Глава третья

Несколько лет назад Пирс вышел из своего маленького домика в Дальних горах, сел на автобус и поехал в Нью-Йорк, где он когда-то жил, чтобы оттуда полететь в Старый свет. Он был связан заклятием, которое по ошибке наложил на себя, и некоторым количеством мелких дьяволов, привязавшихся к нему; они взлетали, как черные дрозды с кукурузного поля, когда он устраивал себе достаточно сильную духовную встряску, но опять садились, как только его внимание переключалось. Он был не первым путешественником, который надеялся, что, если он будет двигаться быстрее, это поможет избавиться от них.

Эту поездку поручил ему Фонд Расмуссена — на самом деле сам покойный Бони Расмуссен; однако что именно Пирс должен был там сделать, так никто и не узнал. Фонд Расмуссена выбрал Пирса, потому что тот обнаружил в доме покойного писателя Феллоуза Крафта его же незаконченный исторический роман или фантазию, и Бони Расмуссен был уверен, что этот роман — карта, или план, или путеводитель, или театр масок, или какая-нибудь аллегория, которую может объяснить только Пирс. Пирса снабдили парой свеженьких кредитных карточек, счета с которых шли прямо к бухгалтеру Фонда («Не потеряй их», — сказала ему Роузи Расмуссен, новый директор Фонда, дернув Пирса за лацканы его пальто), и бумажником, полным наличности в виде лазурных чеков компании «Пилигрим», на каждом из которых был вытиснен знакомый маленький картуш^[27], в котором помещался Святой Иаков с посохом и раковиной^[28].

Кроме того, он получил новую красную записную книжку, сделанную в Китае; старый путеводитель, тоже красный, некогда принадлежавший Феллоузу Крафту, с примечаниями, написанными призрачным карандашом, и автобиографию Крафта «Усни, печаль», изданную ограниченным тиражом, которая, вероятно, не предназначалась быть vade mecum^[29] и выглядела так, как будто не доживет до конца путешествия.

Руководствуясь этими двумя книгами, письмами, которые Крафт написал Бони, и другими реликвиями, Пирс и Роузи разработали маршрут, взяв за образец последнюю поездку Крафта в Европу в 1968 г., более десяти лет назад. Они просто соединили линиями названия на карте, одни хорошо известные, другие нет: мегаполисы и города, пустые равнины, крепости, комнаты в высоких замках, виды с мысов. Для удобства маршрут проложили с запада на восток; может быть, стоило сделать его более окольным, в сюжетном плане, но, хотя он имел форму, как будто не соответствующую логике поиска, он был буквально пронизан логикой. Если бы путешественник прошел по нему до конца, то оказался бы за Железным занавесом — перспектива, которая почему-то тревожила Пирса: высокие горы, в которых пузырились и воняли древние целебные источники — свиноподобные партийные лидеры (а когда-то венценосные особы) валялись в их теплой грязи летом. Годы назад Крафт послал Бони телеграмму именно из такого курорта: Нашел то, что мы искали; без проблем засунул в старый саквояж.

И, наконец, к удивительным пещерам, высоким и глубоким, которые были отмечены двумя звездочками в красном путеводителе (Пирс как раз перечитывал его, когда автобус прибыл на Нью-йоркскую междугороднюю автобусную станцию): одна звездочка напечатана, а вторая начерчена карандашом Крафта, быстрая звездочка, которую мы рисуем одной сплошной линией. Мы пересекли узкий мост-эстакаду над водопадом, который обрушивается в долину Эльбы, прошли десять километров вдоль польско-чешской границы и только потом опять выбрались на дорогу из Иоахимсбада. Короткий, но достаточно трудный подъем привел нас ко входу в пещеру; отсюда несколько раз в день спускаются экскурсии к подземным чудесам.

Несмотря на этот пролепсис^[30], Пирс не был уверен, что его паломничество принесет какой-нибудь результат, да и ни в чем не был уверен. И, безусловно, Роузи Расмуссен посылала его не за какими-нибудь открытиями; скорее ради него самого, как она посылала дочку что-то делать — собрать цветы или полить их, — когда горести жизни подступали слишком близко и угрожали поглотить ее. Предполагалось, что Пирс поработает в библиотеках Англии и Европы и закончит собственную книгу; однако он не сказал Роузи, что книги нет вообще, что он оставил попытки написать ее: он был уверен, что она немедленно отзовет предложение Фонда, если узнает об этом.

Эти следующие друг за другом неприятности — предмет, который Феллоуз Крафт на самом деле не привез с собой или который Бони не взял у него; книга, которую он не окончил, и еще одна, которую не смог написать Пирс; неверие Роузи и несправедливости эпохи, которые, по ее мнению, подпитывали нежелание Бони видеть жизнь и смерть такими, какие они есть, — должны были добавиться к еще большей пустоте, но, спустившись из автобуса в Порт-Аторити^[31], Пирс не почувствовал себя глупым, обманутым или даже никудышным, каким давно себя чувствовал. Атмосфера — его собственная, не городская — казалась невероятно чистой, а мир — хмурым и облагороженным, очищенным непонятно от чего, но реального: как на следующий день после отвратительной ссоры с любимым человеком, когда ты говоришь или выкрикиваешь слова, которые долго оставались невысказанными и которые невозможно вернуть. Что теперь? — думаешь ты в такой день. Что теперь?

Он спустился из автобуса на центральном вокзале и пошел по улицам. Стоял февраль, землю покрывал толстый слой шевелящегося пудинга из снега и грязи; непостижимый год в жизни старого города: все старые надежды, казалось, разлетелись в прах, а новое изобилие, хотя и подступающее, еще не появилось или даже не в состоянии быть понятым, во всяком случае, Пирсом.

