3. Грех блокады

В эпиграфе представлен фрагмент романа Дона Делилло «Изнанка мира» (The Underworld) – беседа Ника Шея с женой Мэриан^[91]. Он хорошо иллюстрирует силу, с которой в нас пламенеет желание немедленно расправиться с проблемой, рожденное знакомым и горьким опытом, – когда нечто известное напрочь блокируется в памяти. Иногда это немного раздражает – как Ника и Мэриан, – но может и встревожить. Представьте: у вас корпоратив, вы болтаете за стаканчиком с коллегой – зовут его, скажем, Мартин, – и тут подходит девушка: с ней вы работаете давно, только не виделись несколько месяцев. Вам выпала честь ее представить, и вам бы только в радость, но… Вы точно знаете, какую должность она занимает, как долго проработала в компании и даже какую еду любит, но вас пронзает дрожь: вы забыли ее имя! Оно вроде на «К», в нем несколько слогов, оно словно вертится на языке – но, как ни старайся, не вспоминается, и вы вьетесь как уж на сковородке, пытаясь избежать неловкости и повести беседу так, чтобы коллеги сами представились друг другу, а не полагались на вас. «А вы же знакомы, да?» – звучит ваш невинный вопрос, и когда девушка протягивает руку Мартину: «Очень приятно, Катрина!» – у вас с души падает камень, но вы на себя злитесь, и эта злость никуда не уходит.

А как тебя зовут?

Доступ к воспоминаниям можно утратить по-разному. В непринужденной беседе вы осекаетесь, забыв нужное слово посреди фразы. Актеры боятся тех редких, но постыдных мгновений, когда они не могут вспомнить роль. Студенты, сдающие экзамен, до ужаса боятся осознать, что не в силах вспомнить ответ на вопрос, хотя точно учили, и, возможно, он даже придет сам собой, как только тест завершится. Но чаще всего мы забываем имена. В опросах о разных сбоях памяти забытое имя знакомого неизменно находится на вершине списка. Это особенно проявляется у пожилых людей: если взрослые старше пятидесяти лет жалуются на то, что «голова стала не такой», чаще всего они не могут вспомнить имена знакомых^[92].

Эти мнения подкреплены объективными данными. Участники одного эксперимента, объединенные в группы по возрасту – двадцать, сорок и семьдесят лет, – в течение месяца вели дневники, куда записывали спонтанные блокировки, при которых казалось, что слово вертится на языке^[93]. Иногда они не могли вспомнить названия объектов (водоросль) и абстрактные слова (идиоматический). Однако во всех трех группах блокировались имена собственные, причем имена людей – чаще, чем названия стран или городов. Имена и названия чаще не могли вспомнить в группах, где были участники сорока и семидесяти лет; 70-летние чаще не могли вспомнить имена знакомых.

Почему это так? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим явление, которое психологи называют «парадоксом пекаря Бейкера» ^[94][95]. Двум группам испытуемых по очереди показывают изображения лиц незнакомых мужчин. В первой группе называют имя человека, а во второй – род занятий. Хитрость в том, что имена и занятия обозначены одними и теми же словами – их звуковые и видимые формы совпадают. Например, «именной» группе говорят, что первого человека зовут Бейкер, а второго – Поттер, а «профессиональной» группе – что первый человек – пекарь, а второй – гончар. Когда позже участникам показывали лицо и просили вспомнить, кто это, в группе, запоминавшей по профессиям, правильный ответ давали чаще, чем в группе, запоминавшей по именам. Этот результат и определяет суть парадокса: почему воспоминание об одном и том же слове может отличаться в зависимости от того, расценивается ли оно как имя или как род занятий?

Современные подходы к разрешению «парадокса пекаря Бейкера» начинаются с варианта одной идеи, которую высказал еще Джон Стюарт Милль полтора века назад – а может, и еще раньше. «Собственные имена не имеют коннотаций, – заметил Милль. – Они указывают на тех отдельных представителей, которых называют, но не обозначают и не подразумевают никаких признаков этих представителей». Другими словами, когда я говорю вам, что моего друга зовут Джон Бейкер, я не сообщаю вам почти ничего, кроме того, что у него обычное английское имя. Когда я говорю вам, что мой друг – пекарь, я уже кое-что сообщаю о том, как и где он проводит свои дни, с чем работает и что создает. Слово «пекарь» вызывает множество ассоциаций и знаний, основанных на опыте встреч с пекарями; собственное имя Бейкер, в общем-то, существует само по себе. В эксперименте с «пекарем Бейкером» людям при помощи ассоциаций и знаний легче закодировать и запомнить профессию пекарь, а не имя Бейкер.

Собственные имена мало говорят о своих носителях, и это помогает объяснить, почему новые имена так трудно выучить и запомнить^[96]. Эта идея также привела к предположению о том, что мы не можем вспомнить знакомые имена, поскольку имена собственные, по сравнению с общими словами, не так тесно сплетены со связанными понятиями, знаниями и ассоциациями. Об одном хитроумном эксперименте нам сообщили когнитивные психологи Серж Бредар и Тим Валентайн. Они показывали людям изображения персонажей из мультфильмов и комиксов – с описательными именами, где акцент делался на чертах характера и облике (Грампи, Белоснежка, Скрудж) ^[97], и с произвольными (Аладдин, Мэри Поппинс, Пиноккио). Хотя оба типа имен были одинаково знакомы участникам, описательные имена блокировались реже.

Хотя в современных западных культурах имена, как правило, не включают в себя атрибуты носителей, в других культурах все иначе. Индейцам-квечанам в Аризоне дают имена, ясно отражающие те или иные аспекты времени и места их рождения^[98]. В некоторых греческих деревнях фамилии богатых фермеров обозначают важные религиозные обряды, у представителей среднего класса они образованы от мужских имен, а у бедных пастухов – от абсурдных прозвищ. Там, где имена отражают особые свойства людей, с блокадой имен, вероятно, проблем поменьше, чем в странах Запада.

Возможно, теоретические модели, отражающие то, как мы запоминаем слова и имена, помогут нам точнее оценить то, как имя может «заблокироваться» из-за слабых связей с понятийными знаниями^[99]. Как правило, различают виды знаний, необходимые для запоминания имени или слова. Рассмотрим три основных элемента. Первый – визуальное представление о том, как выглядит объект или человек: прямоугольная форма книги, острое лезвие ножа или выдающийся нос и редеющие черные волосы коллеги Мартина. Для «пекаря» такая картинка будет состоять из сочетания форм и особенностей разных знакомых вам пекарей. Представление о «Джоне Бейкере» будет строиться на форме лица и уникальных чертах – очки в роговой оправе, спутанная седая борода…

Второй элемент – понятийное представление. Оно определяется ролью человека в обществе и иными фактами его биографии. Для пекаря оно будет подразумевать «работу на кухне», «выпечку хлеба и пирожных»; «подъем на заре». Для Джона Бейкера – возможно, «адвокат», «председатель местной управы» и «хороший игрок в гольф».

Третье представление, фонологическое, определяется звучанием слогов: «Бей» и «кер». Такие одинаковы и для «Бейкера» (Baker), и для «пекаря» (baker).

Если бы ваш мозг при виде Джона Бейкера задействовал только визуальное представление, его лицо показалось бы вам знакомым, но вы не вспомнили бы ни его имени, ни прочей информации, связанной с ним. Если бы активировались только визуальные и понятийные представления, Джон Бейкер показался бы вам знакомым, и вы бы знали, что он – адвокат из вашего района и любит гольф, но вы бы осеклись, пытаясь вспомнить его имя.

