III

Письмо тихо зашуршало в ее руке. Я посмотрел на эти легкие листки, покрытые буквами, содержавшими в себе (в силу особенностей почерка) нечто кабалистическое^[178], непостижимое для западного европейца.

— В такой формулировке, — признал я, — проблема выглядит довольно простой. Но, боюсь, я не доживу до ее решения. А если вы вернетесь в Россию, я знаю, что не увижу вас снова. И все же я повторяю: возвращайтесь! Не думайте, что я считаю, что так будет для вас безопаснее. Нет! Я знаю, что в России вас может ожидать всякое. Но я предпочел бы думать о том, что вы подвергаетесь опасности там, чем видеть, как вы столкнетесь с тем, что может поджидать вас здесь.

— Я вам вот что скажу, — произнесла мисс Халдина, немного подумав. — Мне кажется, вы ненавидите революцию; вы считаете ее не вполне честной. Вы принадлежите к народу, который вступил в сделку с судьбой и боится рассердить ее. Но мы не вступали ни в какие сделки. Нам никогда не предлагали их — столько-то свободы за столько-то наличных. Вас передернуло бы, если бы люди, о которых вы думаете хорошо, занялись революционной деятельностью — ведь это, на ваш взгляд, нечто… как бы это выразить… не совсем пристойное.

Я кивнул в знак согласия.

— Вы совершенно правы, — сказал я. — Я очень высокого о вас мнения.

— Не думайте, что я не знаю этого, — поспешно начала она. — Я очень ценю вашу дружбу…

— Я почти ничего для вас не сделал — только смотрел на вас, и всё.

Она слегка покраснела.

— Иногда дорого и то, как смотрят. Я чувствовала себя менее одинокой. Это трудно объяснить.

— В самом деле? Ну что ж, я тоже чувствовал себя менее одиноким. Впрочем, это как раз легко объяснить. Но долго это не продлится. Напоследок хочу сказать вам вот что: во времена настоящих революций — не просто смены династии или проведения политических реформ, а настоящих революций — лучшие люди не выходят на первый план. Подобной, насильственной, революцией руководят поначалу узколобые фанатики и лицемерные тираны. Потом приходит черед напыщенных интеллектуалов-неудачников. Таковы главари и вожди революции. Есть еще, правда, просто негодяи. Люди совестливые и справедливые, благородные, гуманные, преданные идее, бескорыстные и интеллигентные могут дать начало революции, но она быстро уходит от них. Они не вожди революции, а ее жертвы — жертвы отвращения, разочарования, нередко угрызений совести. Надежды, переродившиеся в гротеск, идеалы, ставшие карикатурой, — вот что такое успех революции. От таких успехов по ходу каждой из революций разбивались сердца. Но довольно об этом. Я хотел сказать только одно: я не хочу, чтобы вы стали жертвой.

— Даже если бы я поверила всему, что вы сказали, то все равно не смогла бы думать о себе, — возразила мисс Халдина. — Я приму свободу из любых рук, как голодный принимает кусок хлеба. Настоящий прогресс начнется потом. Нужные люди для этого найдутся. Они уже среди нас. Их можно встретить порой — незаметных, никому не известных, готовящихся…

Она развернула письмо, которое держала в руке и, взглянув на него, повторила:

— Да! Их можно встретить порой! — и зачитала вслух: «Незапятнанные, возвышенные, одинокие».

Снова сложив письмо, она пояснила, отвечая на мой вопросительный взгляд:

— Эти слова относятся к одному молодому человеку, с которым брат познакомился в Санкт-Петербурге. Думаю, он стал его близким другом. Это должно быть так. Его имя — единственное, которое упоминает брат в своих письмах ко мне. Больше никто, только он… И, представьте себе, этот человек здесь. Он недавно приехал в Женеву.

— Вы встречались с ним? — спросил я. — Но, конечно, наверняка встречались.

