КАДАМБАРИ^{1}

Был царь по имени Шудрака, чьи повеления, склонив головы, чтили все государи. Подобный второму Индре, он правил землей, опоясанной четырьмя океанами;^{22} великодушный, он завладел сердцами покоренных им царей и обладал всеми признаками властелина мира. Как Вишну, он был отмечен знаками раковины и диска;^{23} как Шива, победил бога любви;^{24} как Сканда, владел неудержимым копьем; как рожденный из лотоса Брахма, царил над озером белых гусей-государей;^{25} как Океан, хранил несметные сокровища; как поток Ганги, следовал благочестивым путем Бхагиратхи;^{26} как Солнце, сиял каждый день; как Меру, укрывал в своей тени все живое; как Слон, покровитель сторон света^{27}, расточал своей рукой-хоботом бесчисленные дары. Он был вершителем чудесных деяний, устроителем великих жертвоприношений, зерцалом всех наук, опорой всех искусств, сокровищницей добродетелей, родником нектара поэзии, горой восхода для солнца счастья своих друзей, кометой бедствий для недругов, учредителем ученых собраний, покровителем знатоков, самым метким из лучников, самым смелым из храбрецов, самым сведущим среди мудрых. Словно Гаруда, сын Винаты, он карал виноватых; словно Притху — гряду гор^{28}, смирял гордецов своим луком.

Одним лишь звуком своего имени разрывавший сердца врагов и одним лишь движением ноги утвердивший свое верховенство над миром, он словно бы смеялся над Вишну^{29}, который должен был стать Человеком-львом, чтобы разорвать сердце Хираньякашипу, и сделать три шага, чтобы измерить вселенную. Богиня царской славы^{30} привыкла купаться в блеске лезвия его меча, словно бы желая отмыть пятна позора, оставленные на ней за долгие века тысячами дурных государей. В его разуме пребывал Дхарма, в гневе — Яма, в милосердии — Кубера, в мужестве — Агни, в деснице — Земля, во взгляде — Шри, в речи — Сарасвати, в чертах лица — Месяц, в силе — Ветер, в мудрости — Брихаспати, в красоте — Кама, в блеске — Солнце, и потому он казался владыкой Нараяной, воплотившим в себе всех богов и вместившим в себя все стихии^{31}. В сраженьях, которые из-за темных потоков мускуса, льющегося с широких висков боевых слонов, походили на ночи, к нему, будто женщина, спешащая на свидание, всякий раз приходила богиня царской славы. Как бы окутывая мглой, осенял ее черный блеск тысяч доспехов, сбитых царским мечом с широких плеч храбрых воинов, а на этом мече, будто звезды, сияли большие жемчужины, которые выпали из разрубленных лбов свирепых слонов^{32} и казались светлыми каплями пота, покрывшими лезвие, когда Шудрака крепко сжал его в своей длани. И огонь его доблести днем и ночью пылал повсюду — даже в сердцах овдовевших жен его недругов, словно бы желая сжечь в них след памяти об убитых супругах.

Когда этот царь, покорив весь мир, правил землей, смуты бывали только сердечными, сражения только между любовниками, строгость законов только в искусстве поэзии, сомнения только в ученых книгах, разлука только в сновидениях, палки только у путников, трепет только в полотнищах знамен, разлад только в музыке, ярость только у диких слонов, кривизна только у луков, решетки только на окнах, темные пятна только на луне, мечах или доспехах, угрозы только в любовных ссорах, пустые поля только на шахматной доске, беспорядок только в женских прическах. И страшились при этом царе одного лишь загробного мира, болтали попусту одни лишь сороки, налагали узы лишь на свадьбах, лили слезы лишь от дыма жертвенных костров, били кнутом лишь лошадей, а лук натягивал один только бог любви.

