Господин де Сюлли

(Я извлек большую часть изложенного здесь из рукописи, составленной покойным г-ном Марбо (бывшим в свое время секретарем г-на дю Плесси-Морне) по поводу Записок г-на де Сюлли, лживость коих он выявляет почти на каждом шагу относительно всего, что касается их автора. Я извлек из этой рукописи все, что не осмелятся опубликовать, когда ее напечатают.)

Говорили и даже уверяли, будто он происходил от шотландца Бетена, а вовсе не из рода графов де Бетюнов фламандских, и будто существовал некий шотландец, архиепископ Глазго, коего он назвал своим родственником. Почитая себя в родстве с Гизами через семейство де Куси^[72], происходившее, по его словам, «из старинного австрийского рода» (словно ему казалось унизительным состоять в родстве с Императором и королем Испанским), он предложил свои услуги Гизам против графа Суассонского. Король велел передать ему через г-на дю Морье, гугенота, в дальнейшем посланника в Голландии, что он ему спеси поубавит и Гизы немного выиграют от его, Сюлли, поддержки; он де неблагодарный, ежели идет против принца крови, который его из грязи поднял, и предлагает свою помощь тем, кто пытался посягнуть на корону и жизнь его благодетеля. Г-н дю Морье не передал и половины того, что поручил ему сказать Король; тем не менее герой наш был так этим подавлен, что вызывал к себе жалость; ибо насколько он бывал заносчив в пору своего благоденствия, настолько оказывался труслив и не уверен в себе в дни невзгоды. (Впоследствии он повздорил с графом Суассонским из-за некоторых ассигнований, за кои грубо упрекал этого принца. Герцоги Гизы предложили Сюлли свою поддержку, дабы отплатить ему за услугу, чем Король был весьма разгневан. То же, что он рассказывает по поводу другой своей ссоры с Графом, неверно: Граф попросту пронзил бы его шпагой. Хотя Сюлли был губернатором в Пуату, он не пользовался там доверием.)

Он хвалился тем, что поручил управление Провансом покойному г-ну де Гизу, против чего канцлер де Шиверни возражал.

Он хулит г-на д'О, который, однако, рук не замарал и, вместо того чтобы нажиться на управлении финансами, проел на этой должности свое состояние.

Он обходит молчанием г-на де Санси, словно тот никогда не управлял финансами. Санси прогнали за то, что при осаде Амьена, когда Король в присутствии г-на де Монпансье стал советоваться с ним относительно своей женитьбы на г-же де Бофор, он ответил, что, коли уж говорить о шлюхах, он предпочел бы дочь Генриха Второго, а не дочь госпожи д'Эстре, помершей в борделе; а еще за то, что, слушая рассказ Герцогини о некоем помещике, ее соседе, который узаконил своих детей, женившись на их матери, он, Санси, заявил ей в лицо: «Все это годится для дворянина с пятью-шестью тысячами наследственного дохода, а вот зайди речь о королевстве, той женщине никогда бы дела не сладить, и бастард всегда останется сыном шлюхи». Слова эти были, по правде говоря, несколько неучтивы; но Королю надлежало бы принять в соображение, что г-н де Санси человек порядочный и оказал ему множество важных услуг. Он на собственный счет нанял Швейцарцев и привел большой отряд их в распоряжение Генриха IV^[73]. Умер он в бедности, с запретительным постановлением^[74] в кармане. Не раз случалось, что его забирали стражники; он давал им довести себя до ворот тюрьмы, затем предъявлял свое запретительное постановление и глумился над ними. (У г-на де Санси был сын, состоявший камер-пажом Генриха IV. Умаявшись носить факел пешим, он раздобыл себе иноходца. Король про то узнал и велел его выпороть. Сей паж всегда клялся Ра la mort, его прозвали Паламором^[75]. Это был довольно забавный юноша. Однажды на Орлеанской дороге он повстречал г-жу де Гимене, направлявшуюся в Париж. Ему надоело ехать верхом: погода; была скверная; он сказал: «В долине Торфу водятся воры, позвольте вас сопровождать». — «Благодарю вас», — ответила дама. — «О, сударыня, — воскликнул он, — пусть же никто не скажет, что я покинул вас в беде!». С этими словами он опустил окошко и, как она ни возражала, влез к ней в карету. Как-то в Риме жена г-на де Бриссака, бывшего там в ту пору посланником, направилась взглянуть на виноградники Медичи. Паламор, совершенно голый, стал в одной из ниш, в которой не было статуи: там есть галерея, сплошь уставленная ими. Человек; этот впоследствии сделался отцом-Ораторианцем^[76], и его звали отец Паламор. В келье у него находились лишь изображения святых на коне, таких, как святой Маврикий, святой Мартин и другие.