Сначала он пошел на юг. Там, через двадцать кварталов, находился офис его агента, одновременно ее квартира; место, которое он никогда не видел. Когда-то, в другой эпохе, Джулия Розенгартен жила в его квартире в другой части города. Ему придется рассказать ей историю, намного более тяжелую, чем чемоданы, которые он тащил с собой: он не может написать книгу, которую она, опираясь на несколько страниц мистификации, продала крупному и нетерпеливому издателю. Пирс был смущен из-за своей неудачи, но еще больше был смущен из-за самой вещи, которую задумал, и так же радовался освобождению от нее, как человек, потерявший из-за гангрены конечность: все остальное ведь было здоровым. Это была глупая идея, невероятно и скандально глупая, дешевый трюк, независимо от того, сработал бы он или нет. Если даже когда-то он и хотел чего-то добиться в истории или преподавании, он должен был утопить этих котят и никогда о них не говорить.

Откуда эти угрызения совести? — думал он, идя через мегаполис. Почему он теряет уверенность, разве он не знает, с какой стороны его хлеб намазан маслом? И что, черт возьми, случится, если он этого не сделает? И разве был таким уж большим преступлением тот метафизический фокус, который должна была сыграть его предполагаемая книга при сравнении с другими вещами, что толкались в списке бестселлеров (Пирс все еще следил за этими списками), — например, продолжение «Колесницы Фаэтона»^[32], рассказывавшее о пришельцах, что высадились на Земле в древности, — автора называли примером того, как далеко можно зайти и все-таки не подвергнуться насмешкам; или другая, в которой Иисус имитировал собственную казнь и, сам себе Грааль, бежал в Англию, а оттуда в Испанию, где стал родоначальником династии королей, потомков которых можно найти и сейчас^[33]. Или «Как извлечь пользу из грядущего Конца Света», двадцать недель в списке. Или — все ее читали, Пирс повсюду видел ее блестящую черную обложку — длинный трактат о фейри, и об их мире внутри этого, и о бесконечной зиме, которую они в конце концов превратили в весну.

И, тем не менее:

— Я не могу написать ее, — сказал он Джулии. — И не буду.

— О, ради бога, Пирс.

— Нет, правда.

— У писателей бывают кризисы. Я знаю. Поверь мне.

Джулия, слегка располневшая и разбогатевшая в более чем одном смысле, в то же время осталась такой же: ее лицо являлось прямым потомком того, что он знал, и ее квартира была ее квартирой, узнаваемой в первый же миг.

— Расскажи, — сказала она.

— Я просто, — сказал он, — я просто не могу имитировать уверенность, что все это возможно.

— Что возможно?

— Это все. Мировая история существует не в одном-единственном варианте. Магия. Космические перекрестки, эпохи мира, альтернативная физика. Вероятности.

— Вероятности всегда вероятны, — сказала Джулия.

— Скажи мне, что будет, если я сообщу им, что не смогу написать эту книгу? Я вроде как потратил все деньги.

— Пирс, послушай.

— Взамен я могу предложить им что-нибудь другое. Не знаю что. — На высоких полках вокруг него, на столе и кровати, всюду он видел другие вероятности: детективы, хоррор, любовные романы, истории реальных преступлений, секс-советы, триллеры. Все, что он терпеть не мог.

— Покажи мне, что у тебя есть.

— Я не принес с собой. Я ее бросил.

Она посмотрела на него с каким-то отвращением.

— Ну, в общем, случится то, — произнесла она, — что мы им ничего не скажем. Когда придет дедлайн, мы им тоже ничего не скажем. А когда они спросят, мы ответим, что ты встретился с некоторыми сложностями и усердно работаешь, пытаясь преодолеть их. Они назначат нам новый дедлайн, а мы не будем настаивать на следующей выплате аванса. И время идет.

— Угу.

— Тем временем может произойти все что угодно. Ты можешь передумать — и передумаешь; а если нет, можешь поменять книгу. Издатель передумает, решит, что ему не нужна книга, и вернет тебе права. Сам издатель может разориться.

— А лошадь может научиться говорить.

— По крайнем мере, тебе не следует возвращать деньги. Пока не следует.

— Мой отец владеет домом в Бруклине, — сказал Пирс. — Я не очень знаю, как там дела, но, вероятно, смогу занять деньги под залог дома.

Ее лицо смягчилось, гримаса отвращения сменилась улыбкой с затаенной старой болью, и на мгновение она стала похожа на его мать.

— Пирс, — сказала Джулия.

— Ладно, ладно.

— Так кто платит за твое путешествие? — спросила она. — И разве это не часть той же миссии? Того же проекта, я хотела сказать.

— Да, в некоторой степени.

— Ты собираешься вернуть им деньги?

— Это их грант, — сказал он. — Что-то вроде исследования. Необязательно, что вообще получится. Что будет результат. — Он улыбнулся и пожал плечами: все, что я знаю. Какое-то время они разглядывали друг друга, не думая ни о своей давней совместной жизни, ни о чем-либо другом.

— Ты в порядке? — наконец спросила она.

— Не знаю.

— Значит, не в порядке.

— Ты знаешь, когда все началось? — спросил он.

— Началось что?

— То, что я делаю. То есть, на самом деле, не делаю. Ночь на Десятой стрит, когда студенты захватили колледж Варнавы. Помнишь?

— Я помню тот день, — сказала она. — Послушай. Может, ты пришлешь мне то, что у тебя есть? Может быть, я покумекаю над этим.

— Эгипет, — сказал он. — В тот самый день, или ночь. Я помню. Ты лежала в кровати. Было жарко. Я стоял у окна.

Пошли спать, сказала она ему, сонная и еще под кайфом, но ему не хотелось спать, хотя короткая ночь почти кончилась. В тот день маленький колледж, в котором он преподавал, был взят штурмом молодыми (и не очень) людьми, которые требовали рай сегодня и всего такого; преподаватели, включая Пирса, заперлись в своих кабинетах и сидели там, пока полиция не выгнала студентов. Вернувшись в квартирку в трущобе, с планировкой на манер вагона, освобожденный Пирс все еще чувствовал запах газа в полночном воздухе. В любом случае, мир вокруг него жил и шептался и, как караван, тянулся из прошлого в будущее, проходя мимо стоящего у окна Пирса. Он знал, конечно, что она пойдет со всеми, должна, но он сам обязан вернуться, если сможет, и он знал, что сможет. Пока другие уходят, он вернется в город на самом дальнем востоке той древней страны, в город Адоцентин.