Царской столицей был город Видиша, который вобрал в себя все приметы золотого века^{33}, словно бы избравшего этот город единственным своим прибежищем в страхе перед веком железным, и который был так велик, что казался прародиной трех миров^{34}. Его опоясывала река Ветравати, чьи гребни волн разбивались о пышные груди резвящихся в ней женщин Мальвы, чьи воды, смешиваясь с красным суриком со лбов пришедших на купание царских слонов, пылали яркими красками заката, а берега оглашались звонкими криками стаек веселых гусей.

Долго и счастливо царствовал в этом городе Шудрака, наслаждаясь порой собственной юности. Завоевав весь мир, он, беспечальный, сбросил с себя бремя забот о благополучии царства; короны бесчисленных государей, стекавшихся к нему во дворец со всех сторон света, покорно склонились к его ногам; шутя, словно легкий браслет, он нес на своих ладонях всю тяжесть земли. Свиту его составляли бескорыстные, усердные и преданные министры, которые унаследовали свой сан от благородных предков, превосходили мудростью наставника богов Брихаспати и укрепили свой разум неустанным изучением искусства политики. Время он проводил в развлечениях, окруженный равными ему по возрасту, воспитанию и роскоши платья друзьями-царевичами, которые были отпрысками прославленных царских родов, утончили свой ум всевозможными знаниями, обладали мужеством, чувством места и времени и сердцами, преданными славе. Они умели шутить, избегая грубости, владели искусством намека и тайного жеста, знали толк в сочинении стихов, повестей и рассказов, преуспели в живописи и объяснении книг. Крепкими и могучими были их плечи и бедра, а своими руками они, словно молодые львы, не раз разбивали широкие лбы вражеских боевых слонов. И хотя превыше всего ценили они доблесть, всегда оставались скромными в своем поведении. Одним словом, все они словно были созданы по образу и подобию своего господина.

Царь был красив и молод, и министры надеялись, что он позаботится о продолжении рода, но к усладам любви Шудрака испытывал чуть ли не отвращение и, исполненный великой отваги и жажды воинских подвигов, женщин считал легковесными, как трава. Жены его гарема отличались воспитанностью, скромностью и благородством, красотою же превосходили красоту Рати, но он оставался равнодушным к любовным утехам и предпочитал проводить дни в обществе своих друзей: иногда, увлеченный музыкой, он играл на тамбурине или перебирал струны лютни, так что браслеты на его запястьях метались из стороны в сторону, а серьги в ушах подрагивали и мелодично звенели; иногда, предавшись охоте, он опустошал окрестные леса безостановочным ливнем стрел; иногда в компании знатоков сочинял стихи, или толковал ученые книги, или слушал рассказы и повести, пураны и итихасы; иногда услаждал себя рисованием; иногда пел под лютню; иногда, усевшись у ног святых мудрецов, пришедших с ним свидеться, внимал их наставлениям; иногда разгадывал или сам составлял палиндромы, анаграммы, загадки и ребусы. И так же, как дни, проводил он и ночи: окруженный друзьями, искусными во всевозможных забавах и развлечениях.

Однажды на рассвете, едва только в короне из тысячи лучей взошло благое солнце и, приоткрыв нежные лепестки бутонов дневных лотосов, окрасило землю розовым цветом, к царю Шудраке, восседавшему в Приемном зале, подошла дворцовая привратница. С левого бока у нее свисал меч, точно у мужественного воина, и она казалась прекрасной, но грозной, как сандаловое дерево, полное ядовитых змей. Ее высокая грудь блестела от белой сандаловой мази, и она походила на реку Мандакини, из вод которой выступают два лобных бугра слона Айраваты. Лицо ее отражалось в драгоценных камнях, украшавших короны вассальных царей, и она казалась воплощением воли Шудраки, утвердившейся в их помыслах. Словно осень, она была одета в белое, как перья гусыни, платье; словно палица Парашурамы, она внушала покорность всем царям; словно гора Виндхья, ощетинившаяся тростником, она держала в руке бамбуковый жезл.