Другой сын г-на де Санси, который был посланником в Турции, стал тоже отцом-Ораторианцем. Однажды он заехал по пути в Кармелитский монастырь, основанный кем-то из его рода; монахини оказали ему такой же прием, как любому другому. Он на это посетовал; когда на обратном пути он снова заехал в монастырь, настоятельнице захотелось исправить свою ошибку; но и вручение ключей от ограды, и согласие приподнять свое покрывало были обставлены ею с великой таинственностью. Наконец покрывало приподнято. «Воистину, матушка, — сказал гость настоятельнице, узрев ее весьма желтую физиономию, — очень нужно было так ломаться, чтобы показать лицо цвета яичницы! Опустите, опустите покрывало!». И он повернулся к ней спиною.)

Г-жа де Бофор не успокоилась, пока не добилась назначения на его место г-на де Рони. Он уж давно ухаживал за ней. Его первой должностью была должность контролера по проверке пропускных свидетельств во время осады Амьена. Потом его послали в податное ведомство для взимания всех денег, находившихся у сборщиков, и он проявил при сем отменную строгость. Той же строгости придерживался он при выполнении всех поручений. Поскольку он был весьма невежествен по части финансов, ему сопутствовал некий Анж Капель, сьер дю Люа, чудак, причастный к изящной словесности, который опубликовал гораздо позже, дабы польстить г-ну де Сюлли, книжицу, озаглавленную «Наперсник»^[77]и приведшую в сильнейшее раздражение г-на де л'Эдигьера. Дю Люа посадили в тюрьму. Когда приступили к допросу и спросили у него: «Обещаете ли вы говорить правду?» — «От сего воздержусь, — ответил он. — Я ведь страдаю-то потому, что правду говорил». Он высказывал весьма пагубные суждения и, среди прочих глупостей, говаривал, что де для восстановления Франции надобно лишь миндальное молоко: в ту пору как раз разбиралось дело о штрафах^[78]. Он опубликовал книгу, содержащую его пресловутые суждения, на титульном листе коей был изображен сам в виде ангела^[79] с крыльями и бородою, а в помещенных ниже стихах говорилось, что от человека у него и осталась только борода.

Г-н д'Энкарвиль, генеральный ревизор финансового ведомства, вовсе не был вором, как то утверждает Сюлли; он был честным и почтенным человеком.

Ссора Сюлли с г-жой де Бофор в ту пору, когда она должна была стать королевой, плохо согласуется с его рассказом о поездке в Клермон, где он, по приказу этой дамы, якобы бьет палкой кучера. Она бы его быстро прогнала…

Вот что произошло, когда г-жа де Бофор заболела. Она спешно послала к Королю дворянина Пюиперу, дабы сообщить о своем недомогании и; умолить его позволить ей сесть в лодку и отправиться к нему в Фонтенбло. Она надеялась, что это заставит Короля тотчас же приехать к ней и, пока она еще жива, обвенчаться с нею ради детей. В самом деле, как только Пюиперу прибыл, Король приказал ему тронуться в обратный путь, дабы тот приготовил для него паром в Тюильри, на котором он хотел незаметно переправиться; а сам немедля вскочил на коня и помчался так быстро, что нагнал Пюиперу и осыпал его жестокими упреками. Подле Жювизи Король повстречал канцлера де Белльевра, который сообщил ему о смерти Герцогини. Невзирая на это, он поскакал бы в Париж, дабы увидеть ее хотя бы бездыханной, ежели бы Канцлер не внушил ему, что сие недостойно Короля. Он сдался на эти доводы и возвратился в Фонтенбло.

Г-н де Сюлли говорит в одном месте, что Король сел в его карету; у него ее не было, хотя он уже стал Суперинтендантом финансов. В Лувр он ездил верхом и получил карету, только когда стал Генерал-инспектором артиллерии. (Король не желал, чтобы обзаводились каретами. Маркиз де Кевр и маркиз де Рамбуйе были первыми молодыми людьми, кои приобрели их, последний — по причине плохого зрения; первый сослался на какую-то иную причину. Встречая Короля, они прятались. Бассомпьер говорил, что, когда шел дождь, они заезжали за знакомыми дамами, дабы наносить визиты вместе с ними. Арно Ле-Петё был первым холостяком в городе, у коего появилась карета, ибо женатые люди обзавелись ими прежде него. Покойный Король не одобрял, что Фонтене-Марей завел себе карету; ему доложили, что тот собирается жениться. Наконец кареты стали чем-то вполне обычным. Но что такое лошади-иноходцы, никто не знал; иноходец был только у Короля. Даже во времена Генриха IV дело обстояло именно так; за Королем трусили рысцой.)

