***

Прощальный ужин в доме Ваноцци, задуманный, как примирение, только укрепил раздор.

Чезаре становился все бледнее — с каждым глотком вина, с каждым словом Хуана. А слова хлестали из ее старшего брата, словно кровь из яремной вены быка, разрезанной бойцом. Неосторожные, глупые, жестокие слова.

Хуан и был быком — неосторожным, глупым, жестоким. Когда она, улучив момент, под приличным предлогом выскользнула из-за стола, Хуан догнал ее за дверью, вжал в стенку, дыша винными парами в лицо:

— Не скучай, милая сестренка, я еще вернусь — и мы поиграем. Ты ведь так любишь играть с братьями, не правда ли?

— Я закричу.

— И кого ты этим испугаешь?

Лукреция уперлась кулаками ему в грудь, но не так-то легко было оттолкнуть Хуана Борджиа, если он того не хотел. Он сжал ее запястья с такой силой, что Лукреции почудилось будто захрустели кости, а потом поцеловал — грубо терзая рот, толкаясь языком между зубов так, словно хотел достать до горла.

Лукреция забилась в братских тисках, вырываясь и мыча — дверь распахнулась. Тогда она увидела Чезаре, таким, каким не видела еще никогда в жизни.

— Дурацкие шутки, Хуан, — произнес Чезаре без выражения, и ей не впервые за вечер стало страшно, но впервые — едва ли не за всю жизнь — за Хуана.