Глава восьмая

В апреле следующего десятилетия Роузи Расмуссен, возвращаясь домой через горб Дальних гор из своего кабинета в Конгресс-центре Расмуссена, повернула к дому Клиффа. Не опасаясь весенней грязи в своем новом внедорожнике (гибрид легковушки и грузовика), она спустилась вниз по старой, официально закрытой дороге, подпрыгивая на буграх и озорно расплескивая лужи на дне рытвин, и остановилась послушать то, что еще не слышала в этом году: свист сотен свистящих квакш^[578].

Опять вверх. По мере того как она поднималась, дороги становились лучше, потом еще не одевшийся лес расступился, и появились дома, из них много новых, некоторые очень большие, которые стояли на вновь расчищенных участках. Дюжину лет назад здесь жил только Клифф; скоро здесь вырастет поселок и сюда будет заходить школьный автобус. На новых проулках стояли внедорожники, такие же, как у нее.

Однако жилище Клиффа оставалось скорее частью леса, чем частью мира. Въезд, отмеченный лишь желтым почтовым ящиком на другой стороне дороги, было так же трудно заметить, как и нору лесного сурка; она повернула и поехала по изрезанной колеями дороге сквозь туннель из деревьев, ставших на дюжину лет выше, чем тогда, когда она увидела их в первый раз, и наконец добралась до сказочной поляны, на которой стоял дом. Клифф выстроил его собственными руками, иногда ему помогали Споффорд и другие, и, когда она впервые увидела его, дом казался необработанным и только что срубленным (тогда ее привез Споффорд, чтобы исцелить ей сердце или заглянуть в него): он был сделан из ошкуренных бревен и досок, фасад представлял собой ряд старых больших окон с двойным переплетом, во дворе — свернутые шеи небрежно убитых деревьев. Сейчас все изменилось: некрашеное деревянное строение выглядело старым и серым, археологической древностью, пропавшим галеоном на дне моря. И больше не отталкивало. Может быть, потому, что с того времени она приезжала довольно часто; может быть, потому, что ее сердце исцелилось.

Клифф копался в моторе своего грузовика, на крыле лежала промасленная тряпка с инструментами. Он поднял голову и увидел, как Роузи въезжает и останавливается. И он тоже, подумала она: пятнадцать лет назад его волосы были такие же белые, как и сегодня, и почти такие же длинные, но тогда это шокировало, казалось неправильным, как его бледно-розовая кожа и бесцветные глаза. Теперь же он был или, может быть, лишь казался стариком, которого выбелили годы.

— Привет, Роузи.

— Привет, Клифф.

— Позволь, я закончу.

— Не торопись.

Он улыбнулся. Именно это он часто говорил ей: не торопись. Он говорил это ей так часто, как будто знал, что у нее куча времени, хотя она так не считала: времени было в обрез.

Когда Споффорд впервые привез ее сюда, Клиффа не было дома. Это было Четвертое июля^[579], символический летний день; в ту же самую ночь умер Бони, оставив Роузи (хотя она какое-то время этого не знала) управлять своим домом, семейным фондом и всеми делами, которые он отказывался закончить. Так что в тот день ничего из обещанного Споффордом Клифф сделать для нее не мог.

Как-то раз, когда Споффорд был на грани отчаяния, Клифф наклонился над ним, приложил рот к груди Споффорда и внезапно издал громкий звук. Похожий на окрик или лай: Эй! Проснись! И Споффорд почувствовал, как все внутри него затряслось и из глаз хлынули внезапные слезы.

Так же и она, когда Клифф проделал с ней то же самое: словно один из тех приборов, которыми запускают остановившееся сердце. Он проделал такое лишь дважды.

Он приготовил для нее чай, в чем Роузи на самом деле не нуждалась, но этим, подумала она, у него есть свои причины себя занять. Дом пропах огнем, который всю зиму горел в высокой печке — Клифф называл ее женой, быть может, за матроноподобную фигуру, напоминающую песочные часы, и веселое тепло. Клифф спросил Роузи, как она, как Сэм.