Будто богиня — хранительница царской власти, она приблизилась к Шудраке, опустилась перед ним на колени и, коснувшись руками-лианами пола, проговорила: «Божественный, у ворот дворца тебя дожидается девушка-чандала^{35}, которая пришла с юга и похожа на царскую славу Тришанку^{36}, повергнутую долу грозным возгласом Индры, разгневанного появлением Тришанку в мире богов. Она принесла с собою клетку с попугаем и просит передать царю такие слова: „Ты, царь, подобно океану, хранитель всех сокровищ, какие только есть на земле, а эта птица — сокровище ни с чем не сравнимое, чудо из чудес. Так рассудив, я пришла припасть к твоим стопам и теперь хочу быть удостоенной счастья лицезреть тебя, божественный“. Выслушав, да повелевает государь!» Сказав это, привратница замолчала. А Шудрака, в ком пробудилось любопытство, глянул на лица окружавших его царей и ответил: «Что здесь дурного? Пусть войдет». И привратница, поднявшись с колен, пошла и привела девушку-чандалу.

Войдя в зал, та увидела царя, который посреди тысячи царей своей свиты был похож на златоглавую Меру, окруженную горами Кула, толпящимися вокруг нее в страхе перед перуном Индры;^{37} который за пологом лучей от бесчисленных драгоценных камней похож был на дождливый день, сияющий по всем восьми сторонам света^{38} тысячами радуг; который сидел на кресле из лунного камня под небольшим шелковым балдахином — белым, как пена небесной Ганги^{39}, укрепленным на четырех увитых золотыми цепями драгоценных колоннах и отороченным жемчужными нитями; который водрузил свою левую ногу на круглую скамейку из мрамора, похожую на луну, припавшую к его стопам, когда потерпела поражение в состязании с красотой его лица. Над ним реяло множество опахал на золотых рукоятках, а снизу его озаряло сияние лучей от ногтей на пальцах его ног — сияние, которое темнело, касаясь выложенного сапфирами пола, как будто его пятнали вздохи врагов, ищущих царской милости. Два его бедра алели в блеске рубинов, украшавших его кресло, и оттого он походил на Вишну, чьи бедра окрашены кровью убитых им демонов Мадху и Кайтабхи. Он был одет в белое, как пена амриты, шелковое платье, на полах которого охрой была нарисована пара гусей и края которого трепетали от ветра, поднятого опахалами. Его грудь, белая от благовонной сандаловой мази, расцвеченная красными узорами шафрана, казалась похожей на гору Кайласу, чьи склоны розовеют от бликов утреннего солнца. На шее его сверкало жемчужное ожерелье, и лицо его казалось второй луной, опоясанной гирляндой звезд. Его предплечья стягивала пара осыпанных сапфирами браслетов, походивших на змей, привлеченных запахом сандала, и казалось, что это цепи, которыми он приковал к себе ветреную богиню царской славы. Мочки его ушей были чуть-чуть оттянуты книзу, нос прям, а глаза похожи на расцветшие голубые лотосы. Его лоб был широк, как золотой серп луны в восьмой день светлой половины месяца, очищен водой помазанья во владыки земли, осенен сулящим счастье пучком волос между бровями^{40}. С венком из душистых цветов малати на голове он казался похожим на Западную гору, когда на рассвете мириады звезд покоятся на ее вершине, а в ярко-красном сиянии драгоценных украшений казался богом любви, опаленным пламенем глаза Шивы^{41}. Вокруг него теснились дворцовые куртизанки, будто хранительницы сторон света, поступившие ему в услужение, и казалось, что сама Земля, охваченная любовью к нему, начертала в своем сердце его лик, отраженный в драгоценном зеркале пола.