Поднимается предутренний ветер, как только бледнеет на рассвете ночь^[34]. Там все и началось; а если не там, значит где-то в другом месте, далеко или близко, где? Ведь если нет начала, не может быть и конца.

— Я сделаю, что смогу, — сказал он.

Он вышел в Бруклине, у Проспект-парка, и остаток пути прошел пешком; полюбовался на арку Гранд-Арми-Плаза^[35] и пошел на запад к Парк-Слоуп мимо клуба Монтаук^[36], завидев который его отец обычно указывал на венецианские арки и кладку, говорил о Рескине и показывал ему терракотовый фриз с историей индейцев монтаук^[37]. Терракотта. Pietre-dure^[38]. Гуттаперча. Касс Гилберт, спроектировавший небоскреб Вулворт, когда-то жил в этом милом особняке, который построил сам. Однажды, много лет назад, он — тогда уже очень старый человек — остановился и приветствовал Акселя; Пирс, мальчишка в габардиновом костюмчике и коротких штанишках, получил пятицентовик, на одной стороне которого был изображен бизон, а на другой — индеец, но не монтаук.

Но было ли это? Потом его беспокоили внезапно появлявшиеся ложные воспоминания, более живые и неожиданные, чем реальность, если они и не были реальностью, вытеснившей старые воспоминания, теперь ставшие ложными.

Его собственный старый дом. Все детство он проносил ключ от его двери, отмычку (единственный ключ, который он когда-либо называл так). Потом он где-то потерял его и не стал восстанавливать. Он уже собирался нажать на старую треснувшую кнопку звонка — под ним находилась та же самая машинописная карточка с его фамилией, пожелтевшая и выцветшая — и только потом заметил, что дверь приоткрыта.

Он толкнул дверь и вошел. На полу у входа мозаика — два дельфина гоняются друг за другом, пытаясь ухватить за хвост. В сотнях зданий в Бруклине была похожая мозаика; она всегда заставляла Акселя говорить об этрусках, Помпеях и термах Каракаллы; великолепному Грейвли приходилось постоянно мыть мозаику и часто натирать ее воском. Сейчас дельфинов было почти не видно. Грейвли умер: Аксель рассказал об этом Пирсу, когда они говорили в последний раз. Пирсу в детстве всегда говорили, что нужно обращаться к старику «мистер Грейвли», как будто мир не собирался предоставлять ему такую честь и Пирс должен был помнить это.

Дверь квартиры Акселя на втором этаже тоже оказалась открытой.

Из квартиры донесся смех; Пирс заглянул внутрь, и смех прекратился. На него поглядели трое парней, развалившихся на древней мебели отца; они, несомненно, чувствовали себя как дома — ноги в сапогах на кофейном столике, бутылки с пивом на полу, под рукой.

— Привет, — сказал Пирс.

— Ищешь кого-то?

— Акселя. Акселя Моффета.

Из ванной в зал вышел, как будто призванный словами Пирса, еще один человек, босой, подтягивавший тренировочные штаны. Увидев, куда смотрят трое на диване, он тоже взглянул на Пирса.

— Да?

В вырезе его рубашки был виден золотой крест, у него был сломанный нос, как у бандита из комикса; на седеющей голове — вязаная шапочка.

— Где Аксель? — спросил Пирс.

— А кто спрашивает?

— Я — его сын.

— Не может быть.

— Может.

— Да ради бога. — Он почесал голову, указательным пальцем подвинул грубую шапочку вперед и назад и поглядел на чемоданы Пирса. — Останешься здесь?

— На самом деле нет.

— Место-то найдется.

— Нет. Я здесь только на одну ночь. Завтра улетаю в Европу.

— Черт побери. — Похоже, человек не впечатлился — или не поверил — и продолжал не мигая разглядывать Пирса, его враждебный и изучающий взгляд был похож на змеиный. — Аксель знает об этом?

— Я пришел ему рассказать.

Двое из троих на диване засмеялись, как будто нашли это смешным и несуразным, а так и было. Тот, что постарше, посмотрел на них, и они замолчали.

— В любом случае, ты пришел, — сказал он Пирсу. — Уже кое-что. — Подойдя поближе, он, все так же без улыбки, протянул большую узловатую ладонь. — Ты Пирс.

— Да. — У него была железная хватка.

— Хорошо.

— Ты можешь мне сказать, где он сейчас? — спросил Пирс. — Ты знаешь?

— У меня есть кое-какие мысли. Несколько парней сегодня начали праздновать с утра. — Понимающий смех юнцов с дивана. — Он с ними. Где обычно.

— Праздновать.

— Не волнуйся. Все закончится здесь. Но мы можем и побегать за ними. Ничего тогда не пропустишь.

Какое-то время они глядели друг на друга, пока Пирс наконец не понял.

— Его день рождения, — сказал он.

— Шестьдесят три, — сказал человек в шапочке. Ну конечно, благородный доброжелательный Водолей. Он же знал об этом. И теперь сообразил, кто перед ним. Его называли Шеф, и Аксель рассказывал о нем: морской офицер (в отставке), собравший команду из молодых рабочих; по уик-эндам они занимались мелким ремонтом в бруклинских кварталах и неплохо зарабатывали. Аксель был их бухгалтером и доверенным лицом. Пирс не знал, что теперь они переехали сюда, вероятно, чтобы остаться.