— Сэм уехала, — сказала она. — Разве я не говорила тебе, куда она собирается?

— Нет.

— В Антарктиду, — мрачно сказала Роузи. — Можешь себе представить?

— Так далеко.

— Университетская исследовательская экспедиция, в которую ее отобрали. Два месяца. Она уже должна вернуться.

Клифф не отреагировал, но она знала, что он слушает.

— Клифф, — тихо сказала она. — Ты когда-нибудь думаешь про ту ночь?

— Ту ночь?

— Когда Бо, ты и я пошли в «Чащу». — Она взяла чашку, которую он ей дал, и обхватила ладонью ее теплое тулово. — Ту зимнюю ночь. Когда Сэм была там.

Он сел перед ней, скользнув на стул экономным движением, и наклонился, как будто она не попросила его вспомнить историю, а собралась это сделать сама.

Конечно, ей не нужно было. Клифф все знал. Как отец Сэм, Майк Мучо, присоединился к псевдохристианской секте «Пауэрхаус», и они помогли ему получить право опекунства над Сэм. Как в ту декабрьскую ночь Бо Брахман собрал их всех: ее, Споффорда, Вэл и Клиффа, словно команду спецназа или братьев по оружию, как они отправились в «Чащу», захваченную сектой, как Клифф и Бо вошли внутрь, а через какое-то время вышли, уже вместе с Сэм. Больше никогда ни секта, ни Майк не подавали претензию, не пытались получить ее назад и не обращались в суд. Почему? Никто не мог ей сказать. Майк уехал на Средний Запад, туда, где родился, просто поездка, сказал он; потом в Калифорнию, где женился на какой-то христианке; он посылал длинные письма Сэм, рассказывая ей истории о Боге и богослужении, которые вначале ей нравились, потом надоели и в конце концов начали злить: как надоедливая старая тетка, которая посылает тебе детскую одежду или дешевые побрякушки еще долго после того, как ты уже вырос, потому что на самом деле она тебя не понимает.

Он все-таки тебя любит, сказала тогда Роузи.

Он не любит меня, просто сказала Сэм, констатируя факт. Как можно любить того, кого не знаешь?

Роузи так и не смогла решить, были ли эти люди по-настоящему опасны для Сэм; возможно (думала она позже, но не тогда), они были исполнены благих намерений и по-своему добры, но ограниченны и грешили самообольщением; в результате их представления привели к жестокости, которую они даже не воспринимали и не считали таковой. Может быть. Но она помнила — и это было все, что она могла ощущать так же остро, как тогда, — что Сэм вернулась из темноты на свет, из опасности в безопасность, как пропавшая девочка в сказке, спасенная от людоеда, посадившего ее в клетку и собиравшегося съесть. В то мгновение, в ту зимнюю ночь, когда она взяла Сэм в руки, ей показалось, что мир перестал раскачиваться и обрел стабильность.

Даже погода. Разве засуха, которая длилась несколько месяцев, не закончилась на следующий день — хорошо, может быть, через неделю — серией обильных, радующих сердце снегопадов во всех уголках этого края? Ободряющий, оживляющий, в конце концов даже тревожащий снег — сугробы были ростом с Сэм и даже почти с саму Роузи, как в детстве; она видела, как Сэм воспринимает мир, ощутимую физику замерзшей воды, видит голубых соек на усеянных шишками и покрытых снегом соснах, незабываемых, даже если ты не сможешь точно вспомнить их.

И время, которое она провела в «Чаще» с ними. У нее там был припадок, перед тем как появились Бо, Клифф и Роузи. Иногда Роузи осторожно спрашивала ее: Сэм, что там произошло? Ты помнишь? Ты помнишь, как была там? И Сэм всегда отвечала, что забыла, или просто не рассказывала то, что помнит.

Два самых основательных слова: помнить и его брат забывать.

— Значит, с ней все хорошо, — сказал Клифф, как будто это был его ответ на ее вопрос.