Хотя только ему принадлежала царская слава, он открыл ее для наслаждения всем людям; хотя сам он не имел соперников, все другие соперничали за его благосклонность; хотя располагал он войском из боевых слонов и коней, но полагался только на собственный меч; хотя находился он в одном месте, но наполнял собою весь мир; хотя он прямо сидел на троне, но лучшей опорой ему был кривой лук; хотя затоптал он костры непокорных врагов, ярко пылал огонь его славы; хотя округлы были его глаза, острым казался взгляд; хотя ему знаком был вкус вина, он не знал за собой никакой вины; хотя был он непреклонного мужества, но у всех вызывал поклонение; хотя вознесся на непомерную высоту, но не был высокомерен; хотя светел был его разум, походил он на темного Кришну;^{42} хотя ничем не обременял своих рук, но крепко держал в них бремя мира.

Таким увидела царя девушка-чандала. И чтобы привлечь его внимание, еще на пороге Приемного зала она подняла руку, на которой зазвенел драгоценный браслет и которая была похожа на розовый стебель лотоса, и ударила о пол бамбуковой тростью со стершейся от времени рукояткой. При внезапном звуке удара все присутствующие, будто стадо лесных слонов при падении кокосового ореха, одновременно и сразу повернули головы и, отведя взоры от царя, направили их на вошедшую девушку.

Привратница, указав ей на царя, повелела оставаться поодаль, а Шудрака внимательно, не отрывая глаз, стал разглядывать девушку. Впереди нее шел человек, чья голова побелела от преклонного возраста, а уголки глаз были красными, как лепестки красного лотоса. Хотя пора его молодости давно миновала, тело его от постоянных трудов сохранило крепость, и, хотя был он низкого происхождения, внешность его не казалась грубой, да и носил он белое платье, подобающее благородным людям. Позади нее стоял мальчик-чандала, чьи спутанные волосы свисали до плеч; он держал в руках клетку с попугаем, от темно-зеленого блеска оперенья которого золотые прутья клетки казались выточенными из изумруда. Сама девушка, юная и прекрасная, была столь смуглой, что походила на Владыку Хари, когда он нарядился красавицей^{43}, чтобы обольстить асуров и выкрасть похищенную ими амриту, или же на ожившую куклу, сделанную из сапфиров. Одетая в темное платье, ниспадающее до самых лодыжек, с красным платком на голове, она походила на лужайку синих лотосов, освещенную вечерним солнцем. На ее круглые щеки падали светлые блики от серег, вдетых в уши, и она походила на ночь, озаренную лучами восходящей луны. На ее лоб желтой пастой была нанесена тилака, и она походила на Парвати, принявшую облик горянки^{44} в подражание Шиве. Она была похожа на Шри, прильнувшую к груди Нараяны и осененную темным сиянием его тела; или на Рати, почерневшую от пепла Маданы, сожженного разгневанным Шивой; или на темный поток Ямуны, убегающей в страхе от опьяневшего Баларамы^{45}, который грозил вычерпать ее плугом; или на Дургу, чьи ноги-лотосы запятнаны, будто узорами красного лака, кровью только что убитого асуры Махиши. Ногти на ее ногах пламенели от розового блеска ее пальцев, и казалось, она ступает по распустившимся цветам лотосов, не желая касаться жесткого пола, выложенного драгоценными камнями. Тело ее озарял поток красных лучей, льющийся вверх от браслетов на ее лодыжках, и казалось, ее обнимает владыка Агни, который прельстился ее красотой и пренебрег волей Творца, предназначившего ей низкое рождение^{46}. Бедра ее были опоясаны кушаком, который казался канавкой с водой, орошающей лиану волос на ее животе, или жемчужной диадемой на голове слона, услужающего богу любви. На ее шее, темной, как Ямуна, покоилось ожерелье из блестящих, как воды Ганги, жемчужин. Ее широко раскрытые глаза-лотосы делали ее похожей на осень, густые, как туча, волосы — на дождливый сезон, листья сандала в ушах — на склон горы Малая, поросший сандаловыми деревьями, драгоценная подвеска из двадцати семи жемчужин — на ночное небо с двадцатью семью созвездиями^{47}, руки-лотосы — на богиню Лакшми с лотосом в руке^{48}. Будто обморок, она морочила головы, лишая людей разума; будто сказочная чаща, навевала чары; будто рожденная среди богов, не нуждалась в богатой родословной; будто греза, могла пригрезиться только во сне; будто куренье из сандала, очищала род чандалов; будто прекрасное видение, казалась неприкасаемой; будто дальняя даль, была доступна только для взгляда. Будто трава, которой не касалась коса, она не ведала пороков своей касты; будто трость, имела стан обхватом в два пальца; будто Алака, столица Куберы, она ласкала взор своими кудрями.