Когда Король назначил де Сюлли Суперинтендантом финансов, тот из бахвальства составил перечень своего имущества и вручил этот перечень Его Величеству, поклявшись, что намерен жить на одно жалование и на свою земельную ренту, которая в ту пору сводилась лишь к доходам с поместья Рони. Но тотчас же вслед за этим он начал делать большие приобретения, и все кругом стали посмеиваться над его пресловутым перечнем. Король довольно ясно показал, что он обо всем этом думает: однажды, когда г-н де Сюлли споткнулся во дворе Лувра, желая приветствовать Государя, стоявшего на балконе, тот, обращаясь к окружавшим его придворным, сказал, чтобы они сему не удивлялись, ибо ежели у самого выносливого из его Швейцарцев так шумело бы в голове от магарычей, он растянулся бы во весь рост.

Сюлли разрешает Ла-Варенну (Главному своднику Короля.) титуловать себя Монсеньером. В те времена Суперинтенданта финансов «Монсеньером» не называли, а занимал он тогда только этот пост. Впрочем, Ла-Варенн был слишком горд, чтобы поступать таким образом. Это видно из того, что впоследствии он пишет Сюлли по поводу ссоры между их зятьями (Г-ном де Роганом и графом де Вертю д'Авогуром.) в Бретани, возникшей из-за местничества. Ибо, хотя г-н де Сюлли был герцогом и пэром, Ла-Варенн писал ему так: «Ссора меж нашими зятьями…». Наш Суперинтендант чуть не взбесился. Это мне напоминает тот случай, когда канцлер Сегье, дочь которого вышла замуж за внука г-на де Сюлли, написал Герцогу по поводу какого-то семейного раздора: «Ради сохранения мира меж нашими семьями». Сюлли на это сильно разгневался и сказал, что слово «семья» подходит здесь разве что для Канцлера, который всего-навсего обыкновенный горожанин.

Не было дотоле Суперинтенданта финансов более неприветливого. Однажды пять-шесть самых знатных придворных, из числа тех, кто пользовался особой благосклонностью Короля, решили нанести г-ну де Сюлли визит в Арсенале. Взойдя в покои Герцога, они заявили, что пришли лишь затем, чтобы увидеть его. На это он ответил, что нет ничего проще; и, дабы его могли увидеть, повернулся к ним лицом, потом спиной, а затем ушел в свой кабинет и закрыл за собою дверь.

Некий Государственный казначей по имени Прадель, бывший дворецкий старого маршала де Бирона и человек, хорошо известный Королю, никак не мог добиться справедливости от г-на де Сюлли, который не платил ему жалованья. Однажды Герцог хотел вытолкать его от себя; но Прадель схватил с накрытого стола нож и сказал: «Прежде вы отнимете у меня жизнь! Я в доме Короля, вы обязаны блюсти закон». Наконец, после крупной перепалки Прадель направился к Королю, рассказал ему суть дела и объявил, что г-н де Сюлли довел его до полного отчаяния и ему все равно, пусть его повесят, лишь бы за себя отомстить. Король сильно пожурил его; но как г-н де Сюлли ни жаловался, ему пришлось выплатить Праделю сполна.

Какой-то итальянец, возвращаясь из Арсенала, где он был дурно принят Суперинтендантом финансов, проходил по Гревской площади, когда там вешали нескольких злоумышленников. — «О beati impiccati! — воскликнул он, — che non avete da far con quel Rosny»^[80].

Его так ненавидели, что людям доставляло удовольствие рубить вязы, которые ради украшения он велел посадить вдоль больших дорог. «Это Рони, — говорили при этом, — сделаем из него Бирона»^[81]. Он предложил Королю, который любил всяческое благоустройство, обязать частных лиц сажать деревья вдоль дорог, а когда увидел, что по приказу ничего не выходит, первый стал над этим смеяться.

