Глава вторая
Да: этот ослик, маленький ослик, который вез его.
Посреди «Магнификата»[256] Пирс Моффет хлопнул себя ладонью по лбу и издал возглас понимания и самоуничижения, что заставило братьев вокруг него повернуться. Его потрясла не столько внезапная догадка, сколько собственная глупость: ведь он мог так долго перемешивать и перекладывать эти страницы, размышлять над ними и не замечать.
Боже мой: маленький ослик.
Но потом он подумал: нет, он, наверно, ошибается; он помнил эту сцену не такой, какой она была у Крафта в рукописи, но такой, какой он, Пирс, написал бы ее или мог бы написать сейчас, потому что именно так было правильно: он едва подавил импульс вскочить прямо сейчас, посреди молитвы, словно зритель, которому надоел спектакль, перебраться через ноги и сутаны братьев, заполнявших церковную скамью, и броситься в свою маленькую комнату, чтобы найти эти страницы.
Magnificat anima mea[257], пел хор или должен был петь. Сейчас все было на английском, лишь изредка попадался латинский григорианский хорал[258] — настоящий бальзам для души Пирса, несмотря ни на что; да, все на английском, и сегодня аккомпанировал брат с гитарой. Пирс подумал, что более старшие братья должны страдать от такого изменения, но, конечно, спросить их было невозможно.
Когда закончилась заутреня и все стали расходиться из холодной часовни — братья в размышлениях укрыли головы белыми cuculli[259], — Пирс через выложенные каменными плитами коридоры вернулся в свою келью. Ласковый свет весеннего солнца еще был здесь. Мебель, простая и крепкая, походила на школьную: дубовый стол и стул, простая скамеечка для молитвы. Узкая кровать, в изголовье — распятие, в ногах — Дева Мария. Когда Джордано Бруно был молодым братом-доминиканцем в Неаполе, он шокировал настоятелей тем, что выбросил из кельи все гипсовые фигурки святых, благословенные ветки, четки и memento mori[260], оставив только распятие. Он, вероятно, мог наполнить пустоту собственными рисунками.
На столе Пирса была свалена фотокопия последней, незаконченной книги Крафта, от которой он несколько лет считал себя свободным. В таком виде более яркая и чистая, чем она была на дешевой бумаге золотисто-березового цвета, но и более бледная, менее отчетливая и говорившая тише. Увидеть ее в первый раз — все равно что встретить старого знакомого после такого же отрезка времени, который стал седым и чужим тебе, но через несколько мгновений понять, что он не изменился. Почти не изменился.
За эти годы репутация Крафта как писателя претерпела неожиданную трансформацию. Его книги никогда не пользовались таким же успехом, как подобные исторические романы, эти пухлые, но несколько легковесные вкусняшки, которые после выхода читали все, но потом никто не перечитывал. Но — хотя у Крафта не было причин надеяться на это — его круг читателей никогда полностью не иссякал; и, хотя книги одна за другой выходили из печати, старые издания продавались хорошо, и за них уже давали вполне приличную цену; это стало знаком широких культурных интересов — по крайней мере слышать о Крафте, как вы слышали об Эрихе Корнгольде[261], Джоне Каупере Поуисе[262] или Филипе Дике: малонаселенный архипелаг, путешествие на который однажды вы можете себе представить — прыжки с произведения на произведение, куча удовольствия.
Со временем Фонд Расмуссена, владевший правами на все книги Крафта, вступил с переговоры с его старым издателем, и, хотя тот не увидел больших перспектив, другое издательство увидело, и наиболее известные романы начали выходить на более качественной бумаге в ярких мягких обложках; новые читатели натыкались на них и покупали, поэтому были изданы другие книги, и вскоре издательство выпустило собрание сочинений в нумерованных томах, так что всегда можно было узнать, какие романы вы уже прочитали, а какие еще нет (по общему признанию они были довольно похожи). Можно было заметить, что они — во всяком случае, основная часть — рассказывают одну и ту же растянувшуюся во времени историю, в которой действуют те же многочисленные герои, переходящие из книги в книгу сквозь череду годов. Бывая в книжных магазинах, Пирс Моффет с чувством, которому он не мог подобрать названия, смотрел на книги, отмерявшие его детство: «Опасный рейс», «Под знаком Сатурна», «Надкушенные яблоки», «Пражский вервольф».
Осталась неопубликованной только та, которой Фонд Расмуссена (сама Розалинда Расмуссен, исполнительный директор) попросил снова заняться Пирса: отредактировать, привести в порядок, пригладить, завершить — чтобы можно было выпустить и ее; закончить историю, сказала она.
Не думаю, что смогу, Роузи, ответил он ей (хотя вот она, книга, стопкой лежащая рядом с компьютером, в недра которого он вводил ее или набирал на клавиатуре, страница за бесконечной страницей); для него, сказал он, все очень сильно изменилось; для этой работы она должна нанять настоящего писателя, их полно. И Роузи ответила: да, хорошо, она понимает; а потом спустя несколько дней и бессонных ночей он написал ей, чтобы сказать: ладно, он в деле. Он обязан ей, сказал он, за все, что она сделала для него, за все, что он не закончил и не вернул. Однако, когда он снял обертку и открыл коробку, в которой была книга, он знал, что его нежелание никуда не делось, все его неудачи, в которых она сыграла такую огромную роль, так давно, пребывали в ней, и он обнаружил, что одно время ему было трудно прикоснуться к ней, даже в этом новом чистом виде: это был не гниющий труп, но выбеленный скелет.
Он отметил место, на котором закончил свою расшифровку (ну и правки, незначительные), закопался в последние, самые последние части и начал читать.