Глядя на нее, царь, преисполненный изумления, подумал: «Ах, поистине, Творец способен созидать прекрасное даже там, где делать этого не подобает! Но если он уж сотворил красоту, равной которой нет в мире, то почему дал ей в удел такое рождение, при котором нельзя ни коснуться ее, ни насладиться ею? Мне кажется, что, создавая эту девушку, Праджапати не дотрагивался до нее, опасаясь нарушить закон ее касты. Иначе откуда бы это совершенство? Не может быть такой прелести у тела, оскверненного касанием рук! Поистине, это позор для Творца, что он вопреки разумению соединил столь великую красоту со столь низким родом. Эта девушка кажется мне богиней славы асуров: прекрасной, но отпугивающей из-за своей вражды с богами».

Так или почти так подумал царь, а девушка поклонилась ему с достоинством благородной женщины, и серьги ее при поклоне немного нагнулись вниз. Затем она села на пол, выложенный драгоценными камнями, а спутник ее поднял клетку с попугаем, сделал шаг вперед и, обратившись к царю, проговорил: «Божественный, этот попугай, которого зовут Вайшампаяна, постиг все науки, знает все средства политики, помнит наизусть пураны, итихасы и другие сказания, сведущ в манерах пения, читает и может сам сочинять превосходные повести, пьесы, романы и разного рода стихи, владеет искусством веселой беседы, прекрасно играет на струнных, духовых, ударных и прочих инструментах, танцует и разбирается в танцах, знает толк в живописи, искусен во всевозможных играх, умеет улаживать любовные ссоры, определяет по известным ему приметам норов слонов и коней, мужчин и женщин — словом, он истинное сокровище. И, полагая, что ты, царь, подобно Океану, хранитель всех сокровищ этого мира, дочь моего господина взяла попугая и пришла сюда, чтобы припасть к твоим стопам и попросить взять его себе». Так сказав, он поставил клетку перед царем и отступил назад.

Как только он отошел, попугай, эта лучшая из птиц, поднял вверх правую лапку, повернул к царю голову, пожелал ему счастья и, отчетливо произнося каждый слог, соблюдая должную интонацию и правила грамматики, прочитал в честь государя такие стихи в метре арья:^{49}

Услышав эти стихи, царь изумился и восхищенно сказал сидящему подле него на чудесном золотом стуле министру по имени Кумарапалита, который, словно наставник богов Брихаспати, владел всеми тонкостями искусства политики и, будучи преклонного возраста и принадлежа знатному роду, считался первым из царских советников: «Слышишь, как ясен выговор и как сладостна интонация у этой птицы. Разве не великое чудо, что он произносит слова, не смешивая разные звуки, четко выделяя гласные и согласные, правильно пользуется грамматикой и поэтическими приемами? И разве не чудо, что, будучи только птицей, он ведет себя как человек — разумно и учтиво. Подумать только: приветствуя меня, он поднял правую лапку и пожелал мне счастья, и прочитал в мою честь стихи в метре арья, искусно соблюдая размер. Обычно звери и птицы ведают лишь страх и голод, знают только случку и сон, понимают одни команды. Откуда же такие чудеса?»