— Она в порядке.

— Бо, — сказал он. — В ту ночь Бо попросил меня пойти с ним. Он сказал, это значит все что угодно.

— Мне тоже. Но не сказал почему.

В ту ночь Бо также сказал ей, что она больше никогда не увидит его, но не сказал почему или куда он собрался, и после этого о нем не слышали, или если слышали, то только то, что кто-то еще слышал о нем или видел его. Но он не вернулся.

— Где он? Ты не задумывался? Ты не хотел бы узнать?

— Если бы он хотел, чтобы я узнал, я бы узнал, — ответил Клифф. Но он не попытался сделать вид, будто от этой мысли стало легче. — Кое-кто думает, что он вернется, хотя очень нескоро; что все вернется, и он тоже. Когда-нибудь. Но другие думают, что мир устроен иначе; что он не движется по кругу или спирали, а разделяется.

— Разделяется. — Роузи с удовольствием слушала это все, не спрашивая и даже не сомневаясь, как она никогда не сомневалась, когда об этом рассуждал Бо. Она только думала, что все это никак не связано с ней или с миром, в котором она жила: это было похоже на рассказы путешественников, рассказы о странах, откуда пришли рассказчики, куда они собирались.

— Это как Y, — сказал Клифф. Он достал из треснутой кружки с карандашами и ручками черный деревянный Спидбол с пером в виде стамески^[580]: у Роузи тоже была такая ручка. И клочок бумаги из кучи обрывков. — Если мир похож на Y, тогда ты не сможешь вернуться обратно. И он не сможет. — Он окунул ручку в бутылочку с китайской тушью и нарисовал букву: там, где кончик пера двигался по бумаге, едва ее касаясь, появилась широкая вертикальная черта, потом еще одна, слева, перо протянуло ее и заставило соединиться с верхушкой первой черты. И последняя, справа: кончик пера скользнул вверх, от перекрестка, оставив за собой слабый след.

Он повернул к ней рисунок.

— Если мир без Бо идет большой дорогой, а он выбрал более узкий путь, то уходит все дальше, чем дальше уходим мы.

Роузи изучила его рисунок: большая подпорка или раздвоенное дерево. Если бы это нарисовал левша, подумала она, левая дорога была бы узкой. Она вспомнила про «Чащу» и ту ночь. Предположим, что именно мы ушли с главной дороги, а он пошел дальше. Без нас.

— Ты так думаешь?

— Нет, — сказал Клифф. — Я не думаю, что есть только одна большая Y, находящаяся в том месте, где мир свернул. Где дороги разошлись. Нет. По-моему, в каждом мгновении нашей жизни существует своя Y.

— А Бо тоже так думал?

— Не знаю, — ответил Клифф. — Он и я. Мы начали в разных местах. Вот почему мы могли работать вместе, иногда. Иногда не могли.

— Как это, в разных местах?

— Бо знал — думал, верил, видел, — что начало всех вещей — душа. Он считал душу реальностью, а материальные вещи и события жизни — иллюзиями, воображением. Как сны. Иожет, что это возможно, проникнуть в сны, наши общие сны, которые мы называем миром, и изменить их. Или что он может научить нас, чтобы мы сами меняли их. Он сказал, что мог бы стать закваской, которой, как говорит апостол Павел, можем быть и мы^[581].

— И тогда?

— И тогда, если мы сможем это сделать, мы поймем, что они лишь сны. Надежды и страхи, власть, боль, а также все боги. Призраки. Земля, народы, пространство и время. Не то чтобы их совсем не было; они существуют как сны, и люди связаны с ними. Они существуют так же, как и все остальное. Но ничто из них не окончательное, даже если все разделяют их.

— А ты так не думаешь?