— Европа, — сказал Шеф, чей немигающий взгляд внушал Пирсу определенные опасения, которые, несомненно, оправдаются. Пирсу стало интересно, что они сделали с Акселем. Или что отобрали у него. Аксель был способен навлечь на себя множество несчастий, благодаря своим заблуждениям и широте души. — А чего тебе там надо?

— Что-то вроде исследовательской поездки, — ответил Пирс. — Исторические изыскания. — Как будто ответ все объяснил, он повернулся и более внимательно осмотрел рагромленную комнату: вдоль стен громоздились строительные материалы, в углу лежал скатанный ковер. Разбитая клетка валялась на полу, сама птица улетела или умерла; исчезла.

— Да, — кивнул Шеф, — сейчас мы работаем здесь. Во всем здании. Выселили арендаторов и делаем ремонт. Вот что мы делаем для Акселя. Я тебе покажу дом.

С лестничной площадки донеслись шаги, кто-то прошел мимо двери и поднялся на третий этаж, оставляя за собой зловонный шлейф веселых непристойностей. Трое на диване разом вскочили и отправились следом, окликая прошедших. Эй, эй.

— Вы знаете, он не должен столько пить, — сказал Пирс.

— Значит, ты останешься на ночь, — сказал Шеф. — Он будет рад. Ты знаешь, он всегда тебя ждет. Смотри, тебе приготовлена кровать.

Так оно и было. Старое синелевое покрывало, которое лежало здесь всегда, но со свежим пятном посередине.

— Шестьдесят три, — сказал Шеф, вслед за Пирсом посмотревший на кровать, как будто на ней кто-то лежал. — Так ты родился примерно в сорок втором, где-то так?

— Гм, да.

— А я был на Тихом.

— Ага.

— Аксель пропустил эту большую заваруху. Неважно. — Он опять почесал голову: привычка. — Хочешь кофе? Пива?

— Ни то, ни другое, — сказал Пирс. — На самом деле я могу и не оставаться. Поеду в аэропорт и сниму комнату в мотеле, чтобы утром быть поближе. Мой самолет очень рано. — Все это было враньем.

— Нет, — сказал Шеф.

— И я должен вечером вернуться на Манхэттен, — сказал Пирс. — Ненадолго.

Шеф все еще тряс головой.

— Ты оставишь здесь чемоданы, — сказал он голосом, загрубевшим от постоянных команд. — И вернешься вечером. Аксель будет здесь, ты выпьешь с нами, а утром мы отвезем тебя в Айдлуайлд^[39] на грузовике.

— Джей Эф Кей^[40], — сказал Пирс.

— Послушай, — сказал Шеф, подходя к нему. — Я тебе кое-что скажу. Все, что тебе нужно, можно найти прямо здесь. В Бруклине. В пяти районах, самое большее^[41].

Где-то в здании что-то тяжелое упало или покатилось по ступенькам; раздался громкий хохот.

— Полагаю, что это так, — сказал Пирс.

— Не пудри мне мозги, — сказал Шеф. Пирс только сейчас заметил, что большой и указательный палец на его правой руке ритмично дергаются. Трясучка, как при параличе или алкоголизме. — Ты знаешь, что ему нужен кто-то. Если не ты, то кто-то другой.

Пирс ничего не ответил.

— Этот человек — гений, — сказал Шеф. — И он это знает. — Он коснулся виска указательным пальцем. — Может быть, ты пошел в него.

Молчание.

— Тоже хороший человек. Он знает кое-что о преданности. Много, на самом деле.

Пирс не знал, сколько времени он выдержит эти незаслуженные упреки. Наконец он заставил себя слегка кивнуть, очень торжественно. Этажом выше скандал (так назвал бы его Аксель) нарастал. Драка, возможно шуточная, удары, топот ног. Гребаный у. Гребаный ублю.

— Ну, — сказал Пирс. — Ладно.

Шеф взял визитную карточку из пепельницы, стоявшей на каминной полке.

— Ты небось знаешь этот номер, — сказал он, и Пирс действительно знал, несмотря на замену буквы, которая когда-то обозначала этот район и его мистические границы^[42]. Только при помощи табличек с номерами телефонов можно было узнать, какие места находятся в его границах и какие вне их; магазин сладостей был внутри, как и библиотека в нескольких кварталах, а кинотеатр на авеню — нет. — Тут есть и другой номер. Мы сняли склад на Гринпойнте^[43].

Пирс посмотрел на визитку с номерами и игрушечной короной, выбранной из каталога печатника.

«Может быть, все в порядке, — подумал он, — и они будут хорошо и бережно относиться к нему; уберегут его от неприятностей; не дадут ему совершать глупости и ошибки; будут думать о нем и его наивности, обдумывая свои планы. Но что такое обслуживание, и как они его проводят?»

— Ладно, — повторил он и пожал руку Шефа. За обнаженным окном (что случилось с их древними коричневыми портьерами?) подходил к концу короткий день, черный горизонт и небо казались очень знакомыми. — Мне нужно идти.

Она жила в Верхнем Ист-Сайде, почти в тени моста Куинсборо, в пятиэтажном здании, на которое некогда отбрасывала тень и эстакадная железная дорога^[44]. Сейчас дом ждал восстановителей и ремонтников, собиравшихся превратить его квартирки с планировкой на манер вагона в дорогие студии, но работы еще не начались.

Парадная дверь была открыта — может быть, была открыта всегда; Пирс никогда не бывал тут, только слышал от нее о квартире в тех редких случаях, когда она ему звонила. Он поднялся по лестнице. Его соседи в Дальних горах никогда не держались за такие перила, покрытые сотней слоев дешевой эмали, и не поднимались по ступенькам, покрытым истертой резиной. Он много лет спускался и поднимался по таким же лестницам на таких же улицах. А потом наконец ушел, она побудила его выбрать другой путь.

