¹²²⁵ В день Пасхи святой, что с зимою покончила хмурой,

под солнцем сияющим возликовала натура,

и весь род людской — от вельможи и до смолокура —

все вышли встречать долгожданного дона Амура.

¹²²⁶ Вот праздник для птиц, для крылатой, певучей семьи:

и жаворонки голосистые, и соловьи,

нарядные сойки и серенькие воробьи

владыке Амуру поют славословья своп.

¹²²⁷ Поля его встретили всходами свеже-зелеными,

деревья — цветущими благоуханными кронами,

мужчины и женщины — парами нежно влюбленными,

игрою и пеньем — мелодиями сладкозвонными.

¹²²⁸ Без музыки не обойтись, если праздник в разгаре:

визгливость прощал добрый люд мавританской гитаре,

пузатая лютня подыгрывала с нею в паре,

была и гитара латинская тоже в ударе.

¹²²⁹ Скрипучий рабель выводил высочайшие ноты,

иные любители в них находили красоты;

там слышался звук вигуэлы, там — пение роты,

они с широтою свои рассыпали щедроты.^[192]

¹²³⁰ Там малая пела псалтирь, арфа с ней в унисон,

их звучным бряцаньем поддерживал псалтерион;

они задавали веселью изысканный тон,

а пряность всему придавал бубенцов перезвон.

¹²³¹ Любовно приникнув к послушной виоле, смычок

звучанье извлечь из нее разнородное мог:

то весел был голос ее, то печален и строг,

то словно гремел водопад, то журчал ручеек.

¹²³² Гармониум вдруг разыгрался на старости лет,

у них с тамбурином составился дружный дуэт;

и если один заводил величавый мотет,

другой превращал песнопенье в игривый куплет.

¹²³³ Трубили рожки, и рога, и длиннющие трубы,

у тех голоса были звонки, у тех были грубы,

но люду ликующему были все они любы;

трещотки и бубны восторг вызывали сугубый.

¹²³⁴ Свистели цевницы — сдружившиеся камышинки,

пищалки и дудки, сработанные по старинке,

раздутые от самомненья гудели волынки;

хуглары заполнили пустоши, площади, рынки.

¹²³⁵ Встречальные шествия вдоль по дорогам пылят;

весь клир здесь представлен, и высший, и низший разряд;

и служки, и благословляющий паству прелат;

участвует в шествии даже бордонский аббат.^[193]

¹²³⁶ В процессии — бенедектинцы и цистерцианцы;^[194]

тайком от святого Франциска^[195] пришли францисканцы;

за ними вослед от Клюнийского братства посланцы;

«Придите, восславим!» — выводят певцы-горлодранцы.

¹²³⁷ Идут ордена: и Алькантара, и Калатрава,

Сантьяго и Госпитальеры — уверенно, браво,

с аббатами, кои блюдут предписанья устава;

они возглашают: «Амуру пресветлому слава!»

¹²³⁸ Монахи из разных обителей, разных провинций,

отцы-настоятели, иноки и челядинцы

толпами идут: тринитарии и бернардинцы;

«Возрадуемся, возликуем!» — поют августинцы.

¹²³⁹ Идут из обителей, монастырей и пустынь;

«Осанна, грядущий!» — взывают — «Ты нас не отринь!»,

поют «Приснославный Амур, ждем твоих благостынь!».^[196]

И многоголосо в ответ раздается: «Аминь!»

¹²⁴⁰ Участвуют в шествии рыцари, лихо гарцуя, —

не столь ладны сами, сколь ладны их кони и сбруя;

их оруженосцы бряцают оружьем, ликуя.

Кастилия вся восхищенно поет: «Аллилуйя!»

¹²⁴¹ Монахини всех орденов тут — кто в темном, кто в белом;

поют сестры юные, вторя игуменьям зрелым,

выводит согласный монашеский хор грешным делом:

«Господь наш, останься при нас! Ждем душою и телом!»

¹²⁴² Вот в выси белеет хоругвь, солнцем озарена;

а посередине хоругви изображена,

искусно расшита — державная чудо-жена:^[197]

сплошь нити златые, и не разглядеть полотна.