— Я знаю, что он имеет в виду. Я слушал. Я услышал. — Клифф оглянулся и провел рукой по деревянной столешнице, гладкой и многокрасочной, хотя и не настолько ровной, как прерия или человеческая спина. — Я думаю, что я отсюда, — сказал он. — Я думаю, что это так, что это существует. Все, что мы делаем, можем сделать и будем делать, вырастает из этого. Я просто думаю, мы не вполне понимаем, что это такое. Мы учимся. Мы учимся, делая то, что, по нашему мнению, мы не можем сделать, и, если мы смогли, мы делимся и таким образом мы узнаем больше о том, что это такое или чем может быть.

— То есть и душа создана из этого, — сказала Роузи. — Создана здесь. Местное производство.

— Я так думаю.

— Но не Бо.

— Да.

— То есть ты считаешь, — сказала Роузи, — что он придумал место для себя, куда мог бы уйти и погибнуть? То есть погибнуть для нас?

— Может быть. Мне это неизвестно.

— Ты любишь повторять, — Споффорд часто цитировал ей эти слова, так что со временем это стало ее принципом и использовалось с тысячью значений, — ты любишь повторять, что жизнь — это сны, проверенные физикой.

Его замечательная широкая улыбка, застенчивая и в то же время демонстрирующая уверенность.

— Бо, мне кажется, такого бы не сказал.

— Да, — сказал Клифф. — Но Бо ушел, а я остался. — Он убрал от нее чашку, которую дал. — Хочешь немного поработать?

На почте в Каменебойне Роузи опустошила большой почтовый ящик Фонда Расмуссена, набитый всякой всячиной, поток которой не иссякал: глянцевые объявления, постеры и новости о других конференциях в других центрах по всей стране и за рубежом, огромный круговорот или интеллектуальный цирк, развлекающий сам себя. На этот раз среди них оказалось письмо для нее, написанное знакомой рукой: не почтовая открытка, а настоящее письмо.

Мам! У меня плохие новости, во всяком случае, плохие для меня, но не плохие-плохие. Я попыталась от кое-чего избавиться, но ничего не получилось, и теперь у меня неприятности. Вот что случилось. Я не сказала ни капитану лодки, то есть корабля, ни руководителю всей программы, что принимаю лекарства от приступов. Я знаю, что должна была сказать, и это было бы правильно, но, знаешь, иногда так надоедает говорить об этом людям, а иногда я не хочу говорить и хочу быть как все. Только не говори мне, что «всех» не бывает. Я знаю. Я просто хочу быть как все. Ты не представляешь себе, что я чувствую, но тебе и не надо знать. В любом случае, чертовы пилюли оказались недоступны и у меня не было возможности их искать, и что ты думаешь, пять лет все было в порядке, и вот именно в эту ночь меня шиндарахнуло. Мокрая кровать и все такое. Может быть, мне сошло бы все с рук, но моя соседка по каюте проснулась, увидела все это и пошла пятнами. Господи, они все сошли с ума. Набросились на меня за то, что я скрыла серьезную медицинскую проблему, конец доверию, и я теперь не могу ехать с ними.

Нет, о нет. Бедное дитя.

Так что я тут как Старый мореход^[582] и должна уехать. Нам пришлось повернуть, чтобы я могла сойти на берег. Я даже думала, что они собираются меня оставить на плавучей льдине или айсберге. Хорошо еще, что мы были лишь в дне пути от Рио-Гранде на Огненной земле, где, кстати, на этой неделе не работали телефоны. Оттуда я завтра улечу в Л. А., где меня, может быть, встретит папа. Мам, мне очень больно и стыдно. Я так хотела туда попасть. Я понимаю, почему они сказали то, что сказали, но я хотела туда попасть и просила, чтобы они дали мне шанс, но они не согласились. Так что я позвоню. Я еду домой.

Жизнь — это сны, проверенные физикой: а физика породила биологию или господствовала над ней, а также над нашими мозгами и их изъянами, и над лекарствами, которые иногда их лечат и которые приснились другим мозгам, но и их сны ограничены физикой, которую они поэтому должны были изучить. И они выучили урок и продолжали видеть сны, как и Сэм, и останавливались там же, где и она. Пока. Наверное, потому что у физики нет предела, никакого известного нам предела, в большей степени, чем у сновидения.