Он обычно называл ее Сфинкс, шепча ей это в ушко, когда они лежали в постели, а потом позже говорил самому себе, когда думал о ней. Не потому, что она молчала — наоборо^[45], — но из-за тонкокостного кошачьего тела, блеска ее густого меха и инопланетных глаз на человечьем лице. И, может быть, из-за загадки, которую она собой представляла: потому что она — или ее мать — была цыганкой: гитана, египетская раса, которой больше нет^[46]. Когда она ездила с разношерстной театральной труппой извращенцев и эгоцентристов, и сейчас остающихся ее друзьями, ее называли Даймонд Солитэр; они выступали на разных площадках, давали преставления и импровизировали. Но задолго до этого, когда она еще росла в матке ее незамужней матери, та решила, что ей нужно имя, причем такое, какое растущая девочка хотела бы иметь: крепкое и блестящее, но не плоское и серое; и она дала ей имя, которым ее впоследствии называли монахини, отчим и служащие биржи труда — но только они, и никто больше. Мать верила, что ребенок сам выбрал себе имя — и в определенном смысле была права, — хотя так звали не только ее дочь.

Вот и ее дверь с большой, в форме красного овала, эмблемой охранного агентства Холмса: вооруженная Афина на фоне то ли заката, то ли рассвета. Охраняемое Помещение. Пирс не очень поверил в это; скорее городская шуточка. Он послушал, не доносится ли каких-либо звуков из-за двери (ничего), потом постучал и обнаружил, что дверь не только не заперта, но и вообще не закрыта.

— Харита^[47], — сказал он. — Эй.

От его толчка дверь распахнулась, и он увидел, как она вскочила с дивана или матраса, затянутого узорчатой шерстяной тканью, на ее лице промелькнула тень испуга, которая ранила его, как могла ранить во снах. Испуг тут же сменила обычная радость.

— Бог мой! Пирс!

Он раскрыл руки для объятий: вот он я, такой, какой я есть. Она тоже развела руки, и они неуверенно обнялись.

— Пирс, — сказала она. — Бог мой. Вернулся в большой город.

— Только на день.

— А потом домой, в деревню?

— Нет. Я собираюсь в Европу.

— Ого, здорово, — сказала она. — Европа. Вот оттянешься. Тебе понравится.

Неопределенно долгое мгновение они стояли в дверях, не зная, что делать. Потом она потянула его в комнату.

Все было так, как он и представлял себе. Здесь была ad hoc^[48] обстановка, собранная из уличных находок, стены, раскрашенные под кожу крокодила и завешенные тканью, как в шатре кочевника. Здесь были вещи, которые она покупала и продавала, зарабатывая на жизнь, каждый день она охотилась в комиссионках, на распродажах и в магазине Армии спасения^[49]. Как-то раз она сказала ему, что в молодости думала, будто Армия спасения создана именно для этого, для спасения старых вещей, которые иначе пришлось бы выкинуть: шляпок, пальто, детских летних костюмчиков, остановившихся часов и трехногих стульев.

Она уселась на свое место — матрас с горой подушек, — сложившись одним привычным движением, как кошка.

— Ну, — сказала она, поглядела на него и засмеялась, как будто он натолкнул ее на смешное воспоминание об их совместной жизни, хотя он ничего не делал.

Он сел на низкий бархатный пуфик.

— Ты едешь один? — спросила она. — Ты и твое одиночество?

— Ага. — Он кивнул, это неисправимо.

— Я бы съездила, — сказала она.

— Эй, — ответил он, и опять раскрыл объятия, готовый, если она готова, в любое время, но почувствовал, как протяженное невозможное будущее возникло и тут же сгорело.

— Значит, ты не женился там, в своей деревне? — сказала она.

— Нет, не женился.

— Нет никого подходящего.

— Точно.

— Ты хороший парень, — сказала она. — И заслуживаешь кого-то хорошего.

— Брось ты, — ответил он.

Она взяла с заваленного всякими вещами низкого столика рядом с собой — деревянная бобина для кабеля, перетянутая шарфиками, догадался он — нефритовый мундштук.

— Как твоя мама? — спросил он.

— О. Все так же.

Он вспомнил большую и старомодную квартиру ее матери в другой части города, где однажды на рождество старуха-цыганка предсказала ему судьбу. Очень старая цыганка; и ее мать; и она.

— А ты? — спросил он. — Есть постоянный парень?

— Двое, — сказала она и засмеялась. — Да. Они вроде как меняют друг друга, понимаешь?

— А они знают друг про друга?

— На самом деле нет. Один из них работает в центре, днем, и мы встречаемся ночью. А второй живет где-то здесь и работает по ночам. Вот так.

— Кокс и Бокс^[50], — сказал Пирс.

— Тебя-то не надуешь, — сказала она. — В любом случае, это забавно. — Она повертела мундштук в маленьких гладких ладонях. — Расскажи мне, как ты жил. Ты выглядишь не так уж клево. И я не уверена насчет бороды.

Он лишь недавно начал отращивать. Пирс со скрипом почесал бороду.

— Совсем не клево.

— Да?

Он потер рукой лоб; она подошла к нему и, улыбаясь, положила руку на его колено.

— Я скажу тебе кое-что, — сказал он. — Когда я уехал из города. После того как ты... ну. В тот день, когда я уехал. Я дал себе обещание. Что поставлю на любви крест.

Все так же улыбаясь, она тряхнула головой: даже не пытайся.

— Я решил, что с меня хватит, — сказал он. — После тебя. Хватит в обоих смыслах: мне достаточно; и сколько еще я могу выносить.

— Ну и ну, — сказала она. — Глупейшая мысль.

Он кивнул. Но это была правда: тогда он думал, что все случившееся между ними заполнило его душу до краев, а если время и опустошит ее, новое вино не сможет, не должно наполнить эти меха.

— И что? — спросила она. — Ты хотел уйти в монастырь?

— Нет-нет, — ответил он. — Я не хотел так далеко. По натуре я не монах. Просто собирался. Быть свободным.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Рассказывай, — сказала она, сильно развеселившись. — Ничего не выйдет.

Он поник головой.