¹²⁴³ Осыпанная самоцветами, в дивной короне,

с дарами бесценными щедро раскрыты ладони;

и воздух окрестный исполнен таких благовоний,

каких ни в Париже не купите, ни в Барселоне.^[198]

¹²⁴⁴ А после узрел я того, кто вздымал в своей длани

златую хоругвь, кто причиной сих был ликований.

Как был он одет! Во всей Франции нет таких тканей.

А конь! Нет таких — обыщите хоть десять Испаний.

¹²⁴⁵ Властитель соратников верных ведет за собой,

и первыми архипресвитеры валят гурьбой

и дамы, конечно, как может расчислить любой;

во славу Амура поют и кричат вперебой.

¹²⁴⁶ Вот вновь дон Амур — государь своих давних владений;

все руки целуют ему, преклоняя колени,

а кто не желает — того обвиняют в измене;

пора тут настала для споров и для словопрений.

¹²⁴⁷ Где будет Амур обитать — вот материя спорная;

тягаются белое тут духовенство и черное;

мужской монастырь зазывает — в нем удаль задорная,

дает понять женский, что в нем есть готовность покорная.

¹²⁴⁸ Твердят вперебой все монашеские ордена:

«Сеньор, в наш иди монастырь: тут и честь, и казна,

в трапезных и утварь богата, и пища вкусна

и в опочивальнях простор для услад и для сна.

¹²⁴⁹ А клирики — ну их! Не переступай их порога:

для празднеств и пиршеств твоих их жилище убого,

властителю жалкая не подобает берлога;

они могут мало, хотя похваляются много.

¹²⁵⁰ Они, не посеяв, желают собрать урожай;

тебя не уважат ничем, но кричать будут «дай!»;

ты их зазываниям не уступи невзначай:

владыке приличен дворец, а никак не сарай». —

¹²⁵¹ «Сеньор, — молвят клирики, — сих сторонись изобилий,

о коих монахи все уши тебе протрубили;

пышны их посулы в отличье от скаредной были:

им лишь бы прикладываться — не к мощам, а к бутыли.

¹²⁵² Смотри, господин, чтоб тебя монастырь не провел:

в посулах у них пересол, а в делах недосол;

роскошные скатерти, только роскошный ли стол?

Огромный котел, но в нем варится голый мосол». —

¹²⁵³ «Сеньор, — молвят гордые рыцари, — просим к нам в гости!»

Идальго смеются: «Сеньор, эти мысли отбросьте:

у них за душой ничего, кроме спеси и злости,

играть — мастера: со свинцом их игральные кости.

¹²⁵⁴ Затянут в игру вас, и мигом лишитесь казны вы:

на ратных полях неуклюжи и неторопливы,

на поле игорном и ловки они, и ретивы;

не славы взыскуют они, но одной лишь поживы.

¹²⁵⁵ Не слушайте их, господин, а пожалуйте к нам».

Монахини шепчут: «У них лишь распутство и срам;

бедны мы, но тихи, скромны, нам претят шум и гам;

к нам просим, — свою непорочность докажем мы вам».

¹²⁵⁶ Вот так все его зазывали и ниц пред ним падали,

заискивали, лебезили, вертелись и прядали;

что тут не любовь, а притворство, втолковывать надо ли?

Закаркали вороны — значит, зовут они к падали.

¹²⁵⁷ Любовь на уме у них? Нет, — баловство, пустяки:

словесные выверты, вычуры и завитки,

притворные вздохи, гримасы, ухмылки, смешки:

на эти приманки плывут косяком простаки.

¹²⁵⁸ «Сеньор дон Амур, — я подумал, — на вашем бы месте

я внял приглашенью монахинь: есть тайные вести, —

в обителях сих больше разных услад и нечестий.

чем были способны придумать все грешники вместе.

¹²⁵⁹ Однако властителю, коего люди так ждут,

не место среди перепалок и женских причуд;

прострет он свою благосклонность на весь честный люд;

я первый мечтаю ему предоставить приют».

¹²⁶⁰ Увидев, что шествует к нам государь знаменитый

и что не имеет он крова, с душою открытой

я пал на колени пред ним и его пышной свитой

и молвил: «Властитель, к словам моим слух преклони ты!

