспомнил, как незадолго до горького финала того, чему дало начало на той вечеринке движение в его сердце или голове, он лежал в своем маленьком домике рядом с той самой рекой, и с ним была Роз Райдер. Должно быть, час заутрени[69], подумал он: час Суда, час гибели мира. Они не спали, разговаривая о непогрешимости Библии. Несколько недель Пирс тратил свою весьма солидную эрудицию — широкую, хотя и неглубокую, — устраняя ради Роз несколько расхождений между Словом и миром; одновременно он дразнил ее, высмеивал всю эту глупость и пытался вернуть ее на свою орбиту, — и она смеялась над этим, достаточно часто. И вот в ту ночь она сказала кое-что (это была деликатная археология, воссоздающая тот древний предрассветный час, отсюда, где он сейчас сидел на солнце) об эволюции и ее очевидности, и он сказал: ну пожалуйста, тут нечего обсуждать. А она — что? — она возражала или говорила, что вообще дело не в этом. А он говорил Не волнуйся, проблему легко решить и ничего не потеряется, ни Божье всемогущество, ни библейская история, ни кости и ни окаменелости, которым миллионы лет; он знает как.
Как?
Ну, сказал он, это как пупок Адама.
Старый каверзный вопрос, очень старый, может быть средневековый. Как мы сможем узнать, попав в Рай, кто здесь Адам? Мы это сможем, потому что он единственный, у кого нет пупка. Потому что у него никогда не было пуповины. У него не было матери, он не выходил из чрева, у него не было истории. Вот так и было. Но нет, конечно же, у него была история: его выросшее тело было историей, и ею же были растения и животные вокруг него, и медленно образующиеся звезды, которые он видел в небе. Вот ответ (Пирс поднял указательный палец, развивая мысль): для Бога нет времени, нет прошлого-настоящего-будущего, он может дать жизнь вселенной в любое мгновение ее истории, и вселенная возникнет именно тогда, когда Он пожелает, со всеми ее нетронутыми предыдущими тысячелетиями. Понимаешь? — сказал он Роз. Вселенная не существовала до этого мгновения, а после него существовала всегда. И на шестой день он сделал человека из праха и вдохнул в него жизнь: на голове у человека уже выросли волосы, во рту зубы, на лице борода, и на животе у него был пупок, оставшийся от его не существовавшего бытия в виде плода, его онтогенез, которого никогда не было, повторял филогенез[70].
Видишь, как четко, как удобно? Теперь вся проблема эволюции оказалась под вопросом, понимаешь? Все в порядке; это не Чистая Случайность. Если Бог так решит, он может сотворить все за шесть дней, как написано в Библии и во что Роз, лежавшая на кровати рядом с ним, истово верила. Но, конечно, если хочешь, можешь считать, что он сотворил все эти звездные глубины вместе с их космической эволюцией в одно мгновение: ну, например, в тот миг, когда Адам открыл глаза и посмотрел на мир.
На Роз это произвело впечатление. Он так думал. Он помнил, что так и было. Он, конечно, не стал упоминать вопрос о том, кто кого создавал в то мгновение, когда в голове Адама зажглась лампа. Но он не сдержался и добавил, что если вы не принимаете библейскую хронологию и ничто не ставите на ее место, тогда вы не в состоянии сказать, в какое мгновение Бог решил дать жизнь вселенной. В какое угодно мгновение: миллиард лет назад, а может быть прямо сейчас. Вот сейчас, в эту секунду, сказал он, сел, вытянул руки и закрыл глаза: именно сейчас, когда я открываю глаза. Время и история — и моя собственная история тоже, вплоть до воспоминаний, которые есть у меня сейчас, когда я закрываю глаза — никогда не существовали и будут сотворены прямо сейчас.
Сейчас. И он открыл на нее свои глаза.
Она сидела, приподнявшись на локтях, и глядела на него — голая, потерянная для него; вокруг них была его холодная спальня; в горле стоял комок великой печали или жалости (к кому?); он безнадежно заплакал, всхлипывая, и она удивленно посмотрела на него.
Пирс чувствовал телом, как колокол пробил полдень, каждый следующий удар наступал на тянущийся шлейф предыдущего, пока не осталось ничего; двенадцатый прозвонил в одиночестве и умер.