Большинство моделей поиска имени построены на том, что активация фонологических представлений происходит только после того, как задействуются другие – понятийные и визуальные. Это объясняет, почему люди часто могут вспомнить многое о том, чего не могут назвать, а вот обратного не происходит. Дневниковые исследования показывают: мы часто помним, чем занимается человек, даже когда не можем извлечь из памяти имя, но такого, чтобы имя вызывалось без каких-либо понятийных знаний о человеке, еще не случалось^[100]. В экспериментах по называнию имен знаменитостей по картинкам участники, не сумевшие назвать имя «Чарлтон Хестон», часто вспоминали, что он актер. Но все, кто правильно отвечал «Чарлтон Хестон», всегда вспоминали: он актер. Даже если в блокаду попадет имя Джон Бейкер, вы вполне можете вспомнить, что он адвокат и любит гольф. Но очень маловероятно, что вы вспомните имя «Бейкер» – и не вспомните никаких его личных качеств.

Если поиск имени происходит как заключительный этап в многоступенчатой последовательности, то логично, что мы можем заблокировать имя знакомого человека, о котором многое знаем. Но сама по себе эта структура не помогает понять, почему в нашей памяти чаще недоступны не общие слова, а имена. Мы поймем эту досадную особенность памяти, только необходимо слегка усложнить картину и добавить еще один уровень представления. В моделях языковой обработки он обычно расположен между понятийным и фонологическим; я назову этот уровень «лексическим». Лексические представления определяют, как использовать слово или имя в более широком языковом высказывании, скажем в предложении. И очень важно, что связи между двумя уровнями, понятийным и лексическим, могут сильно отличаться для общих слов и для имен^[101].

Дебора Бёрк и Дональд Маккей предложили теорию, объясняющую, почему в нашей памяти чаще недоступны имена собственные, такие как Джон Бейкер, а не обычные слова (имена нарицательные), такие как «пекарь». На рисунке представлен ее схематический вариант. Круги – это узлы в сети, они представляют определенные типы информации. Визуальное представление о человеке или объекте связано с понятийными представлениями: они определяют роль. Понятийные представления для общих слов сходятся в представлении лексическом, а оно дает доступ к фонологическим представлениям (звукам), необходимым для извлечения имени из памяти. Однако для имен собственных понятийные представления сходятся в «узле установления личности», который, в свою очередь, соединен с лексическими представлениями одной-единственной связью. Согласно Бёрк и Маккею, именно эта хрупкая связь между «узлом установления личности» и лексическим представлением в ответе за то, что мы не можем вспомнить имена людей или вспоминаем их в искаженном виде чаще, нежели обычные слова

Рассмотрим модель, которую разработали психологи Дебора Бёрк и Дональд Маккей^[102]. Она состоит из сети взаимосвязанных представлений, способных вызывать друг друга. Как показано на схеме (см. с. 103), для имени нарицательного, такого как пекарь, визуальное представление связано с каждым из понятийных – «работать на кухне», «печь хлеб» и «рано вставать». Каждое из них имеет прямую связь с лексическим представлением «пекарь», которое, в свою очередь, связано с фонологическими представлениями (слогами). В схеме Бёрк и Маккея это разделение означает, что, когда мы видим слово пекарь, мы задействуем визуальное представление «пекарь», которое, в свою очередь, пробуждает представления понятийные, они активируются и в итоге сходятся на лексическом представлении «пекарь». А задействованный лексический уровень вызывает фонологические представления – и так появляется слово пекарь.

Впрочем, для имен каждое из понятийных представлений сходится в одном, особом «узле установления личности», если следовать терминологии, которую предложил психолог Эндрю Янг^[103]. Так, понятийное представление «адвокат» связывается с «узлом установления личности» для имени Джон Бейкер. Точно так же с этим «узлом» соединяются понятийные представления «президент местной ассоциации» и «хороший игрок в гольф» – и все, что мы знаем о «Джоне Бейкере», сводится воедино, чтобы мы его узнали.

Самое важное различие имен собственных и нарицательных имен проявляется на следующем уровне сети: «узел установления личности» для имени Джон Бейкер соединяется с помощью одной-единственной ссылки с представлениями лексического уровня для «Джон» и «Бейкер». Эта единственная ссылка резко контрастирует с распределением для нарицательных имен, где все понятийные представления сходятся к лексическому и передают общий сигнал, повышая уверенность в том, что представление активируется. Но лексическое представление для имени получает более слабый, едва уловимый сигнал, идущий через одну-единственную связь. Имена блокируются в памяти гораздо чаще, даже когда активированы все визуальные и понятийные представления, а мы чувствуем, что знаем о человеке все, кроме его имени.

Возможно, эта модель поможет объяснить и то, почему с возрастом мы все чаще не можем вспомнить имена знакомых^[104]. Поскольку связь между понятийными и лексическими представлениями особенно ненадежна для имен собственных, ее легче разорвать, если замедляются все когнитивные процессы. Многие исследования показали: возможно, процессы познания у пожилых людей замедляются из-за снижения скорости нервной передачи. Согласно модели Бёрк и Маккея, наиболее подвержены блокировке имена знакомых, которых мы не встречали некоторое время. Встреча с человеком активирует и понятийные, и лексические представления – и тем укрепляет их взаимосвязи. И наоборот, если мы долго с кем-то не видимся, тогда и без того хрупкая связь между лексическими и понятийными представлениями слабеет еще больше. Кроме того, пожилые люди прожили дольше и, скорее всего, с кем-то из своих знакомых они и правда довольно долго не встречались. Дневниковое исследование, проведенное Бёрк и Маккеем, показало: испытуемые чаще всего не могли вспомнить имена знакомых, с которыми не общались как минимум несколько месяцев; у людей старшего возраста этот период порой бывал намного дольше.

Модель Бёрк и Маккея – зримый облик идеи, согласно которой имена собственные связаны с нашими знаниями и ассоциациями не столь прямо, нежели имена нарицательные. Но, вероятно, есть и другие причины, по которым их порой так сложно вспомнить. Если речь идет об именах собственных, необходимо вызвать единственное фонологическое представление – конкретное имя человека. Нарицательные слова часто дают массу фонологических вариаций. Один и тот же объект можно назвать разными синонимами: если вы, собираясь сесть на оттоманку, не можете вспомнить, как она называется, назовите ее тахтой или даже просто диваном. Вещи можно описать на нескольких уровнях: перед вами может проехать «аккорд», «хонда» или седан, а то и просто автомобиль, машина или транспорт. Эти разнообразные метки дают нам гибкость в создании названий и тем снижают вероятность блокады.

Чтобы выяснить, усилится ли блокада имен, если извлекать лишь определенную метку, Серж Бредар просил участников эксперимента называть имена актеров по фотографиям^[105]. Некоторые были знакомы и по именам, и по персонажам – Харрисон Форд (Индиана Джонс) и Шон Коннери (Джеймс Бонд). Другие – только по настоящим именам, люди не знали имена их персонажей: такими были, к примеру, Ричард Гир (Зак Майо) и Джулия Робертс (Вивиан Уорд). Участники могли назвать либо имя актера, либо персонажа. Актеры в двух наборах фотографий были всем одинаково знакомы, но когда участники знали, как зовут персонажа, имя актера попадало в блокаду реже.