О, моя дорогая, о моя дорогая дорогая.

Но, в любом случае, она едет домой. Мысль наполнила Роузи голодом ожидания, удивительно сильным желанием снова увидеть ее и обнять. Очень страшно с такой силой хотеть чего-то — нет, кого-то, — но все-таки скорее чудесно, чем страшно: чудесно, если ты с такой силой хочешь того, что у тебя на самом деле есть. Мысль о Сэм криком ворвалась в ее сердце, так же как много лет назад вопль Клиффа, когда оно спало или замерзло: разбудил, выдавил из глаз быстрые слезы, как будто он и был их источником.

Роузи проехала через Каменебойн и повернула на перекрестке, на котором новый знак указывал — скромно, но точно — на трехполосную дорогу, ведущую к Гуманитарному конгресс-центру Расмуссена.

Это была самая умная вещь, которую Роузи затеяла в качестве исполнительного директора Фонда Расмуссена, и она до сих пор гордилась ей, хотя иногда сердце в панике сжималось, когда она думала о нем, о потраченных нервах, о возможности провала. Алан Баттерман в контактах с государственным университетом впервые заметил перспективы и привлек внимание Роузи, но всю работу она сделала сама: постоянно ездила в университет и обратно, встречалась с деканами, выпускниками и ректором, грозной женщиной, которую Роузи могла назвать не такой уж и плохой в самом конце, когда соглашение было подписано, а пресс-релиз разослан. Так что «Аркадия», чье имя дал Расмуссен из девятнадцатого столетия своему новому, в стиле шингл^[583], сказочному замку в Дальних горах, стала университетским Гуманитарным конгресс-центром Расмуссена, и теперь университет нес за него ответственность, за его водопровод и паровые котлы, за многоцветные шиферные крыши, за профессоров и ученых, которые прибывали и убывали согласно временам года, словно перелетные совы или соколы. Роузи превратилась в зазывалу, посредника и мажордома в одном лице и управляла делами Фонда из кабинета, который до замечательной реконструкции был чердаком. Маленькую виллу Феллоуза Крафта, тоже включенную в соглашение, отремонтировали, реконструировали и перекрасили, вставили новые окна в старые стены и положили новые полы. Призраки хозяев маленького и большого домов с благодарностью исчезли, как вылеченные старые язвы или наконец-то выполненные старые поручения; их единственной реальностью было их присутствие. Каждый рабочий день вечером Роузи закрывала свой компьютер пластиковым чехлом и ехала в собственный дом ручной работы, стоящий на краю старого фруктового сада у подножия горы Ранда. Она ехала к мужу, которого все еще называла по фамилии (Споффорд), а не по имени, что казалось таким же странным, как поменять свою фамилию на его в тот июньский день, когда они обменялись кольцами и клятвами, такими проникновенными и в то же время ни к чему не обязывающими, но нет, она осталась Розалиндой Расмуссен, которой была тогда, когда впервые узнала, что у нее есть фамилия.

Сразу после реконструкции состоялась первая конференция в Гуманитарном центре Расмуссена, которую курировала Роузи, — «Мудрость и Знание: Гендерные Ипостаси в Западном Религиозном Дискурсе». Как ученые могут проводить дни, обсуждая тему, даже название которой она не могла понять, было загадкой для Роузи, но, как новому игроку на поле, ей нужно было учиться.

На эту конференцию из трех разных городов приехали трое ученых, встретившихся в аэропорту Конурбаны. Один был большой и круглый, второй — высокий и худой, а третий — очень старый; двое были знакомы между собой, а третьего они знали лишь понаслышке. Каждого должен был встретить кто-то из Конгресс-центра, но никто из них не удосужился сообщить организаторам время своего прибытия; обнаружив, что их никто не встречает, они объединились, арендовали машину и решили доехать до центра самостоятельно (в конце концов до него не могло быть больше пятидесяти миль). Роузи Рассмуссен всегда огорчало то, что научные работники вот так ко всему относятся. Они выбрали «каприз»^[584], толстый сел сзади, двое других — впереди. Блум, Уинк, Киспель^[585].