— Господи, Пирс, — сказала она. — Ты никогда не ходишь в кино? Не читаешь книг? Разве ты не знаешь, что происходит с людьми, дающими такие обещания?

Он знал, очень хорошо знал, но, как ни крути, это были всего лишь байки, именно поэтому конец или капитуляция перед Любовью была в них, в сущности, на первом месте; изначальная клятва уже подразумевала это, и все ошибки и унижения, лежавшие между началом и концом, ничего не значили, совсем ничего, просто ночные страдания; все это знали, и даже страдающий дурак знал с самого начала, потому что, в конце концов, он в этой истории жил: и все смеялись, над ним и вместе с ним.

— Ну и кто она такая, — вздохнув, спросила Харита: начнем.

— Ее зовут Роз.

— Ага. — Похоже, она не очень поверила ему. — И какая она?

Какая она. На мгновение Пирс замолчал, не в силах ответить. В последнее время он испытывал что-то вроде перемежающейся кататонии, разделения сознания: когда ему задавали вопросы, в нем рождались многословные объяснения и размышления, при том что рот открывался, челюсть поднималась и опускалась, произнося слова — не те, которые он думал — или не произнося ничего. Какая она? Она — как он: однажды он сказал ей об этом в постели, но сам не поверил в это. Он сказал ей, что знает, как это — быть ею, в ее плоти; но он так и не понял, поверила ли она ему. Из того, что он знал о ней или она сама рассказывала о себе, ничто не объясняло ее; точно так же можно было сказать ему: Вот ночная орхидея, что пробуждается раз в год и пахнет плотью — все, что можно сказать об этом, а если бы это не было сказано, она бы не цвела. То же самое и Роз.

— И что произошло?

Он опять умолк, еще мгновение подбородок подергивался, как у куклы, когда чревовещатель замолчал. Он хотел сказать, что потерялся в населенном призраками лесу, потому что решил, что видит, как она идет там, или просто потому, что сбился с верного пути. Колючие деревья кровоточили, когда он рубил их мечом. Он встретился сам с собой — правая рука поднята, странная одежда, идет к нему, чтобы о чем-то предупредить, задать вопрос, не имеющий ответа. Но он отвернулся и продолжил путь. Он был обманут, когда связывал и бил бичом свою возлюбленную, а когда понял свою ошибку (что она не его возлюбленная или что его удары не поцелуи), уже было поздно.

— О-о-о! Ей нравилось такое?

— Да.

— А тебе?

— И мне. Потому что ей нравилось.

Харита подождала.

— Это было, — сказал Пирс. — Это было гм. Ну, очень клево. Должен признаться. — Он увидел, как на ее лице отразилась его щетинистая ухмылка, и оборвал себя.

— Никто никогда не ударит меня, — сказала она.

— Да, — ответил он, убежденный в этом.

— Ну разве что легкий шлепок, — сказала она. — Сзади. Иногда это действительно классно. Прямо по дырке.

Ее спокойный нахальный взгляд. Никогда не жалуйся, никогда не объясняй^[51]: мой девиз, всегда говорила она. Во сне он иногда видел и ее, Хариту, на тропе впереди, она поворачивалась, чтобы посмотреть на него именно этими глазами. Или это была не она, а Роз, или кто-то еще.

— Но послушай, — сказала она, скрестив ноги на своем диване, маленький идол. — Ты не боялся, что можешь зайти с ней слишком далеко? Это то, что мне всегда было интересно. Например, как бы ты узнал, если бы она. Ну ты понимаешь. Не захотела.

— О, она бы сказала, — ответил Пирс и сцепил руки. — Даже если бы я не услышал, что она сказала нет. Наверное, не услышал бы.

— Тогда как бы она тебе сообщила?

— Она бы сказала: я повторила трижды^[52].

— «Я повторила трижды». Так?

Он опустил голову, разоблаченный и пристыженный.

— Ладно, — сказала Харита, осторожно, но не осуждающе, тоном адвоката или врача. — Продолжай.

Продолжай. Iter in antiquam silvam, stabula alta ferarum^[53]. И они пошли дальше в первобытный лес, где в глубокой тьме таится логово зверя. Как много они прошли? Только полдороги: потом, конечно, они начали выбираться, хотя как минимум он этого не понял. Он рассказал о том, как обрезал ее волосы, как глубоко это волновало ее, еще одна перепутанная прядь; как был способен подчинить ее просто показав ей ножницы (territio realis^[54]) и взяв ее волосы в руку, мягко, но твердо, и она не отказывалась. И всякое такое.

— Правильно ли я поняла, — сказала Харита, нахмурив черные брови. — У тебя была женщина, которая любила такое. Нуждалась в этом. Ей было это нужно, но она не могла сказать, что хочет этого. И ты делал с ней что-то такое, чтобы она не могла убежать, связывал ее по-настоящему, и потом делал с ней, связанной, то, что она хотела, чтобы с ней сделали. То, в чем она нуждалась. И когда она говорила: Нет-нет, пожалуйста, не надо, — ты не слушал.

Пирс кивнул.

— Ты догадался, чего она хочет, и дал это ей. Не спросив ее. Даже без ее согласия. Которое она бы не дала.

Он опять кивнул.

— Да. Боже. Чего еще человек может желать, Пирс. Разве это не любовь? Делать такое для кого-то? Разве не это имеется в виду?

Неужели ее глаза поглядели на него так нежно? Он отвернулся, чувствуя, как что-то большое поднялось в груди, как будто из нее хотело вырваться раненое сердце; он зажал рукой рот, чтобы не дать ему выскочить. Прошло не больше месяца с тех пор, как он окончательно порвал с Роз. Недавно, совсем недавно. Настоящая любовь: если это была она, откуда знать о ней Харите или таким, как она? Может знать только Роз.

— И где она сейчас? — тихо спросила Харита. — Вы все еще?..

— Нет. Нет-нет. Она уехала.

— Уехала? Типа исчезла?