Такие результаты могут интересно отразиться на диалоге культур. Мы уже упоминали, что в некоторых обществах личные имена отражают черты их носителей. В других люди могут иметь несколько имен. В некоторых африканских племенах у человека есть имя-посвист, имя, отбиваемое на барабанах, и имя, произносимое людьми; кроме того, разные родственники могут называть одного и того же человека разными именами^[106]. У индейцев имя нередко меняется на разных этапах жизни. Эксперимент Бредара предполагает, что в таких обществах осекаться на именах могут реже.

Хотя забыть имя знакомого неприятно, а порой и стыдно, почти всем удается успешно извлечь из памяти подавляющее большинство имен, которые они пытаются запомнить. Даже те, кого на именах «заклинивает» особенно часто, – пожилые люди старше семидесяти – сообщают в среднем о паре-тройке случаев в месяц, когда они не могут вспомнить имя знакомого^[107]. Но есть небольшая группа людей, для которых нет более сложных когнитивных задач. Для них преткновение на именах – такая же часть повседневной жизни, как утренняя чашка кофе или вечерняя прогулка.

Человек, забывший имена

В июле 1988 г. 41-летний итальянец, работник магазина хозтоваров, попал в ДТП и повредил голову. В медицинской литературе он известен только по инициалам – Л. С.^[108] У него пострадали области лобной и височной долей в левом полушарии головного мозга, но, к счастью, его когнитивные способности не пострадали. Он легко понимал, что ему говорят, мог бегло и четко говорить и отлично прошел стандартные тесты на языковые навыки. Восприятие, память и общий интеллект не ослабели.

Но авария вызвала довольно специфическую проблему, которая, словно червь, подтачивала его здоровье: Л. С. не мог вспомнить почти ничьих имен, хотя с легкостью называл имена нарицательные. Он без труда узнавал знакомых при встрече, но имен их не знал. Лабораторные испытания показали: нарушение было на удивление четким. Ему показывали пятьдесят предметов, и он называл их все. Но когда ему демонстрировали фотографии двадцати пяти знаменитостей, имена которых другие люди без проблем называли, Л. С. опознавал только два из них. Имена не исчезли из его памяти: при виде фотографии известного человека и нескольких вариантов имени он без труда выбирал правильное. Он также мог произнести имена, которые не получалось извлечь из памяти: когда экзаменатор озвучивал имя, Л. С. сразу же его повторял. Но, несмотря на все старания, ему крайне редко удавалось вспомнить имена людей, если он просто видел их лица или слышал рассказы о них.

Ему было трудно и с другими названиями. Например, Л. С. не мог вспомнить названия городов или стран, когда экзаменатор указывал на точку в пустом атласе или читал рассказ о какой-нибудь местности. Впрочем, он извлекал из памяти немало понятийных знаний, связанных с людьми и местами, имена и названия которых не мог воспроизвести. Например, он знал, что человек на фотографии – премьер-министр, а на контурных картах верно указывал города и страны. Он словно постоянно пребывал в состоянии, когда слово вертится на языке, – по крайней мере в том, что касалось знакомых людей и мест.

Из всех случаев, упомянутых в медицинской литературе, Л. С. был одним из первых пациентов, у которых повреждения головного мозга вызвали проблемы с извлечением имен и названий, – это состояние теперь называют «амнестической афазией на имена»^[109]. Отчет о его случае был опубликован в 1989 г., и с тех пор число сообщений о пациентах с такими же симптомами только увеличивалось. Некоторые, как и Л. С., не могли извлекать из памяти имена и топонимы. Другие – только имена. Рассмотрев все случаи, психологи Ричард Хэнли и Дженис Кей пришли к выводу, что названия мест с трудом вспоминают лишь те пациенты, которые с трудом извлекают из памяти имена^[110]. Те, у кого с именами не все так плохо, как правило, легко вспоминают и названия мест: возможно, последний вид поиска не так сложен. Эта идея хорошо согласуется с данными исследований, проведенных среди здоровых людей: они показывают, что имена блокируются в памяти гораздо чаще, чем названия мест.

Пациенты с амнестической афазией на имена особенно удивляют тем, что могут знать многое и о людях, и о местах, – но назвать их при этом не могут. Одна пациентка сумела извлечь из памяти имена только двух знаменитостей из сорока (здоровые люди вспоминают двадцать пять и больше), но тем не менее верно вспомнила профессии тридцати двух – так же, как и те, у кого не было никаких проблем с памятью. Глядя на фотоснимки знаменитых супружеских пар, пациентка крайне редко могла назвать имена мужей или жен, но о занятиях и о других чертах знаменитых супругов рассказывала так же подробно, как и те, кто входил в контрольную группу. При амнестической афазии на имена разрывается связь между понятийной информацией о человеке и фонологическим кодом, необходимым для произнесения имени и зависящим от одной-единственной хрупкой связи даже в неповрежденном мозге. Пациенты с таким нарушением по-прежнему могут узнавать знакомые лица, опознавать людей на основе понятийных знаний, легко сопоставлять лица и имена, повторять имена собственные без ошибок и припоминать нарицательные, тесно связанные с понятийными сведениями. Но им почти никогда не удается вспомнить имя.

Если взглянуть на все в таком ракурсе, становится ясно: понимание того, где именно происходит повреждение нервной ткани при амнестической афазии на имена, показывает, какие части мозга позволяют извлекать имена из понятийных сведений. Во всех зарегистрированных случаях такой афазии было повреждено левое полушарие головного мозга. Хотя точное место в левом полушарии варьируется, амнестическая афазия на имена иногда связана с повреждением области в передней части левой височной доли – височном полюсе головного мозга. Нейробиологи Ханна и Антонио Дамасио сообщили, что в группе более чем из ста пациентов с неврологическими нарушениями одной области мозга к трудностям с извлечением имен из памяти, как правило, вело повреждение левого височного полюса^[111]. Их наблюдения подтверждаются результатами недавнего исследования, в котором хирурги, стремясь снять приступ эпилепсии у 47-летнего плотника, удалили у него левый височный полюс (при этом не трогая другие части мозга). У пациента развилась тяжелая амнестическая афазия на имена, но в остальном он не испытывал почти никаких когнитивных проблем. И все же повреждение левого височного полюса не всегда приводит к блокаде имен, а порой этот вид амнестической афазии связан с поражением других областей левой височной доли или другой зоны левого полушария.

Исследования на основе нейровизуализации, к которым привлекались здоровые добровольцы, дают нам дополнительные доказательства: когда участники экспериментов извлекали из памяти имена, ПЭТ-сканирование показывало активацию нескольких зон левой височной доли, и в их число входил височный полюс^[112]. Хотя некоторые из них задействовались и при извлечении из памяти имен нарицательных, в последнем случае активнее была другая зона левой височной доли, лежавшая чуть дальше и кзади. Без сомнения, в извлечении имен участвует не только височный полюс, но и другие области мозга, но, видимо, именно он отвечает за то, что мы можем – большую часть времени – поддерживать хрупкую связь между характеристиками человека и произвольной меткой, по которой тот известен другим.

