4

«Вы принесли мою куклу?»

В Акаяме полным-полно грязных переулков.

Впрочем, Грязный переулок, куда я пришёл после часа блужданий и сотни вопросов, заданных встречным, был настолько грязнее остальных, что своё название он заслужил честно. Пять домов, если считать из конца в конец, но клянусь, проще утонуть — или по меньшей мере, сломать ноги! — чем войти здесь и выйти там.

Мне повезло. Опрашивать местных жителей, выясняя, в каком доме живёт женщина по имени Нацуми, не понадобилось. Я её увидел и сразу понял: это она.

Пьянчужка Нацуми…

Забор вокруг её жилища представлял собой плетень из покосившихся бамбучин, вбитых в землю, и сухой лозы. Он сгнил и обрушился на треть, если не больше. Оставшиеся две трети стояли чудом, ничем другим это объяснить было нельзя. Сгнила треть стены дома — той, которую я видел. Другие стены я не видел, но, полагаю, их постигла та же участь. Сгнил тростник на крыше. Вокруг дыр торчали дыбом серые уродливые колтуны. Смотреть на дыры было неприятно, воображение сразу рисовало макушки запаршивевших, больных плешивцев. Сгнила и упала на землю узенькая веранда — такие ставят вокруг каждого дома, чтобы столбы веранды укрепляли строение. Дощатые куски, оставшиеся тут и там, торчали последними зубами в старушечьей челюсти. Встать на них рискнул бы только самоубийца.

Я представил, каково здесь жить, в особенности зимой, и содрогнулся. Дом покойной банщицы Юко, куда злой дух водил блудливых самураев, выглядел для гостей вполне пристойно. Для них и кладбище выглядело пристойно: как иначе, если тебе отвели глаза? Но даже в своём естественном состоянии заброшенный дом Юко считался бы княжеским дворцом перед этим убожеством.

Жилище? Руина.

Не лучше выглядела и хозяйка. Сперва я решил, что она толстая. Но быстро понял: нет, отёчная, опухшая. Глазки заплыли, превратились в едва различимые щёлочки. Под глазами — синюшные мешки. Всё лицо покрывала сеть морщинок: такие трещины бегут в летний зной по пересохшей глине. Закутанная в многослойное рваньё, которое с трудом можно было бы назвать одеждой, Нацуми расположилась на крыльце. Похоже, крыльцо было здесь единственным более или менее обустроенным местом вроде насеста: его чинили, подновляли, приколачивали свежие доски.

Рядом с Нацуми стояли две миски. В одной что-то горело, верней, тлело. Время от времени женщина протягивала к огню руки: грелась. Что в другой, я не знал. Но быстро понял, когда женщина отхлебнула из миски. Лицо Нацуми исказила ужасная гримаса: должно быть, это означало удовольствие. Ага, вон и жбан.

Ладно, хватит глазеть.

Я шагнул к плетню и остановился как вкопанный. В уши мне ударил собачий лай: злой, басовитый. Судя по звуку, собак было не две и не три — больше. Я завертел головой, озираясь. Стая? Бродячие псы? Нет, их не стали бы терпеть даже в Грязном переулке. Такие собаки опасны, днём они без колебаний могут загрызть и утащить ребёнка, а глухим вечером — и взрослого человека, если тот не успеет шмыгнуть в укрытие. Здесь их давно пустили бы на похлёбку с имбирём и уксусом, поджарив печень на углях. Время от времени сёгун издавал милосердные указы, запрещающие уничтожать собак, хозяйских или бродячих, без разницы, но указ ведь в котёл не положишь, правда?

Лаяли за соседской оградой. В отличие от плетня Нацуми, дом соседа защищал настоящий добротный забор: выше моего роста, сбитый из прочных досок. Поверх забора виднелась крыша здания: целёхонькая, крытая бамбуковой черепицей. Я успокоился: если собаки соседские, они не вырвутся на свободу, не кинутся на меня. Вон, Нацуми тоже ничего не боится. Хотя она, кажется, вообще ничего в этой жизни не боится, кроме одного: вдруг в жбане закончится выпивка?

— Это вас зовут Нацуми?

Она смотрела прямо на меня. Молчала. Не думаю, что она меня видела.

— Вы позволите войти?

Молчание. Глоток из миски.

— Я Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона…

Не найдя признаков калитки, я шагнул в дыру посередине плетня. Оскальзываясь на подтаявшем снегу — ночью была метель, — прошёл мимо колодца, встал напротив крыльца. Нацуми с прежним равнодушием глядела на гостя. Женщина не моргала, глаза её неприятно блестели.

— Вашего сына зовут Иоши?