— Нет! Нет! Не встречалась! Я не знала, что он здесь. Петр Иванович сказал мне об этом. Вы сами слышали, как он упоминал о человеке, недавно приехавшем из Петербурга… Ну вот, это и есть тот самый «незапятнанный, возвышенный, одинокий». Друг моего брата!

— Наверняка замешанный во что-нибудь политическое, — заметил я.

— Не знаю. Да. Должно быть, так. Кто знает? Может быть, именно из-за дружбы с моим братом… Но нет! Это едва ли возможно. Собственно, я знаю только то, что мне сказал о нем Петр Иванович. Он привез рекомендательное письмо от отца Зосимы^[179] — того самого священника-демократа; вы слышали об отце Зосиме?

— О да. Знаменитый отец Зосима примерно год назад провел здесь, в Женеве, что-то около двух месяцев, — сказал я. — Когда он уехал, о нем больше ничего не было слышно.

— Видимо, он снова в России. Где-нибудь в центральных губерниях, — с воодушевлением сказала мисс Халдина. — Но, пожалуйста, не говорите никому об этом: если это попадет в газеты, ему может грозить опасность.

— Вам не терпится, конечно, встретиться с другом вашего брата? — спросил я.

Мисс Халдина положила письмо в карман. Взор ее через мое плечо устремился на дверь комнаты матери.

— Не здесь, — вполголоса проговорила она. — На первый раз, по крайней мере.

Я помолчал немного, потом стал прощаться. Мисс Халдина проводила меня до прихожей, осторожно закрыв за нами дверь.

— Думаю, вы догадываетесь, куда я собираюсь пойти завтра?

— Вы решили посетить мадам де С.

— Да. Я пойду в шато Борель. Я должна.

— Что вы ожидаете услышать там? — спросил я, понизив голос.

«Не обманывает ли она себя какой-нибудь невозможной надеждой?» — подумалось мне. Но я, впрочем, ошибся.

— Только подумайте — такой друг! Единственный, кто упоминается в письмах. Он должен что-нибудь передать мне, хотя бы несколько слов. То, что говорилось, думалось в те последние дни. Вы хотите, чтобы я отвернулась от того единственного, что осталось от моего бедного брата, — его друга?

— Конечно же нет, — сказал я. — Я вполне понимаю ваше святое любопытство.

— Незапятнанные, возвышенные, одинокие, — прошептала она. — Есть такие люди! Есть! И я хочу расспросить одного из них о дорогом умершем.

— Но откуда вы знаете, что встретите его там? Вы полагаете, что он остановился в Шато как гость?

— Точно не знаю, — призналась она. — Он привез рекомендательное письмо от отца Зосимы, который, похоже, также и друг мадам де С. Едва ли все эти слухи про нее правда.

— Самые разные слухи ходили и про отца Зосиму, — заметил я.

Она пожала плечами.

— Клевета — одно из орудий борьбы нашего правительства. Все это знают. Да, действительно, отец Зосима пользовался покровительством одного генерал-губернатора. Я помню, как два года назад мы разговаривали об этом с братом. Но он хорошо потрудился. А теперь объявлен вне закона. Что может убедительнее говорить в его пользу? Но не важно, что представлял или представляет собой этот священник. Все это никак не может затрагивать друга моего брата. Если я не встречу его там, спрошу у этих людей его адрес. И, конечно, мама тоже должна с ним познакомиться, потом. Кто знает, что он нам скажет? Будет большим облегчением, если это успокоит маму. Вы знаете, что она сейчас себе воображает. Может быть, он объяснит ей, что произошло, или… или хотя бы придумает объяснение. Это не грех.

— Разумеется, — сказал я, — это не грех. Но это может быть ошибкой.

— Я хочу только, чтобы она хоть немного стала похожа на себя прежнюю. Пока она в таком состоянии, я ни о чем не могу думать спокойно.

— Вы хотите изобрести какую-нибудь благочестивую ложь для вашей матери? — спросил я.