— В Перу. — Он порылся в карманах пальто, но ничего не нашел. — Последнее, что я слышал.

— Перу.

— Она стала христианкой, — сказал Пирс. — Ну как бы христианка. На самом деле попала в секту.

— Перуанская секта?

— У них там что-то вроде клиентуры, — сказал он. — Миссия.

— Типа обращают людей?

— Несут им послание. Слово. Это маленькая группа, которая хочет охватить весь мир. Пауэрхаус Интернешнл.

— Чего хаус?

— Пауэрхаус. Так они называют Библию. — Даже говорить о них, использовать эти отягощенные слова, которыми пользовались они, было для него все равно что касаться мертвой плоти или быть оплеванным чужаками, за что? Когда это кончится?

Харита изумленно тряхнула головой.

— Значит, если она обратилась в их веру, ей прошлось покончить со всем этим, так? Ты и она. То, чем вы занимались.

— Да, — сказал он. — Но не сразу.

— Не сразу? — сказала она. — Нет? — Она расхохоталась, как будто только что подтвердилась некая простая правда о человечестве, женщинах или о жизни на земле. — Ага! И как все кончилось? Между вами?

— Ну, ее вера, — сказал он. — Так называемая. Очень скоро это стало нестерпимо.

— В самом деле?

— В самом деле. — Нестерпимо, именно так, он больше не мог терпеть это, потому что для нашего терпения есть причина, а если причины нет, мы перестаем терпеть и позволяем упасть, отходим, каждый так делает, кроме этих людей; он именно так и сделал, и ему осталось только принять то, что он сделал. Нестерпимо. — Бог, — сказал он. — Старый Ничейпапаша^[55]. Парень в небе. В смысле, ну хватит.

— Эй, — сказала она. — Ты же знаешь, я верю в бога.

— Веришь?

— Конечно. Не смотри так удивленно. Без него я бы никогда не прошла через то, через что прошла. Никогда. Не прошла бы. — Она немного посмеялась, над собой, над выражением его лица. — Ну то есть, я не хожу типа в церковь; ты же знаешь, я не очень-то хорошая. Но все-таки. Да. Никогда бы не смогла. Без него. А кто может?

Одно мгновение, долгое мгновение он знал, на что это похоже: основа бытия становится твоим другом и помощником, сила из ниоткуда вливается в твое сердце, не оценивая, ничего не спрашивая, давая все, что тебе нужно, последнее утешение. Одно мгновение так и было: ничего не менялось, оставалось таким же и в то же время другим. Потом это прошло.

Он встал. Свет в окне был лимонного оттенка, и Пирс подумал, что знает, почему она не зажигает свет — у нее нет электричества, нет счетов к оплате. Он не стал снимать пальто.

— Ладно, — сказал он.

— Пирс, — тихо сказала она. — Не уходи.

Она поднялась и взяла его за руку. Она налила ликер в крошечный многоцветный стаканчик. Долгое время они сидели вместе, он слушал историю ее жизни и ощущал скуку — обычное чувство в присутствии того, кого любишь, давно потерял и не можешь вернуть. Она провела его по своей квартире: спальня кухня передняя подряд, как в той квартирке, в которой он жил, когда они впервые встретились, в той самой, где он прежде жил с Джулией Розенгартен: ветхозаветное жилье. Неиспользуемый холодильник был покрыт ажурной, отделанной бархатом шалью со зверями и птицами Эдема. Снаружи, на подоконнике — бутылка сока, буханка хлеба и несколько пластиковых контейнеров для охлаждения.

— Ты когда-нибудь подключишь электричество?

— Тогда мне придется подписаться. Я пересдаю эту квартиру, Пирс. Оплачиваю счета наличными. Я — невидимка.

ая форма искусства или причуды, которой она отдавала свое время, свои мысли, — составление миниатюрных сцен, живых кукольных картинок и диорам, которые никогда не видел никто, кроме нее, ее друзей и любовников. Он подумал о том, как она будет стареть, и отвернулся.

— У них есть какая-то ценность? — спросил он, указывая на группу из миниатюрных женских фигурок, будто устроивших шабаш на крыше холодильника: русалка, Барби, Бетти Буп^[56] и Бетти Крокер^[57]. Он заметил и статуэтку китаянки, сделанную из слоновой кости, нагую и отмеченную тонкими пунктирными линиями синего цвета: насколько он знал, когда-то с помощью таких фигурок женщины консультировались у врачей, не желая обнажаться и показывая свои болячки на голых статуэтках.

— Не зна, — сказала она и подняла китаянку. — А ты как думаешь?

— Думаю, да.

— Тебе она нужна, — сказала она.

— Точно?

— Да, — сказала она, взяла его руку и вложила в нее маленькую леди. — Нужна.

Если бы он сомкнул пальцы, фигурку было бы почти не видно. Харита назвала сумму; конечно, меньше, чем китаянка стоила на самом деле, но все равно приличную. Он-то думал, разумеется, что речь шла о подарке, и постарался не выдать этой своей мысли. И глубокомысленно кивнул, рассматривая фигурку; потом дал подержать Харите, чтобы достать деньги. Деньги Фонда, сказал он, на поездку.

— Конечно, — сказала она. — И это твой первый сувенир.

— Ладно.

Она предложила завернуть ее во что-нибудь, но Пирс просто взял ее и положил нагую в карман пальто.

— Ничего ей не сделается, — сказал он.

— Ладно. — Она вложила свою руку в его ладонь, и они прошли несколько шагов до ее двери. — Знаешь, Пирс, люди в конце концов узнают кое-что о себе. Иногда даже то, чего не хотят знать.

— Да.

— Вот я узнала, что у меня не такое уж горячее сердце. Ну в смысле, что оно не греет себя само. — Она легонько коснулась груди, указывая на скрытое сердце. — Мне нужно, чтобы меня любили. Чтобы кто-нибудь втрескался в меня как безумный. И если втрескаются, то... — Она двумя руками и голосом изобразила, как разгорается огонь. — Ты понял?