Когда слово вертится на языке

Город Гринвич, недалеко от Лондона, расположенный на меридиане восток – запад, известен как официальный мировой хронометр. Но в конце 1990-х он получил известность еще и потому, что возле него возводили площадку для строительства огромного и дорогого Купола тысячелетия, которому предстояло стать одним из крупнейших спортивных и развлекательных комплексов в Европе. Вице-премьер Великобритании Джон Прескотт, возможно, не особенно удивился, когда на январской молодежной конференции в Лондоне в 1998 г. его попросили оправдать огромные и постоянно растущие расходы на Купол перед тысячами посетителей-подростков^[113]. «Деньги пришли от… ну, вы знаете… как это…» – запинаясь, проговорил взволнованный Прескотт. Он забыл название Национальной лотереи, наконец выпалив в отчаянии: «Розыгрыш!» В ответ на смех из зала Прескотт замялся, пытаясь показать, что знает кое-что о слове, которое не мог назвать: «Я сам-то не играю…» Председатель наклонился и осторожно шепнул: «Лотерея!» – но было уже слишком поздно, чтобы скрыть неудачу памяти и избежать унизительной статьи в Times, на следующий день расписавшей промах Прескотта во всех подробностях.

Как убедился на собственном примере заместитель премьер-министра, мы порой забываем не только имена. В 1966 г. гарвардские психологи Роджер Браун и Дэвид Макнейл сообщили о первом исследовании такого состояния и нарекли его TOT state – от английского выражения tip of the tongue, призванного обозначить мгновения, когда слово как будто вертится на языке. Они наглядно показали возникновение такого состояния у добровольца – и, несомненно, оно применимо и к Прескотту. «Признаки были налицо, – отмечали Браун и Макнейл. – Его точно что-то терзало, он словно хотел чихнуть, и, если бы он отыскал это слово, у него бы гора рухнула с плеч»^[114]. Свидетельства из дневников, где зафиксировано это состояние, показывают, что студенты испытывают такое состояние примерно раза два в неделю, пожилые люди – до четырех раз, а люди в зрелом возрасте – около трех раз. Хотя на языке чаще всего вертятся имена, эта участь также может не миновать и названия мест, книг, фильмов и знакомых мелодий, а порой и нарицательные имена.

Чувство, будто заблокированное слово или имя вертится на языке, кажется, знакомо всем на свете. Когнитивный психолог Беннет Шварц опросил носителей 51 различного языка и выяснил, что в 45 языках для описания тех ситуаций, когда человек чувствует, будто вот-вот найдет недосягаемую потерю, использованы выражения, в которые входит слово «язык», а чаще всего – почти буквальный эквивалент сочетания «вертится на языке» и даже «на кончике языка»: итальянская фраза sulla punta della lingua и op die punt van my tong на африкаанс. Близки по смыслу и эстонский вариант keele otsa peal («на верхушке языка») и шайенское выражение navonotootse’a («я потерял это на своем языке»). Самое поэтичное – корейское Hyeu kkedu-te mam-dol-da («искрится на кончике моего языка»)^[115]. В опросе Шварца подобные выражения не использовались только в шести языках: это исландский, два африканских языка из местностей к югу от Сахары, индонезийский язык и американский язык жестов.

Почему же выражение «кончик языка» (или другие близкие варианты) используется во всем мире? Вероятно, из-за ощущения, что цель близка – настолько, что неудержимо хочется чихнуть, как верно подметили Браун и Макнейл, – а еще из-за чувства, что мы многое знаем о слове, попавшем в блокаду. Мы уже видели: при блокировке имен нам часто известны и род занятий, и другие характеристики тех, чьи имена, казалось бы, так знакомы; то же относится и к другим словам. Браун, Макнейл и многие другие с тех пор вызывали такие состояния, предлагая участникам экспериментов найти слово по определению. Ниже даны десять таких определений из недавнего исследования^[116]. Попытайтесь определить целевое слово, а если не получится – отметьте: может быть, оно вертится на языке?

1. Метательное или колющее древковое холодное оружие.

2. Крашенная в пряже хлопчатобумажная ткань саржевого плетения с рисунком в елочку.

3. Жгучая и сладковатая красная пряность. Ею часто посыпают фаршированные яйца.

4. Надгробная надпись.

5. Негорючий, химически стойкий материал. Применяется для создания огнестойкости.

6. Навигационный прибор для измерения углового положения солнца или звезды над горизонтом.

7. Плотная упругая ткань, образующая часть скелета.

8. Разновидность клиновидного топора для колки дров.

9. Основное вещество клетки животного и растительного организма.

10. Кристаллический сахар. В природе встречается, помимо прочего, во фруктах и в меде.

Спросите себя о каждом из слов, оставшихся в глубинах памяти. Какая первая буква? Какие еще буквы вам вспомнились? Сколько у них слогов? Вспоминаются ли слова, связанные с недоступной целью, даже если вы уверены, что они не целевые? Правильные ответы – в примечаниях в конце книги ^[117].

Браун и Макнейл, а после них и другие выяснили, что в состоянии, при котором слово вертится на языке, мы часто знаем его первую букву, реже – последнюю и еще реже – буквы в середине. Обычно нам известно и количество слогов, и мы, как правило, точнее называем и его, и буквы искомого слова в состоянии «верчения на языке». Скорее всего, если это состояние пришло к вам на любом из десяти слов, данных выше, вы знали хотя бы первую букву или количество слогов.

Этот вид фрагментарных воспоминаний был обыгран в комедийной пьесе «Загадка Ирмы Веп» (The Mystery of Irma Vep), в которой властительницу Древнего Египта возвращает к жизни эксцентричный археолог^[118]. Пробужденная царица взволнованно кричит: «Хиро… Хиро…» Но это не тайное заклинание – она просто отчаянно пытается найти слово и вместе с ним того, кто вылечит ей спину после трех с половиной тысяч лет мумификации. Зрители понимают это, когда она в ликовании обретает последние два слога: «…практик!»

Когда слово вертится на языке, люди не только извлекают из памяти его звучание и смысл; они знают и некоторые из его грамматических признаков. Этот феномен наиболее ярко проявился в исследованиях, проведенных итальянскими учеными. Все итальянские существительные делятся по родам: либо мужской, либо женский^[119]. Род существительного имеет важное значение для грамматики и синтаксиса: он определяет выбор артикля, а также форму прилагательных в сочетаниях. Но он не имеет никакого отношения к значению: слова sasso и pietra обозначают «камень», но первое слово мужского рода, а второе – женского. Есть и существительные, у которых род не имеет отношения к звучанию. И тем не менее ряд исследований показал: когда слово близко, но никак не вспоминается, носители итальянского могут с большей вероятностью указать, является ли род заблокированного слова мужским или женским – то есть они способны извлечь абстрактную лексическую информацию, хранимую отдельно от звука и значения. Исследования показывают: если на языке вертится имя, люди могут вызвать из памяти почти все, что знают о человеке, но не вспомнят, как его зовут. И точно так же, когда на языке вертится слово, мы можем вспомнить о нем почти все, кроме его формы.

В подобных случаях люди часто подбирают другие слова, сходные по звучанию или значению. Если вы заблокировали какой-либо из десяти тестовых элементов, вы могли подумать о слове, похожем на искомое, даже если были уверены, что это не заблокированная цель. Вице-премьер Прескотт выдал «розыгрыш», желая вспомнить о «лотерее», и знал, что слово, попавшее в блокаду, относится к тому, чем он не занимался. Нечто подобное произошло, когда экспериментаторы искусственно вызывали состояния, при которых слово близко, но недоступно, проигрывая тематические песни из телешоу 1950-х и 1960-х, и спрашивали их названия^[120]. Те, кто не мог вспомнить название «Семейки монстров», иногда называли «Семейку Аддамс»; и некоторые из тех, кто забыл сериал «Проделки Бивера», думали о другом – «Деннис-мучитель».