— Начиная с Возрождения мы верили, что все эти истории создали люди, что мы сами — авторы рассказов, в которых живем. Это предельное высокомерие силы, высокомерие богов: ибо все боги верят, что они создали сами себя, — это говорил высокий и худой, сидевший за рулем. Старое шестое шоссе вилось по зимним полям, и опускалась ночь.

— Человек проецирует собственные иллюзии на терпеливый экран вечности. Это решение настолько просто, что не может быть правдой, — сказал очень старый. Он потер замерзшее окно рукой, одетой в перчатку.

— Любая мысль неизбежно сексуальна, — сказал толстый сзади. — За исключением тех немногих великих душ, которые могут освободить себя и держаться пределов свободы.

— И это делается посредством?.. — спросил тот, что за рулем.

— Это делается, — сказал человек сзади, — посредством памяти.

Была уже ночь, когда они достигли поворота на Блэкбери-откос, где неправильно истолковали краткие указания, которые у них были; краткие, потому что никто не думал, что они понадобятся. Они заехали в деревню и в «Дырке от пончика» — как раз тогда, когда кофейня закрывалась — спросили, где находится Конгресс-центр и получили указания; они поехали по дороге, идущей вдоль Шэдоу-ривер, не в ту сторону, мимо закрытых домиков и коттеджей, через Шэдоуленд, мимо бакалеи «Нате Вам»; сейчас уже все трое сидели в молчаливом недоумении: но, в конце концов, они доехали до высокого неосвещенного указателя. Центр Чаща, прочитали они в свете фар и повернули туда.

К тому времени психотерапевтический центр «Чаща» давно закрылся. Ни один покупатель не клюнул на громадное здание, полное дефектов, как очевидных, так и незаметных. Псевдохристианская секта «Пауэрхаус» некогда зашла так далеко, что внесла залог и подписала предварительное соглашение, но, в конце концов, они не смогли выполнить жесткие условия, которые владелец (Фонд Расмуссена) установил для покупки, Бог не позволил им пойти этим путем. Нельзя было не догадаться, что центр закрыт, и все же ученые припарковали свою маленькую машину и выбрались из нее — двое шли впереди, третий сзади, озираясь с беспокойным вниманием. Для равновесия раскинув руки, они пошли по дорожке, покрытой морщинистым льдом, и оказались у главного входа. Отсюда двери вели в оба крыла. Высокий ученый подошел к одной из дверей и толкнул ее; она была заперта; толстый подошел ко второй двери, и она — невероятно! — оказалась не заперта ни на замок, ни на запор и открылась. Странное желание или страх овладели им. Он крикнул в темноту, другие подошли к нему и заглянули внутрь. Никакого ответа.

Позже (когда они наконец-то добрались до Гуманитарного центра Расмуссена в Аркадии и, окруженные коллегами, с бокалами в руках уселись перед камином в старом кабинете Бони) никто из них не смог вспомнить, сколько времени они там прождали. Смеясь над собой, смущенные и возбужденные, они еще раз рассказали свою историю. Харизма, сказал самый старший из них. Но никто из троих не упомянул, что их привлек свет, горевший в окне большой гостиной первого этажа, свет, который долго горел, а потом, по-видимому, погас; но это не тот огонь, о котором ты можешь рассказать другим, даже если видел его своими глазами.

Ту первую конференцию Пирс Моффет пропустил, хотя ее тема порадовала бы его. В свежеокрашенной музыкальной гостиной был прочитан доклад под названием «Sophia prunikos^[586] и Любопытная Софи^[587]: Гностическое Постоянство в Популярной Культуре». Но тогда его и Ру не было в Дальних горах и вообще в стране: они вернулись в маленькую Утопию на зеленых вершинах гор, чтобы удочерить девочку.