На одной из страниц своих Мемуаров г-н де Сюлли сообщает, что г-н де Бирон и двенадцать наиболее блестящих царедворцев никак не могли справиться с балетом, каковой они задумали разучить, и что пришлось Королю повелеть г-ну де Сюлли взяться за это. Танцы были одной из его причуд. Каждый вечер лакей Короля играл на лютне танцы, бывшие в ту пору в моде, а г-н де Сюлли танцевал совершенно один, водрузив на голову какой-то нелепый колпак, который обычно надевал, сидя у себя в кабинете. Зрителями были Дюре, впоследствии президент де Шеври, и Ла-Клавель, впоследствии сьер де Шевиньи, которые вместе с несколькими женщинами дурного поведения паясничали с ним каждый вечер. Люди эти рукоплескали ему, хотя он был необычайно неловок. Он ездил иногда верхом во дворе Арсенала, но столь неизящно, что все над ним потешались.

Кстати о балетах: Принц^[82] представил один из балетов, и Король повелел г-ну де Сюлли распорядиться о выплате ему денег. Г-на де Сюлли это взбесило, и он в насмешку приписал внизу: «В пользу бедных». Дабы взбесить его еще больше, Принц заставил выплатить себе двойную сумму на том основании, что половина ее идет в пользу бедных. Он отправился со всей своей свитой к г-ну Дарбо, казначею королевской казны, и ушел от него, лишь получив деньги. Король только посмеялся и сказал, что г-н де Сюлли вполне этого заслуживает.

У него самого был ключ от двери в зал с двойным рядом галерей, который он велел построить в Арсенале для танцев.

Взятки подносились секретарю Дюре, его своднику. Г-н де Сюлли говорит в своей книге о некоем Робене, которого он вытолкал за дверь, — должно быть, потому, что Робен обратился к нему самому, а не к Дюре.

Девиз Quo jussa Jovis^[83] придуман Робером Этьенном, стряпчим: в гербе орел, держащий в когтях молнию.

Судебная палата была создана лишь затем, чтобы погубить г-на де Сюлли и раскрыть растраты вверенных ему сумм; и это делали те самые люди, коих он определил в финансовое ведомство. Он, как только мог, противился этим розыскам и сам входил в полюбовные соглашения с контролерами^[84]. Ходатаем за него выступил г-н де Бельгард; он так ловко повел дело, что все выгоды, извлекавшиеся из этих соглашений Суперинтендантом, выглядели на поверку пустяковыми; все это — дабы уверить Короля, будто ему подавались дурные советы и будто ради незначительной выгоды он потерял теперь благорасположение своих чиновников. Произошло это в 1607 году, и Король, будучи осведомлен о взятках г-на де Сюлли и полагая, что он получает свою долю процентов, выплачиваемых казначеем королевской казны, намеревался передать Управление финансами г-ну де Вандому по достижении им более зрелого возраста; и перед самой своей кончиной Его Величество уже готов был утвердить г-на де Вандома в этой должности.

Рассказы о триумфе, выпавшем на долю г-на де Сюлли под Иври^[85], и о том, как он сумел извлечь из захваченных им пленных крупные суммы, составляют самые забавные места в его книге. Все эти сумасбродства изображены на стенах большого зала в Вильбоне, в Шартрских землях^[86]…

Он был великий мастер говорить непристойности. Однажды пришел к нему обедать дворянин, не помню уж кто, весьма статного сложения. Г-жа де Сюлли, вторая жена Суперинтенданта финансов, здравствующая и поныне, не спускала с гостя глаз. «Признайтесь, сударыня, — сказал ей муж во всеуслышание, — здорово бы вы попались, когда бы у сего господина не оказалось бы…?». Он отнюдь не боялся стать рогоносцем и, выдавая деньги на расходы, говорил жене: «Столько-то на то, столько-то на се, столько-то на ваших…».

Наш Суперинтендант, спустя двадцать пять лет с лишним после того, как прошла мода на цепи и бриллиантовые знаки, каждый день, надевая их на себя для украшения, прогуливался в таком виде под портиками Королевской площади, находившейся неподалеку от его особняка. Все прохожие смеялись, с любопытством глядя на него. В Сюлли, куда он удалился на склоне дней, он держал пятнадцать или двадцать старых павлинов и не то семь, не то восемь старых рейтаров^[87] из дворян, кои по звону колокола выстраивались шпалерой и салютовали ему, когда он выходил на прогулку, а затем шли за ним; полагаю, что павлины тоже шли следом. Он держал при себе нечто вроде Швейцарской гвардии.

Г-н де Сюлли говорил, что можно спастись в любой вере, и желал быть похороненным в Святой земле. Один из слуг Канцлера, тесть (тестя — А. Э.) внука г-на де Сюлли, рассказывая об этом, все перепутал и заявил, что г-н де Сюлли утверждал, будто в любой вере губишь свою душу.