Он подумал, что в одном — или даже не в одном — Роз и Харита похожи. Они обе не любили ни одного мужчину, ни тогда, когда он их знал, ни прежде. Харита, безусловно, понимала это; но, как и люди, с рожденья не различающие цвета, она не слишком сожалела об этом и втайне продолжала (и, скорее всего, продолжает) считать, что другие люди дурачили сами себя, когда думали о ценной и полезной грани мира — цвет, любовь (или Любовь) — как о чем-то, возможно, существующем, хотя на самом деле это не так. Новое платье короля. Он не видел Хариту лет десять или больше, ничего не слышал о ней и иногда размышлял о том, какое соглашение она заключила, если вообще заключила, ради того, в чем нуждалась, чем бы оно ни было.
Иногда, однако, он чувствовал Роз, но не такой, какой она была в то время, когда он знал ее, а такой, какой она могла быть сейчас. Иногда он вдруг видел ее неожиданно резко, как в магическом кристалле или вещем сне: как она живет среди них в своей библейской секте Пауэрхаус; как приспосабливается к их иерархическим связям и силам (как она всегда приспосабливалась к миру) — неопределенно, уклончиво соглашаясь, абстрагируя свое сознание от вещей, которые она не могла получить через свое тело, а также добровольно пытаясь жить по чужим стандартам по крайней мере до тех пор, пока не увидит дорогу, подходящую ей и ее природе. В этом случае — как и во всех сектах, не связанных с жестокостями или психозами, — жизнь постепенно должна была обрести равновесие, стать такой же, как везде: нужно зарабатывать на жизнь, мыть посуду, лечить мозоли и раны или тайком кормить грудью. Поддерживать уважение к себе хитростью или другими уловками. Лгать. Конечно же.
Вероятно, она никогда особенно не подчинялась им, даже тогда. Бог или божественность, которую она хотела себе заполучить, была лишь новым благом, которое ей предложили в качестве цели, и оно мало чем отличалось от здоровья или богатства. Только он один думал, что она нашла дорогу прочь из этого мира; только он один всегда знал или боялся, что такая дорога существует. Следуя по этой тропе, которую он создал или нашел посредством ее тела, он сумел достичь их ненастоящего рая и ада, оказаться под властью их бога и его пророков: волшебство, которое, как он знал, не могло произойти с человеком его времени в его стране, хотя было достаточно распространено (он знал понаслышке) в других временах и странах. Именно там, в этом фальшивом мире, пребывал его дух, пока тело бродило по Старому свету в поисках потерянной вещи, в изношенных ботинках и плаще, у которого начала отслаиваться подкладка. Под мышкой безумный путеводитель Крафта и новая записная книжка, сделанная в Китае, — она по-прежнему с ним, ее страницы покрыты бурыми пятнами от лондонских дождей и римского вина, — и зонтик, для защиты от бесконечной измороси, один из тех зонтиков, которые он покупал и, выходя, забывал едва ли не в каждом pensione[71], едва ли не в каждом поезде.
Бони Расмуссен уже умер, когда в ту зиму Пирс уехал в Европу, чтобы найти Эликсир, который должен был помочь ему. Так что ни для кого ему не нужно было искать его, лишь для самого себя. На самом деле, как он уже тогда очень хорошо знал, нет ни единой живой души, для которой его можно было искать, хотя он может быть найден — если будет найден — для всех.
Он не знал тогда — и никогда не узнал впоследствии, — что к тому времени пропавшая вещь уже была найдена. Он и другие люди нашли ее там, где она была спрятана и где ей угрожала опасность, и возвратили туда, где она должна находиться; и это событие остановило скольжение всего мира в сторону исчезновения, к замороженной апатии и бесконечному повторению, которые Пирс испытывал в холодных залах и теплых комнатах Роз. Мир — то есть «мир», все это, день и ночь, он и все остальные, вещи и другие вещи, внутри и снаружи — подъезжал на нейтралке, чтобы остановиться, и как раз в этот момент опять нажал на газ. И тогда мир смог продолжиться и продолжился, пока все следы этого момента освобождения не стерлись у всех из памяти и из сердца. (Но вы же помните их, верно? Ночь, и лес, и погашены все огни, и зажегся один огонек?) Вновь пробужденный Адам снова откроет глаза, прекрасный круг замкнется и будет вечно двигаться в будущее и прошлое одновременно.