Иные исследователи зашли так далеко, что предположили, будто неправильные слова, приходящие на ум, когда нужное ускользает, вызывают блокировку искомой цели. В дневниковом исследовании, где более сорока человек описывали такие состояния на протяжении четырех недель, более половины вовлекались в повторный поиск слова, связанного по звучанию или значению с целью, попавшей в блокаду. В конце концов недоступные слова были найдены. Авторы дневников сочли, что встречались с «неугомонными вторженцами» чаще, нежели с искомыми целями, или не столь давно, – и решили, что «близкие» слова подавляют или задерживают поиск цели: их недавнее или частое воздействие позволяло столь легко их обнаружить, что они господствовали в сознании и вытесняли целевые слова, которые в ином случае могли спокойно прийти на ум.

Вспомнив историю о Золушке и о том, как ее злые сводные сестры нагло пытались обрести благосклонность принца, притворяясь законными владелицами потерянной туфельки, британский психолог Джеймс Ризон назвал «злыми сестрами» нежелательные, но навязчивые слова, блокирующие искомую цель^[121]. Благодаря тесной связи с целью «злые сестры» могут привлекать чрезмерное внимание и мешать поиску нужного слова. Экспериментальные исследования, опубликованные в конце 1980-х гг., убедительно доказывали: «злые сестры» и правда заставляют слово вертеться на языке^[122]. Когда экспериментаторы явно давали слова, похожие по звучанию на целевое, это состояние усиливалось, – по сравнению с теми моментами, когда представленные слова были не похожи на искомое по звучанию. Так, когда целевое слово алхимия, определенное как «средневековая предшественница химии», давалось в сочетании со «злой сестрой» аксиальная, слова вертелись на языке чаще, нежели когда искомое слово инкубация («содержание яиц в тепле до тех пор, пока не вылупятся птенцы») сопровождалось совершенно не сходным словом имитация.

Однако в последнее время у гипотезы о «злых сестрах» настали не лучшие времена. Исследования, проведенные с учетом дополнительных контрольных условий, которых не было в предыдущих экспериментах, подорвали идею о том, что «злые сестры» заставляют слово ускользать^[123]. Они строго контролировались, и в них представление сходных по звучанию «злых сестер» не влияло на частоту возникновения подобных состояний. Другое исследование сравнивало частоту таких состояний для слов, схожих по звучанию с другими, и для слов со звучанием характерным и редким. Например, слова пешка и холод по звучанию сходны со множеством слов, у них много «фонологических соседей», – а у слов публичный и синтаксис таких соседей мало. Если «злые сестры», похожие по звучанию на «недоступные» искомые слова, заставляют слово вертеться на языке, то при представлении слов с обилием «фонологических соседей» такие состояния должны случаться чаще, нежели при представлении таких, у которых этих «соседей» почти нет. Но эксперименты показали совершенно обратное, а еще показали, что, независимо от фонологического сходства, чаще вертелись на языке редкие слова (пешка, синтаксис), а не частые (холод, публичный).

Хотя эти результаты – плохая новость для гипотезы о «злых сестрах», они поддерживают модель Бёрк и Маккея, которую я описал выше, когда говорил о том, как имена попадают в блокаду^[124]. В этой модели блокада и «верчение на языке» возникают, когда фонологические представления задействуются лишь частично из-за ослабленной связи с лексическими. А значит, факторы, способствующие слабой активации фонологических представлений, должны повышать частоту таких состояний, когда невозможно вспомнить знакомое слово. Эта идея прекрасно согласуется с выводом, согласно которому такие состояния характерны при представлении редко употребляемых слов: их вспоминают нечасто, и это может ослабить связь фонологических и лексических представлений. Эта идея согласуется и с результатами, показавшими, что чаще всего оказываются недоступными имена тех, с кем мы давно не встречались. Еще это говорит о том, что частоту таких состояний можно снизить, если дать людям целевые слова, способные стать недоступными, аккурат перед тем, как они будут извлекать их из памяти и сочетать с определениями. Бёрк и ее коллеги сообщили об экспериментах, подтвердивших это предположение^[125].

Напомним: имена очень часто бывают недоступны, потому что изолированы от понятийных знаний. Чаще всего это происходит со словами с несколькими «фонологическими соседями», и данные, полученные нами в экспериментах, – это дополнительные свидетельства того, что изолированные знания особенно часто оказываются в блокаде^[126].

Если «злые сестры» – не главная причина состояния, при котором слово вертится на языке, играют ли они хоть какую-то роль? Бёрк и Маккей предполагают, что «злые сестры» могут продлить это состояние. Пусть даже изначальную блокаду может вызвать слабая активация редко используемого фонологического узла, но, когда слова с похожим звучанием приходят в голову, они могут сбить с толку и тем продлить наше пребывание в поиске недоступного слова. К сожалению, мы часто склонны поддаваться на уловки «злых сестер»: они создают ощущение, что мы близки к цели, заверяют нас, что вскоре слово перестанет вертеться на языке и мы будем постоянно их повторять, пытаясь вывести недоступное слово из тени, даже если такая стратегия, как это ни парадоксально, продлевает наши муки.

Идея, согласно которой «злые сестры» – это следствие, а не первопричина состояния, при котором слово никак не дается, также помогает истолковать результаты, имеющие отношение к тому, как связаны возраст и частота возникновения подобных состояний^[127]. Мы уже видели: у пожилых людей имена собственные и имена нарицательные чаще попадают в блокаду. Но некоторые исследования показали, что люди, приближающиеся к преклонному возрасту, извлекают из памяти меньше «злых сестер», нежели молодые. Будь «злые сестры» причиной таких состояний, мы бы наблюдали обратное. Кроме того, те же самые эксперименты доказали: когда слово вертится на языке, пожилые люди могут извлечь из памяти меньше детальных сведений о нем – первую букву, количество слогов… В старости люди склонны описывать такие состояния как «чистый лист», в то время как молодые часто вспоминают фрагментарную информацию и «злых сестер».

Фрагментарная информация может помочь: она дает подсказки, позволяющие в конечном счете найти все слово. И хотя «злые сестры» могут продлевать это состояние, отвлекая нас от поиска, некоторые слова, звучащие как целевые, содействуют нам так же, как фрагментарные сведения, – через намеки, выявляющие верную цель. Бёрк и Маккей рассказывают о том, как один человек не мог вспомнить название калифорнийского города Охай (на английском оно звучит как «о-хи») и пробормотал в отчаянии: «O, hell!» («О черт!»)^[128] Слово hell, схожее по звучанию, сразу же вызвало отклик, и искомое название пришло на ум. Оно не играло ни роль «злой сестры», ни роль запасного пути к нужному слову. Выражения «O, hell!» не было в области поиска, о которой думал человек, – из списка городов Калифорнии. И хотя из-за отвлекающих «злых сестер» молодые люди чаще пожилых склонны дольше пребывать в состоянии, при котором нужное слово находится очень близко, также выше вероятность того, что они быстрее избавятся от таких состояний, поскольку вызывают потенциальные подсказки – частичную информацию и похожие звуки, – а не просто «пустоту»^[129].