¹²⁶¹ Славнейший, которого все мы, живущие, чтим,

с младых я ногтей не тобою ли руководим?

Стараюсь я следовать мудрым советам твоим;

так не откажи, в светлый праздник будь гостем моим».

¹²⁶² Он внял моей просьбе, хотя быть могло по-иному:

со свитой своей к моему он направился дому,

и не передать, сколько было тут шуму и грому;

по правде, нашествию я удивлен был такому.

¹²⁶³ Смущало меня то, что с воинством был он огромным;

но мало кто был из воителей этих бездомным;

сказал дон Амур: «Хоть пришелся по нраву сей дом нам,

столь многим гостям будет тесно в жилище столь скромном».

¹²⁶⁴ Он молвил: «На этом лугу мне поставьте шатер,

отсюда смогу озирать я бескрайний простор,

дабы на всех любящих мог обратиться мой взор:

пусть радость царит, да исчезнут печаль и раздор!»

¹²⁶⁵ И вот, только-только мы трапезу кончили, — глядь,

шатер уж поставлен! — ведь только успели начать!

Не ангельская ли споспешествовала тут рать?

Такие деянья мы, люди, не в силах свершать.

¹²⁶⁶ Об этом шатре я хотел бы поведать сейчас;

боюсь одного: не отвлечь бы от трапезы вас;

однако же, как говорится, хороший рассказ

не хуже, чем блюдо, состряпанное на заказ.

¹²⁶⁷ Шест белого цвета шатру становым был хребтом;

из мрамора цоколь его восьмигранный; притом

был так самоцветами цоколь осыпан кругом,

что в оном шатре все сверкало, как солнечным днем.

¹²⁶⁸ Вершину шеста драгоценный увенчивал камень,

должно быть, рубин это был: он горел словно пламень,

казалось, что солнце другое сияло над нами;

полотнища шелковыми прикреплялись шнурами.

¹²⁶⁹ Подробностями докучать — недостанет отваги,

описывать все — и в Толедо не хватит бумаги;^[199]

скажу, что творилось внутри, — и хуглару-бедняге

за труд вы, должно быть, плеснете живительной влаги.

¹²⁷⁰ Когда бы вошли вы в шатер, то узрели бы в нем

по правую руку очаг, полыхавший огнем,

и стол перед ним — он был тонким накрыт полотном;

трапезовали три сеньора за этим столом.^[200]

¹²⁷¹ Хоть вместе за общим столом сидит троица эта,

рядком (меж локтями бы не проскочила монета),

хоть жаром она одного очага и согрета, —

всяк сам по себе, и тому не одна есть примета.

¹²⁷² Сидевший правее поспевшим хрустел пастернаком,^[201] —

сеньор особливо до этого овоща лаком;

скотину он кормит в хлеву овощами и злаком;

свежи его утра, и свет побеждается мраком.

¹²⁷³ Он режет бычков и свиней, беспощаден и лют;

при нем собирают орехи, каштаны пекут;

с ним сеет пшеницу, и с ним рубит лес сельский люд,

и сказки старушечьи слушает, кончивши труд.

¹²⁷⁴ Второй ел похлебку капустную и солонину;^[202]

он пасмурен был и хранил недовольную мину;

иззябнув, на пальцы дышал он и жался к камину,

при этом огню то бока подставляя, то спину.

¹²⁷⁵ Он спелые давит оливки — и масла полно,

пригоршнями сыплет он гипс, осветляя вино;

а общее свойство обоих сеньоров одно:

их встретить без теплой одежды весьма мудрено.

¹²⁷⁶ Двуликим был, на удивленье, их третий сосед,^[203]

уписывал курицу он — записной куроед;

он пробует вина на запах, на вкус и на цвет,

чтоб, в бочки разлито, оно сохраняло букет.

¹²⁷⁷ Возводят ограды в полях его верные слуги,

зерно сыпят в ямы, сбирают солому в округе,

посуду и утварь себе мастерят на досуге

и рады, что ходят в овчине они, не в кольчуге.

¹²⁷⁸ За первым — второй стол; он так же безмолвен и тих,

за этим столом, как за первым, мы видим троих:

вплотную сидят (волосок не продернешь меж них),

но каждый — отдельно и не задевает других.