В два часа ночи восемнадцатого февраля[263] монахи из Братства усекновения главы Иоанна Крестителя собрались, по обыкновению, в церкви Святой Урсулы и направились в крепость, где содержался Бруно, чтобы разбудить узника и «вознести зимние молитвы», дать наставление и утешение, может быть, даже выхватить в последний миг из бездны. Но нет, он провел остаток ночи в диспутах с ними, «ибо мозг и рассудок его вскружены были тысячью заблуждений и тщеславием» (Но в чем состояли его заблуждения? О чем говорил он под конец?), пока за ним не пришли Слуги Правосудия.
На улице, где Слуги сдерживали толпу, был привязан маленький серый ослик, освещенный лучами утреннего солнца.
Да: маленький серый ослик. По своим обычным обязанностям он был, вероятно, кем-то вроде чиновника, сотрудника Святой палаты или светской власти, то есть Слуг правосудия. Скольких осужденных он вез на своей спине к месту казни? Хотя, конечно, несмотря на Черную Легенду[264], их было не так уж много. А может быть, их не было вообще.
Бруно под издевательские вопли усадили задом наперед на скакуна, а на его голову надели высокий колпак из белой бумаги: и дурак, и дьявол.
На улицах собрались огромные толпы; шел юбилейный год[265], и весь город обновлялся, так же как и сама Святая католическая церковь. В Рим прибыло пятьдесят кардиналов со всего христианского мира, каждый день шли крестные ходы, служились торжественные мессы, освящались новые церкви. Маленькая церемония на площади торговцев цветами[266] была даже не самой людной.
Осужденного привязали к столбу и сорвали с него одежду. Сообщали, что в последний момент Бруно поднесли крест, но он отвернулся.
Пирс перевернул страницу. Да: этот человек собирался уйти, несомненно.
Ослик, который привез его, стоял у эшафота; когда этого человека стащили с его спины, про ослика забыли, даже не привязали. Толкаемый теми, кто продвигался вперед, чтобы лучше видеть, и теми, кто продвигался назад, уже насмотревшись, ослик ударил копытами и зарысил прочь. Никто не остановил его, никто не заметил. Он пробежал по Кампо деи Фьори (не остановился даже у брошенных без присмотра прилавков, где торговали зимними овощами, столь соблазнительной зеленью) и поскакал дальше по узким улочкам Шляпников, Замочников, Арбалетных мастеров и Сундучников; прошел под высокими стенами дворцов и церквей, обогнул толпу, заполнившую пьяцца Навона, и нашел другую дорогу на север, строго на север. То и дело за ним бросались мальчишки или торговцы, домохозяйки пытались ухватить его за повод, но он брыкался и ревел, и они, смеясь, отставали; никто не смог его ухватить. Кто-то заметил в волосах на его косматой спине темную отметину в виде Святого Креста: такую и поныне носят все ослы в честь Господа нашего, которого один из них вез когда-то; но этот крест был другой, нет совсем другой.
Пирс знал, что это был за крест, скорее даже сложная фигура, та, что содержит крест Христа и другие элементы, и кое-что еще: на самом деле все, все в одном, Монаду, или даже ее знак, знак ее невообразимой неисчислимой полноты. Ни один осел, кроме него, не носил такого знака, да и сам он не носил доныне. Однако Джордано Бруно следовал за этим знаком с тех пор, как сбежал из Рима в первый раз, двадцать лет назад, и теперь это стал его знак; он сам был этим знаком, именно он его нес.
По прошествии многих лет ватиканские власти станут утверждать, что они вовсе не сжигали Джордано Бруно на столбе, что на площади в тот день сожгли simulacrum, изображение. Поскольку все документы, касающиеся суда и казни, сгинули в глубоких и недоступных архивах, каждый мог верить во что хотел. Но что-то все-таки горело на Кампо деи Фьори, и горело долго.
Но не он. Он ушел из города раньше, чем остыл пепел, по дорогам вроде тех, что изображены на итальянских пейзажах: деревенские перекрестки, дремлющие под солнцем, таверна, стражник с пикой, разрушенная арка, на которой растут молодые деревца и развешено белье. Высоко вознесенные бледно-коричневые дома с красными крышами; горшок с базиликом в одном окне[267], мечтающая женщина в другом. Эй, чей это осел?
И оттуда — куда? Крафт не сказал, не написал этого; ему не хватило времени или compos mentis[268].
Пирс положил страницу.
Из эшафота на Кампо деи Фьори выросла буква Y. Один ее рог привел к тому, который привел к тому, который в конце концов достиг того места, где сидел Пирс, того мира, в котором он жил; но узкий правый рог проник так далеко, даже дальше своего более широкого собрата, навсегда протянувшись в альтернативную реальность, порождая по мере своего продвижения собственную отдаленность.
То, что мог видеть Пирс, и что, без сомнения, собирался написать Крафт, должно было находиться на беспризорных и иногда не пронумерованных страницах, составлявших окончание рукописи.
То, что почти мог написать сам Пирс, если бы захотел или осмелился, или если бы его кто-то об этом попросил, как однажды Бони Расмуссен попросил его в год своей смерти. Но нет, он только редактор, составитель примечаний и корректор чужого произведения.
Долгое время Пирс сидел у стола, лежал на кровати или стоял в огороженном стенами саду, а другая, дополнительная история развертывалась перед ним, или внутри него, так отчетливо, как будто он читал ее в рукописи, которой обладал. Он сидел, лежал, стоял и смеялся, пока вечные колокола опять не призвали братьев на молитву.