Возможно, из-за того, что «злые сестры», отвлекая нас от цели, могут продлить состояние, при котором слово вертится на языке, иногда мы советуем друг другу заняться другим делом, надеясь, что недоступная цель появится сама, когда внимание переключится от «злой сестры». Мать одной моей знакомой советовала дочери думать о шоколадном торте, пока та пытается вспомнить слово. Дневниковые исследования показывают: так прекращается треть, а то и половина таких состояний, и искомые слова словно всплывают из ниоткуда. Другие стратегии избавления от «вертлявых» слов – либо сознательный поиск по алфавиту, либо создание слов с похожим звучанием, либо обращение к внешним источникам, тем же энциклопедиям или словарям.

Слово может перестать вертеться на языке и неожиданно появиться из ниоткуда, потому что влияние «злых сестер» со временем ослабевает. Появление слова может отражать и «созревание», которого мы не осознаем: возможно, мозг продолжает бороться с доступом даже тогда, когда сознательное внимание переключается на другое. Впрочем, подтверждений этой идеи мало, и подозреваю, многие «спонтанные» явления – это результат действия сигналов, которых мы не замечаем, но которые тем не менее ведут нас к цели. Один человек никак не мог вспомнить имя героини из комиксов Аль Каппа. Через несколько дней он поехал кататься на велосипеде, подумал о том, как замечательно с ветерком мчаться в майские денечки, а потом вдруг вспомнил прежде недоступное имя: Дейзи Мэй! ^[130][131] В восторге от того, что слово наконец-то нашлось, легко упустить из виду или забыть о сигнале, который и расставил все на свои места, повысив оценку того, как часто слова появляются «спонтанно». Кстати, в лабораторных исследованиях, когда людей просят мыслить вслух, пытаясь избавиться от блокады, почти все решают стратегии сознательного поиска по намекам, и почти никаких непроизвольных всплесков не наблюдается^[132]. Возможно, это связано с тем, что в лаборатории люди полностью сосредоточены на своих когнитивных процессах, им проще заметить едва уловимые сигналы, сумевшие пробудить воспоминание.

Но как насчет ситуации, которую я описал в начале главы, когда вы осеклись на имени знакомой, стесняетесь это показать и отчаянно хотите быстро его вспомнить? Если не удается извлечь из памяти хотя бы часть фонологических представлений – первую букву, количество слогов, – то порой полезно пробежаться по алфавиту. Исследования показали: когда люди видят знакомое лицо и не могут вспомнить имя, вспоминать его первые буквы эффективнее, нежели сведения о том, где и кем работает человек^[133]. Если получится восстановить первые буквы, попробуйте на их основе вспомнить предыдущие встречи, когда называли знакомую по имени, и постарайтесь не попасть на ложную приманку «злых сестер» – это тоже поможет в решении проблемы. «Злые сестры», вероятно, содержат некоторые звуки, похожие на искомое слово, и их можно использовать как подсказку для отклика памяти, но бесконечно твердить слово или имя – и при этом знать, что оно неверно, но повторять его лишь потому, что оно дает вам чувство близости к цели, – так вы просто продлите агонию.

При попытке вспомнить имена можно занять и упреждающую позицию. Если принять идею о том, что имена трудно найти, потому что они изолированы от понятийных представлений, то уместно время от времени просматривать имена знакомых – особенно тех, с кем вы встречаетесь нечасто или время от времени, – и делать их более значимыми. Например, если вы знаете, что вашего бухгалтера по налогам зовут Билл Коллинз, это не говорит вам ничего особенного. И поскольку вы видитесь с ним пару раз в год, обычно ранней весной, он – хороший кандидат в недоступные имена. И все же вы можете уточнить имя так, чтобы оно имело смысл: представьте, как игривая колли выхватывает из кармана вашего бухгалтера, скажем, Билль о правах. Этот вид техники кодирования был эффективен, когда люди заучивали совершенно новые имена^[134]. Он полезен и при «перекодировании» знакомых имен, поскольку помогает укрепить хрупкую связь понятийных и фонологических представлений, из-за которой имена так легко уходят в «недоступную» область. И если вы направите усилия на упреждающее кодирование имен, которые выпадали из памяти в прошлом или выпадут из нее в будущем, а при попытке их вспомнить будут вертеться на языке (если вы встречались с людьми давно или не столь часто), то вы уменьшите вероятность повторного ухода этих имен в «зону беспамятства».

И вновь о вытеснении

В марте 1998 г. в суде Торонто двадцатилетняя Синтия Энтони не признала себя виновной в убийстве своего ребенка, которому было двадцать три дня от роду^[135]. Газета Toronto Sun от 19 марта вышла с заголовком в поддержку обвиняемой: «Мать: “Я забыла, как упала”». Энтони заявила, что споткнулась о телевизионный кабель и уронила ребенка на кафель. Но она не упомянула об этом, когда ее допрашивала полиция вскоре после смерти младенца. На суде Энтони объяснила, что трагический случай «поверг ее в шок» и она «заблокировала его в памяти». Она сказала присяжным, что память вернулась к ней лишь спустя месяцы, когда она рассматривала фотографии ребенка. На следующий день психиатр дал показания в ее пользу. «Врач: “Блокировка памяти возможна!”» – гласила Sun. «Масштабы трагедии, которую она пережила, могут сделать ее более подверженной амнезии», – подтвердил доктор Грэм Глэнси.

Одно дело – забыть имя человека, которого вы давно не видели, или редкое слово. Но совсем другое – когда «вне доступа» оказывается вся память о душевной травме, с которой прошло всего несколько минут или часов. Могут ли попасть в блокаду эпизодические воспоминания о личном опыте – даже травмирующие?

Свидетельства позволяют предположить, что доступ к личным впечатлениям может блокироваться при определенных условиях и в определенных пределах. Амнезия, о которой заявила Синтия Энтони, то есть когда о травме напрочь забывают всего через несколько минут, часов или дней, случается не то чтобы редко, но она почти всегда связана с физическими повреждениями мозга. Недавние травмы, напротив, обычно запоминаются ярко и устойчиво: я уточняю это в седьмой главе. И если кто-то не в силах вспомнить только что перенесенную боль, то причина, как правило, в травме головы, а порой – в воздействии алкоголя и наркотиков или в потере сознания^[136]. И в этих случаях потеря доступа к воспоминаниям, вероятно, не является причиной амнезии: скорее память просто не кодировалась и не хранилась как должно. И все же «защитная блокировка» убедила присяжных в Торонто: с Синтии Энтони сняли обвинения в убийстве второй степени.

Более веские доказательства того, что эпизодические воспоминания могут попасть в блокаду, получены из обычных лабораторных исследований, предметом которых были эмоционально нейтральные впечатления, не наносящие никаких травм. Рассмотрим эксперимент. Я покажу вам список слов из таких категорий, как «фрукты» и «птицы»: яблоко, канарейка, малиновка, груша, ворона, банан…^[137] Потом мы проведем проверку памяти: я назову несколько слов, скажем груша и канарейка, и попрошу вас вспомнить другие. Как думаете, достаточно ли слов груша и канарейка, чтобы вы смогли вспомнить больше слов? А если это тест, в котором вообще нет слов из упомянутого перечня? Интуитивно так и хочется ответить «да»: одни слова из списка просто обязаны напомнить о других. Но удивительно: по итогам экспериментов все вышло иначе. Видимо, слова, задуманные как сигналы, на самом деле ведут себя как «злые сестры» – те самые, из-за которых слова вертятся на языке, – и отвлекают от поиска, блокируя доступ к другим изученным словам.