На эти слова Кумарапалита, слегка улыбнувшись, ответил царю: «Божественный, что здесь чудесного? Государю, конечно, известно, что попугаи, сороки и кое-какие иные птицы наделены способностью повторять чужие слова. И потому не стоит слишком удивляться, если одна из них, по заслугам в прошлых рождениях^{50} либо искусно обученная каким-либо человеком, приобретает в этом умении особую сноровку. Да к тому же и птицы и звери когда-то владели, подобно людям, членораздельной речью, и лишь из-за проклятия Агни^{51} речь попугаев стала невнятной, а у слонов язык во рту перевернулся кончиком к горлу».

Едва министр так сказал, как загудели полуденные раковины и загремели отсчитывающие время барабаны, возвещая, что лучезарное солнце прошло половину своего дневного пути. Услышав этот гул, царь Шудрака поднялся с кресла в Приемном зале и попрощался с вассальными государями, ибо настал час купания. Как только Шудрака встал, вскочили со своих мест и все другие цари, учинив большую сумятицу: в спешке они толкали друг друга, и острые края их браслетов, имевших форму диковинных рыб, скользя вдоль рук, рвали им платье; из-за нескладных движений цветочные гирлянды на их шеях беспорядочно мотались взад и вперед и переплетались друг с другом; стороны света стали розовыми от шафрановой пудры, поднявшейся над головами; тучи пчел взмыли в воздух с трепещущих венков из цветов малати; лотосы, заложенные за уши, свесились на щеки; а жемчужные нити на груди пустились в танец, когда, отпихивая один другого, цари пытались пробиться вперед, чтобы приветствовать удаляющегося государя.

Приемный зал был оглушен и словно бы приведен в смятение звяканьем золотых браслетов на ногах прислужниц, забросивших опахала за плечи и со всех сторон устремившихся к выходу, — звяканьем, похожим на бормотание старых гусей, опьяневших от меда лотосов; сладостным перезвоном драгоценных поясков, которые скользили по бедрам снующих туда и сюда дворцовых куртизанок; гоготом гусей, которые жили в озере подле дворца и теперь, привлеченные бренчанием ножных браслетов, устремились вверх по лестнице, ведущей в зал, крася ее ступени в белый цвет; криками домашних цапель, прибежавших на звон женских поясков, — криками, еще более гулкими и тягучими, чем удары медного колокола; топотом ног сотен вассальных царей, покидавших зал в беспорядочной спешке, — топотом, от которого дрожала земля, будто от раскатов грома; возгласами: «Осторожно! Поберегись!» — которыми привратницы с жезлами предупредительно сдерживали толпу придворных, — возгласами, звучавшими еще громче и протяжней оттого, что им вторили эхом своды царского дворца; скрипом драгоценного пола, по которому елозили короны склонившихся долу царей, царапая его своими зубцами, унизанными алмазами; бряцанием драгоценных серег, которые с грохотом рассыпались по твердому полу, когда цари сгибались в глубоком поклоне; гулом восхвалений придворных певцов, которые выступали вперед и сладкозвучно приветствовали царя, восклицая: «Победы тебе!» и «Долгой жизни!»; жужжанием пчел, которые в испуге от шарканья тысяч ног взлетали с разбросанных по залу цветов; звоном жемчужных нитей на драгоценных колоннах, когда их задевали браслетами суетливо теснящиеся цари.

Отпустив вассальных царей, Шудрака попросил девушку-чандалу не покидать дворца, приказал хранительнице своего ларца с бетелем^{52} отнести попугая Вайшампаяну в глубь дворцовых покоев, а сам удалился в сопровождении нескольких друзей-царевичей. Он снял с себя все украшения, будто солнце, притушившее свои лучи, или небо, сбросившее вниз луну и звезды, и прошел в гимнастический зал, где стояли все необходимые снаряды. Там вместе с царевичами, своими сверстниками, он приступил к бодрящим упражнениям. От немалых усилий тело его покрылось каплями пота, которые на щеках походили на чуть лопнувшие белые бутоны цветов синдхувары, на груди — на жемчужины, рассыпавшиеся из разорванного ожерелья, а на лбу — на брызги амриты, сверкающие на лунном диске^{53} в восьмой день светлой половины месяца.