¹²⁷⁹ Был первый сеньор из тех трех коротышкой;^[204] при этом

то с грустью, то с гневом глядел, то с веселым приветом;

плащи травяные лугам раздавал он раздетым;

прощаясь с зимой уходящей, здоровался с летом.

¹²⁸⁰ Приказы, что слугам своим отдает он, просты:

срывать прошлогодние с лоз виноградных листы;

должны виноградники прибраны быть, быть чисты,

чтоб осенью не были винные бочки пусты.

¹²⁸¹ Рыхлить виноградник сеньор заставляет второй:^[205]

подрезка, отводка — вассалам его не впервой,

он их обучает подвой выбирать и привой.

Людей, птиц, зверей горячит он любовью живой.

¹²⁸² Трех бесов сеньор на цепи за собою ведет:

один из них девушек юных — такой греховод! —

щекочет, давая их мыслям дурной оборот,

едва лишь пушистый овес на пригорках взойдет.

¹²⁸³ Второй из трех демонов сих докучает аббатам;

и архипресвитер, введенный в соблазн супостатом,

становится, стыдно сказать, женолюбцем завзятым,

аббатов же можно и вовсе причесть к пустосвятам.

¹²⁸⁴ Из них рассудительного повстречаешь не чаще,

чем белого ворона: глупости им всего слаще;

а бесы подзуживают, и — к их радости вящей —

в обителях женских, мужских — кавардак настоящий.

¹²⁸⁵ А третьему бесу не нужен отнюдь богослов,

поскольку он предпочитает вселяться в ослов;

в ослиной башке производит он встряску мозгов:

ослиный до самого августа слышится рев.

¹²⁸⁶ Последний сеньор, кто сидит за столом тем богатым,

украшен цветами, медвяным пьянит ароматом;^[206]

ветрам с благотворным дождем он доводится братом,

пугливых детей громовым устрашает раскатом.

¹²⁸⁷ А там плывут в танце еще трое важных господ,

вплотную друг к дружке (меж них и копье не пройдет);

за первым второй поспешает, но не достает,

а третий труды их совместные движет вперед.

¹²⁸⁸ На завтрак у первого овощи с хлебным ломтем,^[207]

обедает же он козлятиною с ревенем,

а в полдник — от страха курятник идет ходунам,

на ужин шлет свежую рыбу ему водоем.

¹²⁸⁹ От зноя сеньору докука одна и досада,

лишь боль головная — жары ему вовсе не надо,

милей ему горная свежесть, лесная прохлада;

пышнее, наряднее он, чем павлин среди сада.

¹²⁹⁰ Второму из этих троих поработать не лень:^[208]

умело с серпом управляется, жнет им ячмень

и рис убирает; потеет в полях целый день,

пока не окутает землю вечерняя тень.

¹²⁹¹ В садах черенки приживляет к деревьям плодовым;

пьет свежую воду, приникнув к ручьям родниковым,

питается зеленью, медом питается новым,

и руки его перепачканы соком вишневым.

¹²⁹² У третьего хлеб поспевает,^[209] и он на гумно

привозит снопы и в амбар засыпает зерно;

с фруктовых деревьев стрясает плоды на рядно;

ослам от слепней, им рожденных, спастись мудрено.

¹²⁹³ На вертел к нему попадают уже куропатки,

со снегом из горных ущелий привозятся кадки;

скотина в песок мордой тычется, бьется в припадке:

ей в ноздри впиваются мошки, до кровушки падки.

¹²⁹⁴ А далее шествуют три земледельца гуськом,

вплотную друг к другу, но держатся особняком;

след в след поспешая, они подступают втроем

к той мете, что служит границей для них, рубежом.

¹²⁹⁵ Питается первый созревшим уже виноградом^[210]

И спелыми фигами; мерит заботливым взглядом

амбары с зерном и сараи с соломою рядом;

а осень нет-нет и дохнет на него своим хладом.

¹²⁹⁶ Снимает все гроздья второй;^[211] дружат с ним бочары:

сбивая бочонки, в округе стучат топоры;

орехи сбирает он, скотные чистит дворы

и щедро потом удобряет навозом пары.