Эксперименты также показали, что извлечение из памяти некой информации может препятствовать последующему извлечению другой, если та связана с первой. Представьте: вы заучиваете пары слов, скажем красный – кровь и еда – редис, потом вам называют слово красный как подсказку и напоминают, что в паре с ним было слово кровь^[138]. Вы вспоминаете об этом, память о связи двух слов, представших в паре, становится крепче, и в следующий раз, когда вам покажут слово красный, вам будет легче вспомнить слово кровь. Но примечательно: после того как вы запомните, что слова кровь и красный стояли рядом, вам будет труднее вспомнить о редисе, увидев слово еда! Когда вы зафиксируете в памяти пару красный – кровь, вам придется подавить воспоминания о недавно представленных вам «красных предметах» помимо крови, чтобы не забивать ум всякими помехами, не дающими вспомнить нужное слово. И есть опасность, что вы подавите память и о таких нежелательных объектах, как редис: вызвать их из памяти будет сложнее, даже несмотря на то что «сигнал» (еда), казалось бы, не имеет ничего общего с «краснотой».

Является ли такое подавление, вызванное извлечением слов, просто любопытным явлением, возникающим лишь при исследованиях отклика памяти, – или это происходит регулярно? Представьте: вы провели отпуск в Европе, вернулись, просматриваете фотографии, и снимок Вестминстерского аббатства напоминает вам о его витражах. Труднее ли вам в этот миг вспомнить витражи Нотр-Дама? Данные экспериментов, которые провела в моей лаборатории психолог Вилма Каутстал, позволяют предположить, что такое возможно. Участники выполняли простые действия – вбивали гвоздь в деревяшку или указывали, где на глобусе Австралия^[139]. Затем им показывали фотографии некоторых из этих действий, – и во время теста, который мы провели чуть позже, эти действия вспоминались лучше. Но что еще интереснее, просмотр этих же фотографий ухудшил память о действиях, которых на снимках не было (по сравнению с другим тестом, на котором участникам вообще не показывали никаких фотографий).

А это уже может повлечь важные следствия для правовой системы: подумайте о свидетельских показаниях!^[140] Очевидцев, как правило, выборочно опрашивают о деталях события. Может ли повторное извлечение воспоминаний об этих случаях затруднить воспоминание тех аспектов впечатлений, о которых никто не спросил? Если да, это крайне нежелательный побочный эффект допроса – ведь следователям не раз приходится возвращаться к деталям события, о которых они не спросили изначально.

Допрос свидетелей был воссоздан в лаборатории. Участникам эксперимента показывали цветные слайды с изображением места преступления – комнаты в студенческом общежитии, где случилась кража, – а затем выборочно расспрашивали их о том, что те увидели, например о свитерах с эмблемой колледжа. В комнате были и другие свитера, но никто не спрашивал ни о них, ни о других предметах – например, об учебниках. И если сравнить показатели с памятью на учебники, то испытуемые лучше вспоминали о тех свитерах, про которые устроители эксперимента спрашивали, и хуже – о тех, про которые вопросов не задавали. Видимо, после успешного извлечения воспоминаний об одних предметах память о других, принадлежащих к той же категории, попадала в блокаду.

Майкл Андерсон, психолог из Орегонского университета, предположил, что всякий раз, когда мы выборочно извлекаем некоторые воспоминания в ответ на конкретный сигнал – но не на другие сигналы, – происходит подавление невосстановленной информации^[141]. Если вы проведете приятный вечер, вспоминая о студенческих деньках с давним соседом по комнате, то, может быть, не сумеете вспомнить о других ваших общих впечатлениях, о которых не прозвучало ни слова: они могут уйти в тень под влиянием тех, которые вы обсуждали.

Андерсон предполагает, что эта идея может объяснить одно противоречивое явление: возвращение утраченной памяти о сексуальном насилии, пережитом в детстве^[142]. 1990-е гг. были омрачены ожесточенными спорами о том, насколько точны травмирующие воспоминания, которые вроде как забывались на годы и десятилетия, чтобы возродиться на сеансах психотерапии или после какого-нибудь послужившего толчком случая. В ранних спорах стороны резко разделились: для одних почти все было правдой, для других – ложью. Раскол сохраняется и по сей день, но в последнее время сошлись на том, что есть и правдивые, и ложные воспоминания о травмах, полученных в детстве, и ученые пытаются описать механизмы, запускающие и те и другие. Ложную память о событиях детства я рассмотрю в пятой главе, когда буду говорить о внушаемости.

Удивительно, но среди тех, над кем, по их словам, надругались в детстве, о насилии чаще забывали тогда, когда насильником был родственник^[143]. Почему? Андерсон предлагает одно из возможных толкований: когда насилие совершает родитель или опекун, ребенок все еще эмоционально и физически зависит от него и вынужден поддерживать с насильником отношения. Воспоминания о жестоком обращении могут подорвать эту цель, вызвать страх и недоверие, а память о более позитивных отношениях с родителями или опекунами, возможно, помогает адаптироваться. Андерсон предполагает, что ребенку приходится избирательно извлекать из памяти не травмирующие, а положительные воспоминания, связанные с опекуном. Это может задерживать поиск, когда нам нужно извлечь некоторые воспоминания в ответ на конкретный сигнал, в данном случае образ родственника, но не на другие. Остается определить, играет ли роль такая блокировка, когда люди на самом деле забывают, а потом вспоминают о травме, которую им нанес родственник. Но гипотеза правдоподобна и заслуживает эмпирической проверки.

Однако не все случаи забвения жестокого обращения у детей связаны с семьей. Джонатан Шулер, психолог из Питтсбургского университета, тщательно задокументировал случай, когда 30-летний мужчина Дж. Р. разволновался во время просмотра фильма, в котором главный герой борется с воспоминаниями о сексуальном домогательстве^[144]. Позже вечером у него случилось внезапное и яркое воспоминание о том, как в далеком детстве, когда мальчику было двенадцать лет, его в походе изнасиловал приходской священник. Как понял Шулер, Дж. Р. не думал об этом много лет. «Если бы вы устроили опрос в том кинотеатре, – делился он мыслями, – пока я смотрел тот фильм… если бы вы спросили меня: было ли с вами такое? – я про насилие в детстве… или спросили: может, с кем-то из ваших знакомых случалось подобное? – я совершенно безоговорочно, решительно, без сомнений ответил бы: нет!» Этот случай произошел в 1986 г., еще до взрыва «вернувшихся» воспоминаний в 1990-х: «Я был ошеломлен, мне было так стыдно… вы понимаете… Я вспомнил так ярко, и все же… Я в жизни не слышал про подавленную память».

Почему Дж. Р. так надолго забыл о насилии? Несомненно, эфемерность сыграла свою роль – память, возможно, со временем ослабла, – но яркость воспоминаний предполагает, что одной эфемерностью тут все не объяснить. Память о событии можно блокировать или подавить «направленным забыванием». Эксперименты показали: если испытуемым дают указание забыть о списке только что заученных слов, то позже, во время неожиданного теста на проверку памяти, они вспоминают меньше, нежели в том случае, если их просто просили запомнить список. Роберт Бьорк, психолог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, и его коллеги доказали: такие эффекты направленного забывания иногда связаны с определенной формой блокады – «подавлением извлекаемых воспоминаний»^[145]. Такое подавление можно снять, если столкнуться с мощными сигналами, которые заставляют вновь переживать событие так, как оно переживалось изначально. Возможно, Дж. Р. сознательно пытался избежать травмирующих воспоминаний и долгое время успешно блокировал доступ к ним. Мощные триггеры фильма могли вызвать эмоции, подобные тем, которые он испытывал в то время, и они преодолели подавление.