Затем со слугами, которые бежали впереди него с заранее приготовленными купальными принадлежностями, и жезлоносцами, которые — хотя во дворце в это время было мало народа, — как и положено, расчищали ему путь, он направился в царскую умывальню. Под потолком ее был натянут белый балдахин, вдоль стен сидели придворные певцы, посередине высилась наполненная ароматной водой золотая ванна и в ней скамейка из хрусталя, а в одном из углов стояли кувшины с чистой благовонной влагой. Их горлышки потемнели от множества пчел, слетавшихся на сладкий запах, так что они казались прикрытыми черным покрывалом, предохраняющим от солнечного жара. Когда царь, чью голову натерли душистым мылом, собственноручно приготовленным красивыми служанками из плодов амалаки, ступил внутрь ванны, служанки эти — с туго подпоясанным под грудью платьем, со вздетыми высоко вверх и увитыми браслетами руками-лианами, в которых они держали кувшины с водою, с серьгами, откинутыми назад быстрым движением головы, с заколотыми над ушами волосами — казались богинями, принимающими участие в церемонии царского помазания. Их высокие груди походили на слоновьи лобные бугры, и когда они со всех сторон обступили вошедшего в воду царя, то напоминали собою слоних, обступивших лесного слона. Когда же Шудрака поднялся на хрустальную скамейку, то сам стал выглядеть как Варуна, восседающий на белом гусе.

Затем одна за другою служанки начали поливать царя водою из кувшинов. Те из них, на кого падал темно-зеленый отсвет кувшинов из изумруда, казались обретшими плоть лотосами с чашами из листьев; те, кто держал в руках серебряные кувшины, казались воплощением ночи, льющей потоки света из полного диска луны; те, чье тело от тяжести кувшинов увлажнилось потом, казались речными нимфами с хрустальными кубками, наполненными в местах священного омовения; некоторые казались реками, несущими с гор Малая воду, смешанную с сандаловым соком; некоторые — с кувшинами в руках-лианах, чьи ногти во все стороны рассеивали яркие лучи света, — казались изваяниями богинь у фонтана, разбрызгивающими воду своими пальцами; некоторые — с золотыми кувшинами с водою — казались богинями дня с кругом солнца в ладонях, жаркими лучами прогоняющего стужу. И все время царского купания слышался трубный гул раковин, который полнил собою все пространство мира и, едва не разрывая уши, сливался с грохотом бесчисленных барабанов, звоном тамбуринов, бубнов, флейт и лютен, с громкими славословиями певцов и поэтов.

Когда царь не торопясь завершил купание, тело его, омытое водой, стало чистым, как осеннее небо. Он надел белое платье, легкое, как высохшая змеиная кожа, обмотал голову шелковым тюрбаном, белоснежным, как прозрачное облако, и стал похож на вершину Гималаев, которую обтекает небесная Ганга. Затем, почтив предков возлиянием воды из пригоршни, а Солнце — чтением гимнов и глубоким поклоном, он направился в храм. В храме царь совершил жертвоприношение в честь Пашупати, а выйдя из него, принес жертву Агни. После этого в комнате для одевания тело царя натерли сандаловой мазью, в которую добавили мускуса, камфары и шафрана, привлекших своим благоуханием гудящий рой пчел. Переменив платье, царь водрузил на голову венок из душистых цветов малати, из украшений оставил одни серьги и в компании царевичей, постоянных своих сотрапезников, отведал еды, доставлявшей наслаждение своим изысканным вкусом.