¹²⁹⁷ А третий обязан давить виноград^[212] и день целый

ворочает бочки, как добрые все виноделы;

велит землепашцам пахать, засевать их наделы;

зима зачастую в его залетает пределы.

¹²⁹⁸ Признаюсь, подобного я не видал испокон

и зрелищем дивным до крайности был поражен;

воззвал я к властителю, чтобы ответил мне он:

все то, что я вам описал, — это явь или сон?

¹²⁹⁹ Могущественный повелитель не стал уклоняться,

ответил одним он куплетом, но смысл, может статься,

поглубже был в нем, чем в ином философском трактатце;

мысль часто выигрывает, коль изложена вкратце:

¹³⁰⁰ «Тебе суждено было чести большой удостоиться,

четырежды трех ты увидел — пусть тайна откроется, —

ты зрел череду времен года, где каждая троица —

зима, весна, лето и осень — из месяцев строится».

¹³⁰¹ И много еще в том шатре я увидел чудес;

однако боюсь, как бы ваш не угас интерес

к рассказу: и так чересчур я в подробности влез;

боюсь утомить вас обильным потоком словес.

¹³⁰² Как только воздвигнут был великолепный шатер,

на ложе возлег отдохнуть дон Амур, мой сеньор;

восстав, он узрел, что один он, что весь его двор

сбежал: Мясоед пригласил к себе в гости обжор.

¹³⁰³ Увидев, что он в одиночестве — слуги пропали,

решился спросить (прогневлю властелина едва ли):

где был он так долго, в какие отправился дали?

Со вздохом ответил Амур, был он явно в печали:

¹³⁰⁴ «Всю зиму провел я в приветливой Андалусии;

в Севилье и всюду мне почести были такие,

что в этом краю развлекался и ночи, и дни я:

вельможи — и те предо мною склоняли там выи.

¹³⁰⁵ В Толедо решил перебраться Великим постом,

надеялся — встречу радушный и теплый прием;

однако вниманья не видел почти что ни в ком,

бубнили там все о возвышенном, постном, святом.

¹³⁰⁶ Амура в окрашенный красным дворец запихнули;

явились карги: руки — крюки, а ноги — ходули;

гнусавя молитвы, грозясь, что прибегнут к феруле,

меня чрез ворота Висагры^[213] из града турнули.

¹³⁰⁷ Не стал заводить я с невежами этими прю

и в поисках крова направился к монастырю;

вид девственниц, преданных требнику и псалтырю,

смутил меня: ну, среди этих совсем захандрю!

¹³⁰⁸ Толкнулся в другой монастырь: хоть какая бы щелка

нашлась бесприютному! Но не добился я толка:

водь каждая — постница, праведница, богомолка,

шарахаются от Амура, как овцы от волка.

¹³⁰⁹ Есть много на свете людей — поболтать мастера:

витийствует о милосердии эта «сестра»,

а сунься бездомный — прогонит его со двора;

не зря говорят: не ищи в новом месте добра.

¹³¹⁰ В тоске я по городу брел, но взбодрился, узрев,

как много на стогнах его юных женщин и дев;

однако, потупясь, молитвы бубня нараспев,

обрушивали на меня они праведный гнев.

¹³¹¹ Сердца их для радости и для веселья закрыты;

сие уяснив, я решил перебраться со свитой

на время поста в город Кастро, не столь знаменитый,

но там от хулы и нападок я мог ждать защиты.

¹³¹² Уведомлен я, что тоску разогнал Мясоед,

простыл, мол, святоши-Четыредесятницы след;

теперь в Алькала поспешу,^[214] этой вестью согрет,

и сызнова заговорит об Амуре весь свет».

¹³¹³ И вправду — назавтра, едва лишь забрезжил восход,

Амур свою поднял дружину и двинул в поход,

оставив меня средь надежд, и тревог, и забот:

сеньор мой поблажки вассалам своим не дает.

¹³¹⁴ Когда бы и где бы Амур ни изволил явиться,

служить ему трудно, будь жрец ты его или жрица:

всем радоваться надлежит, ликовать, веселиться,

ему неугодны ни злые, ни грустные лица.