— Почему ложь? Такой друг не может не знать хоть что-нибудь о последних днях брата. Он может рассказать нам… Есть во всем этом что-то такое, что не дает мне покоя. Я уверена, что брат собирался присоединиться к нам за границей… что у него был замысел… некая выдающаяся патриотическая акция, связанная и с ним самим, и с нами обоими. Я верила в это. Так ждала этого! О, с какой надеждой и нетерпением… Я могла бы помочь. А тут вдруг эта странная беспечность — как будто ему было все равно…

Она помолчала, потом упрямо закончила:

— Я хочу узнать…

Размышляя над этим позже, когда медленно шагал прочь от бульвара Философов, я настойчиво спрашивал себя: а что, собственно, она хотела узнать? Я знал о ее жизни достаточно, чтобы строить догадки. В институте для благородных девиц, который окончила мисс Халдина, она была не на лучшем счету. Подозревали, что она имеет собственный взгляд на то, что ей официально преподавали. Потом, когда обе дамы вернулись к себе в имение, мать и дочь не боялись открыто высказывать свое мнение о том, что происходит в стране, и завоевали себе репутацию либералок. Тройку уездного штабс-капитана полиции стали часто замечать в их деревне. «Надо присматривать за мужиками, — объяснял он Халд иным свои визиты. — В конце концов, две одинокие дамы требуют надзора». Он осматривал стены, как будто хотел пронзить их взором, приглядывался к фотографиям, небрежно пролистывал книги в гостиной и после обычного угощения отправлялся восвояси. Но старый деревенский священник пришел к ним однажды вечером, крайне удрученный и встревоженный, и признался, что ему, священнику, велено разузнавать (используя свой духовный авторитет среди слуг) обо всем, что происходит в доме, обращая особое внимание на гостей: кто они такие, как долго гостят, откуда приехали и так далее. Несчастный, простодушный старик был вне себя от унижения и страха. «Я пришел предупредить вас. Ведите себя осторожно, ради бога. Я сгораю от стыда, но из-под сети не выбраться. Мне придется рассказывать им о том, что я вижу, потому что, если не буду рассказывать я, будет рассказывать мой дьякон. Он готов на все, лишь бы выслужиться. А мой зять, муж моей Параши, — писарь в губернской канцелярии; они могут лишить его места, а то и отправить куда подальше». Старик жаловался на трудные времена: «Ничего не поделаешь… много нынче несогласных», — и утирал глаза. Он не хотел угодить на закате дней как расстрига в покаянную келью какого-нибудь монастыря и «подвергнуться всем суровостям церковной дисциплины; ведь они не пожалеют старика», стенал он. Он чуть не впал в истерику; мать и дочь, полные сострадания, утешали его как могли, пока он не ушел домой. Что до гостей, то на самом деле их было совсем немного. Соседи, даже старые друзья, начали сторониться их; одни боялись, другие — важные аристократы, приезжавшие только на лето, «реакционеры», как объяснила мне мисс Халдина, — выказывали подчеркнутое пренебрежение. Молодой девушке пришлось вести уединенную жизнь. Ее отношения с матерью были самыми нежными и искренними; но миссис Халдина помнила опыт своего поколения, его страдания, заблуждения, его измены идеалам. Ее забота о детях выражалась в подавлении всех внешних примет своей тревоги. Она держалась героически сдержанно. Для Наталии Халдиной ее брат, живший в Петербурге, ничуть не загадочный (не могло быть сомнений в том, что он чувствовал и думал), но все же немного таинственный, казался единственным зримым воплощением запрещенной свободы. Во время их долгих бесед, полных возвышенных надежд на великие дела и веры в успех, перед ней представало все значение свободы и ее неопределенных обещаний. И вот неожиданно, разом, пронырливый английский газетчик положил конец всем великим делам и надеждам. Конкретный факт — факт смерти брата — был налицо, но его глубинные причины оставались неясными. Не располагая объяснениями, она не чувствовала почвы под ногами. Но она не сомневалась в брате. Ей требовалось одно-единственное — почти любой ценой узнать, как она сможет сохранить верность его отлетевшей душе^[180].