Вслед за тем, выкурив трубку с благовониями и ополоснув рот, царь взял бетель и поднялся со своего ложа, водруженного на мозаичном полу. Опершись на руку привратницы, которая, стоя неподалеку, поспешила ему навстречу, он в сопровождении доверенных слуг, которым дозволено бывать во внутренних покоях дворца и чьи ладони затвердели, как кора, от постоянного ношения жезла, направился в Приемный зал. Стены зала, задрапированные муслином, казались сложенными из хрусталя; драгоценный пол, прозрачный, как зеркало, опрыснутый прохладной сандаловой водой, разбавленной мускусом, и усыпанный принесенными в дар цветами, казался небом с бесчисленными звездами; а золотые и серебряные колонны, вымытые сандаловой жидкостью и украшенные деревянным орнаментом, казались божествами — хранителями дома. По залу курился дымок от алоэ, распространяя острый запах благовоний, а посреди зала возвышался помост, на котором стояло ложе, похожее на скалу в Гималаях. Оно было застлано надушенным цветочными духами покрывалом, которое походило на клок белого облака, уже пролившего свою воду; в изголовье его лежала шелковая подушка, ножки упирались в драгоценный помост, а рядом была скамейка для ног, изукрашенная дорогими каменьями.

Царь опустился на ложе, и его телохранительница, сев на пол и положив меч на колени, стала неторопливо и бережно растирать ему ноги своими руками, подобными стеблям лотоса. Расположившись на ложе, Шудрака какое-то время беседовал с царями, советниками и друзьями, составившими, как и обычно после полудня, его окружение, а затем почувствовал желание расспросить попугая об его прошлом. Он приказал находившейся неподалеку привратнице пойти и принести Вайшампаяну из внутренних покоев дворца. Та, опустившись на колени и коснувшись ладонями пола, воскликнула: «Как прикажет божественный!» А затем пошла исполнять повеление и сделала все, как сказал государь.

Спустя короткое время она принесла клетку с Вайшампаяной, и вместе с нею явился к царю смотритель женских покоев. Голова его серебрилась от старости, он опирался на золотой посох, был одет в белое платье, заметно горбился, говорил запинающимся голосом, ступал важно и медленно и походил на старого гуся, следующего за попугаем из любви к собрату по птичьей породе. Став на колени и коснувшись ладонями пола, смотритель женских покоев проговорил: «Божественный, царицы просили передать тебе, что Вайшампаяна умыт и накормлен. Теперь по твоему повелению привратница принесла его к твоим стопам, государь».

Сказав так, он удалился, а царь спросил у Вайшампаяны: «Пришлась ли тебе по вкусу еда, которой потчевали тебя во дворце?» Тот отвечал: «Божественный, чего только я не попробовал! Я вдоволь попил сладкого, вяжущего сока плодов джамбу, которые своим темно-красным цветом напоминают глаза опьяненных страстью кукушек. Я отведал зерен граната, которые похожи на влажные от крови жемчужины, вырванные когтями льва из висков дикого слона^{54}. Я, сколько хотел, поклевал плодов манго, зеленых, как стебли листьев, и сладких, как виноград. Да что там говорить! Все, чем из собственных рук накормили меня царицы, было восхитительным, как нектар». Царь прервал попугая и сказал: «Довольно об этом. Поскорей утоли наше любопытство и поведай нам по порядку и со всеми подробностями, как и в какой стране ты родился, кто дал тебе имя, кем были твои мать и отец, откуда ты знаешь веды, как обучался шастрам и когда изучил все искусства? Чему ты обязан своими знаниями: прошлым рожденьям или заслугам в нынешней жизни? А может быть, ты и не птица, а кто-то другой, кто принял птичий облик? Где раньше ты был? Сколько тебе лет? Почему живешь в клетке? Как попал в руки девушки-чандалы? И ради чего оказался здесь?» Царь расспрашивал учтиво, но настойчиво и с большим любопытством, и Вайшампаяна, немного помедлив, ответил со всем почтением: «Божественный, рассказ мой долог, но если тебе так угодно, слушай».