— Да.

— У тебя теплое сердце, — сказала она. — Настоящий маленький мотор. Я всегда так думала.

— О, — сказал он. — Даже не знаю. Я просто чувствую, что потерпел поражение. Она ушла к ним, потому что запуталась, по-настоящему. Почти фатально, на самом деле. Да, я уверен. Однажды ночью на холме, в ее машине, когда она. Ну. Неважно. Но я не увидел, не понял, что она в беде, и ничего не сделал для нее. Хоть что-нибудь. Не сделал.

Харита слушала и молчала.

— Как я могу называть это любовью? Если я ничего не сделал?

— Эй, — тихо сказала Харита. — Не похоже, что она рассчитывала на тебя. — Она внимательно смотрела на Пирса. — Верно?

— Да.

— То есть не было никакого соглашения, верно? — Она обняла себя руками; в дверном проеме было холодно. — Надо было заключить соглашение. Вы ведь, ребята, никогда ни о чем таком не говорили, верно?

— Да.

— Вот видишь.

Должно быть, на его лице отразилось сомнение, потому что она взяла его за лацкан и посмотрела снизу вверх своими золотыми глазами.

— Ты хороший парень, — сказала она. — И тебе нужен кто-то хороший. Но, Пирс. — Она подождала, пока он не посмотрел на нее. — Вы должны были заключить соглашение и его придерживаться. Ты и она. Вы должны были знать, какую сделку заключили, что-то должно быть для тебя, что-то для нее. Должны были заключить. Даже я это знаю.

Она притянула его голову вниз, к себе, и поцеловала в щеку. Он вспомнил, что, когда они расставались в последний раз, деньги тоже перешли из рук в руки. И поцелуй, и объятия: как будто тебе вернули потерянное сокровище, и тут же снова забрали; потом закрылась дверь и щелкнул замок.

Соглашение. Уж с Харитой он точно не заключал никакого соглашения, хотя он допускал, что, возможно, она ставила какие-то условия, и он, по-видимому, эти условия принял: но все-таки это было не соглашение.

Он не сказал Харите, что в одну ночь, в одну бесконечную ночь, он попросил Роз стать его женой. Тогда он не сумел придумать ничего другого, и хотел спасти себя, а не ее: если бы она сказала «да», ее душа не досталась бы им, она бы сбежала от них, но его душа умерла бы. Вот какое соглашение он ей предложил. Она отказалась.

Оказывается — он вообще-то читал книги, — что такие романы, как у них, редко достигают расцвета и длятся недолго: проблема в том, что два folles^[58] в этом folie `a deux^[59] хотят друг от друга невозможного — и ни один из них не в силах дать другому то, что этот другой хочет. Пусть, например, А — мужчина, Б — женщина. А хочет, чтобы Б отдала себя полностью и добровольно в его власть и отвечала «да» всем своим существом. Но на самом деле Б хочет, чтобы А лишил ее воли, отнял у нее силу соглашаться или не соглашаться, чтобы то, что делается, делалось совершенно без ее участия.

В результате А и Б начинают друг ради друга притворяться: А делает вид, что он невообразимо жесток, а Б делает вид, что сопротивляется и капитулирует. И, коварные игроки, они могут притворятся довольно долго, но чем дольше длится игра, тем ближе подходит мгновение, когда наличие конфликта становится очевидным для обоих, но, к сожалению, для каждого из них в разный момент. Вот почему очень часто все кончается в то мгновение, когда А становится на колени и говорит Пожалуйста пожалуйста, а Б, равнодушно отвернувшись, спрашивает себя, что она здесь делает.

Бедный А, бедная Б.

На улице пахло, как перед снегопадом. Он повернул к подземке, правой рукой придерживая пальто, а левую засунув в карман. В пальцы скользнула маленькая фигурка — он уже забыл о ней, — и неожиданное прикосновение слоновой кости оказалось нежным и успокаивающим. Следующие несколько месяцев она лежала здесь, и он чувствовал ее спокойные изгибы среди пенсов, марок и лир, карт и билетов на метро; когда путешествие закончилось и он повесил старое пальто на крючок, она так и осталась там. Следующей зимой он купил себе новое пальто — пуховик, как у всех, — и прежде чем старое пальто с другими вещами попало в Армию спасения, другая рука забралась сюда и нашла ее здесь, забытую, среди стародавнего мусора.

Он вернулся в Бруклин, в Парк-Слоуп, в дом отца. Акселя еще не было, и не было Шефа; молодые люди, которые приходили, уходили и валялись здесь, угощали его пивом и уступали место на диване перед большим телевизором, обитавшим в углу. Лицо аятоллы с щелочками глаз застыло на экране^[60] совсем как портрет Эммануэля Голдстейна на двухминутке ненависти^[61].

Он как можно скорее ушел в свою старую комнату и лег на кровать, которая выглядела так, как будто на ней до этого спало много-много людей, и он надеялся, что хотя бы поодиночке. Он спал, вздрагивая и просыпаясь, когда Восстановители и Ремонтники хлопали дверями; во сне он видел сон, в котором был отец, потерявшийся, больной и несчастный, может быть, умерший и пребывающий в Чистилище, прося о помощи, но Пирс не мог ни ответить, ни даже спросить, в чем дело; проснувшись, он обнаружил себя на холодном склоне горы, дом и весь Парк-Слоуп исчезли. Затем он проснулся.

В доме царила тишина, такая глубокая, что он казался пустым. Пирс написал записку для Акселя (должно быть, он был одним из мирно спавших) и осторожно прошел по темным комнатам. Он собрал свои огромные чемоданы и вынес их, задевая стены, на улицу. Шел густой снег. Только через час он сумел привлечь внимание бродячего такси^[62], и все равно приехал в аэропорт слишком рано — невыспавшийся, голодный и полный страха.