Такие понятия, как «подавление извлекаемых воспоминаний», неизбежно напоминают о фрейдовской идее вытеснения. Может быть, это подавление – просто синоним давней идеи Фрейда, которую отвергли из-за отсутствия экспериментальной поддержки?^[146] На самом деле нет. По Фрейду, вытеснение предполагает наличие механизма психологической защиты и неразрывно связано с попытками исключить эмоциональную угрозу из сознания. Но в современных спорах, где участвуют такие теоретики, как Бьорк и Андерсон, подавление воспоминаний – явление гораздо более широкое, и оно применимо как к эмоционально ярким впечатлениям, так и к тем, в которых нет ни намека на чувства.

Тем не менее между современным представлением о подавлении извлекаемых воспоминаний и фрейдовской концепцией вытеснения есть весьма любопытные точки пересечения, связанные с грехом блокады. Линн Майерс и Крис Брюин, клинические психологи Лондонского университета, изучали задержку в извлечении воспоминаний у группы людей, известной как «вытеснители». Они, как правило, утверждают, будто не испытывают ни особой тревоги, ни стресса, даже когда физиологические показатели указывают на сильный эмоциональный отклик: например, человек говорит, что ему не стыдно, но при этом краснеет как рак. «Вытеснители» – это те, кого мы, скорее всего, назвали бы «ушедшими в глухую оборону». Исследования показали, что такие люди склонны вспоминать меньше негативных событий в жизни, чем люди иного психологического склада^[147].

Майерс и Брюин использовали методику направленного забывания: участники эксперимента изучали приятные или неприятные слова, а затем им давали указания – забыть! «Вытеснители» искуснее прочих использовали подавление извлекаемых воспоминаний для блокировки отклика, если приходилось называть недавно выученные неприятные слова. Что же до приятных слов, их обе группы извлекали из памяти и блокировали без особых различий.

Как далеко могут зайти «вытеснители», подавляя память о неприятных событиях? Могут ли они забыть недавнюю травму, как Синтия Энтони из Торонто? Может быть, у них в блокаду попадают целые периоды жизни? Этого мы пока не знаем. Но мы знаем, что масштабное подавление извлекаемых воспоминаний может происходить при «психогенной» амнезии, когда пациенты, пережив различные психологические стрессы, закрывают доступ к большим фрагментам своего прошлого^[148]. Как правило, они по-прежнему могут формировать новые воспоминания и извлекать их, но мало что могут вспомнить из своей биографии – в том числе и о себе самих, – до момента начала амнезии. По большей части их случаи лежат в сфере психических расстройств. Недавние исследования на основе нейровизуализации начинают давать представление о нейронных механизмах, задействованных при блокировании эпизодических воспоминаний^[149]. В Германии был описан случай, когда пациент Н. Н. вдруг исчез из дома и спустя несколько дней нашелся в городе за сотни километров. О себе он не знал ничего и почти ничего не мог вспомнить о своем прошлом. В конце концов он попал в больницу; также удалось отыскать его семью. До своего исчезновения Н. Н. страдал от различных стрессов, но у него не было никаких признаков явного повреждения мозга. Его исследовали методами ПЭТ: он лежал в сканере и слушал рассказы о своем прошлом. У здоровых людей при таком сканировании выявлялась повышенная активность в правом полушарии головного мозга, особенно в зонах, лежащих ближе к задней области лобной доли и к передней части височной доли. Но у Н. Н. эти зоны оставались неактивными, а вместо них задействовалась намного меньшая по размеру часть лобной и височной областей в левом полушарии.

Эти наблюдения особенно интересны, ведь другие исследования показали, что у пациентов с неврологическими нарушениями, которые не могли вспомнить значительные фрагменты из прошлого – даже если они могли создавать новые воспоминания, – часто имелись повреждения задней части правой лобной доли и передней части правой височной доли^[150].

Кое-что показало и недавнее исследование, проведенное на основе ПЭТ в лондонском Институте когнитивной нейробиологии. Пациент П. Н. в возрасте более сорока лет перенес кровоизлияние в мозг, что повредило его левую лобную долю^[151]. Еще он пережил ряд личных неудач, включая развод, трудности с работой и банкротство. Возможно, в результате неврологических повреждений и психических осложнений, вызванных недавними проблемами, у него развилась амнезия на девятнадцать лет до кровоизлияния. В сканере он рассматривал семейные фотографии, снятые в те годы, память о которых исчезла в амнестическом провале (их он не мог вспомнить), а также в давнем прошлом, до провала, и в недавнем прошлом, которое амнезия не затронула (это он вспоминал без труда). Когда П. Н. смотрел на снимок времен провала, зона в правой лобной доле у него активировалась слабее, нежели при взгляде на фотографии, сделанные до или после периода, воспоминания о котором были стерты амнезией. Эта зона пониженной активности располагалась неподалеку от аналогичной области, неактивной у пациента Н. Н., но активной у людей с нормальной памятью, проходивших аналогичное тестирование.

Есть и еще один особенно интригующий довод. Когда П. Н. рассматривал фотографии, сделанные за те девятнадцать лет, которые он не мог вспомнить, у него зафиксировали повышенную активность предклинья – области, расположенной близко за центральной бороздой. Предклинье часто задействуется у людей с нормальной памятью, когда они вспоминают о том, что испытали в прошлом. Исследователи предположили, что такая активность может свидетельствовать о самых ранних стадиях извлечения воспоминаний. Чтобы в конечном счете вспомнить о событии, отраженном на снимке, должна была вступить в действие система лобных долей: она направляет и контролирует этот процесс. Но в тот момент, когда П. Н. пытался извлечь воспоминания из девятнадцатилетнего провала, эта система словно отключалась, – и он не мог ничего вспомнить.

Почему она отключалась только для событий, случившихся за девятнадцать лет провала? Сама система работает: она активируется, когда П. Н. вспоминает события, не захваченные амнезией. Но этот провал таит главные неудачи его жизни. А что, если в тот самый миг, когда он пытается вспомнить (ранняя стадия извлечения, обозначенная активацией предклинья), в дело, отключая систему лобных долей – или позволяя ее отключить, – вступают негативные эмоции?

Может ли это взаимодействие предклинья и системы лобных долей показать нам нейронную запись блокады – своего рода фрейдовское вытеснение в динамике? А если расспросить «вытеснителей» о прошлом, которое они не хотят вспоминать? Будет ли у них сходная картина – активное предклинье и слабые отклики управляющей системы лобных долей?

Нам еще не до конца ясно, как трактовать первые результаты исследований, проведенных на основе нейровизуализации и посвященных блокаде личных воспоминаний, но они дают невероятную возможность переосмыслить и, возможно, объяснить эти редкие и захватывающие явления. Возможно, они даже помогут врачам лечить обширную амнезию при отсутствии явных повреждений головного мозга. Клиницисты часто подозревают, что пациенты симулируют потерю памяти в стремлении избежать юридических или других личных проблем. Но нет тестов, способных достоверно отличить подлинную амнезию от притворства. Если в исследованиях на основе нейровизуализации будут выявлены надежные признаки блокады памяти – отличные от тех, которые сопровождают попытки фальсифицировать амнезию, – вероятно, это даст врачам важный ключ к тому, как разработать планы ведения больных, страдающих потерей памяти. Да, нам еще далеко до понимания превратностей блокады. Но нейровизуализация – это реальный шанс осветить даже этот грех памяти, раздражающий нас сильнее всего.