— Иоши…

Дрогнули, разлепились губы, все в едва заживших болячках:

— Иоши, мой мальчик… мой бедный сыночек…

Знает, уверился я, не имея к этому никаких оснований.

— Вам известно о его смерти?

— Моё дитя… он умер, мой мальчик, он погиб…

Слёзы потекли по лицу Нацуми:

— Его больше нет…

Слухи, да. Зимой ли, летом, в Акаяме слухи разлетаются роем мух, учуявших поживу. Кто-то успел сообщить матери, что её сын оставил мир живых. Кто-то видел, как жирный монах заманивает Иоши к себе, кто-то видел монаха, обезумевшего после фуккацу, когда тот бежал по улицам в нашу управу, вопя голосом двенадцатилетнего Иоши… Да мало ли что люди видели и слышали? Жалкой, ничем не подкреплённой догадки хватит, чтобы досужий болтун ринулся насладиться горем несчастной женщины, упрочив свою славу знатока новостей.

Вряд ли Нацуми, утопая в вечном опьянении, сопоставила гибель мальчика с его последующим воскрешением. Да и потом, когда она увидит монаха-убийцу, новое вместилище духа её сына — не думаю, что это сильно её утешит. Лучше, наверное, если мальчика в теле монаха оставят в обители с разрешения настоятеля. Тогда обитель может взять эту несчастную на содержание. Саке — вряд ли, но с голоду не умрёт.

— Вы правы, Иоши погиб…

Я отшатнулся. Нацуми протягивала мне миску с хмельным. Жест этот был с её стороны подвигом, великим актом самоотверженности: женщина делилась драгоценной выпивкой. Устраивала поминки по сыну, приглашала незнакомца отдать дань памяти маленького Иоши. Она предлагала, а я хотел и не мог согласиться. Из миски несло таким непотребством, что от одного запаха кишки завязывались узлами, а желудок подкатывал к горлу, грозя расплескать своё содержимое.

Саке, которое я пил в «Эйкю хару», было вполне приличным. Саке, которое заказывал господин Сэки, посылая за ним в лапшичную, было отменным — как у нас говорили, хризантемным. Китайский сановник Цэн-цзу, рассказывал архивариус Фудо, пил росу с лепестков хризантемы и прожил семьсот лет. Если же пить не росу, а хризантемное саке — тут архивариус воздевал палец к потолку, — небось, и тысячу лет проживёшь!

Выпей я бурду, предложенную мне Нацуми, я и дня бы не протянул. Не удивлюсь, если эту брагу изготовляли без разрешения властей, древним отвратительным способом: разжёвывая нешлифованный рис и сплёвывая жвачку в деревянную лохань для брожения.

— Благодарю, мне нельзя, — забормотал я. — Лекарь запретил, я на службе. Сочувствую вашему горю…

Не в силах глядеть на женщину, я отвёл взгляд — и увидел девочку лет десяти. Завёрнутая в такое же тряпьё, что и мать, она сидела на обломке веранды — так же, как и Нацуми, без движения. Не знаю, почему я не заметил её раньше. Тощий нахохленный воробей, девочка только сейчас проявила ко мне какой-то интерес.

— Вы принесли мою куклу? — спросила она.

— Н-нет. Иоши твой брат?

— Брат. Вы принесли мою куклу?

— Нет. Я пришёл спросить…

— Вы принесли мою куклу?

От этой ничего не добьёшься, понял я. Слабоумная. Всякий раз, произнося вопрос о кукле, девочка делала ударение на другом слове. Вы принесли мою куклу? Вы принесли мою куклу? Вы принесли мою куклу?

— Эй! — окликнули меня. — Господин!

Я обернулся. Звали из-за забора: сдвинув в сторону доску, державшуюся на одном гвозде, и просунув руку в щель, мне махал сосед.

— Вы сказали, дознаватель? Да, господин?

Я кивнул, не спеша заговорить с любопытствующим.

— От неё толку не будет, — доска отъехала дальше. Сосед убрал руку и просунул в щель голову. — Сами видите!

За его спиной зашлись лаем собаки. Я и не заметил, когда они замолчали. Только сейчас сообразил, что лай смолк, едва я вошёл во двор Нацуми.

— Цыц! — гаркнул сосед. — Тихо, злыдни!

Не сразу, но псы умолкли.

— Вы ко мне идите, молодой господин. Я вам всё расскажу, всю правду-истину. Здесь вы только время зря потратите…

— Вы знали Иоши? — спросил я. — Сына этой женщины?

— Мелкого гадёныша? Лучше бы и не знал, право слово!

— Вам известно, что он погиб?

— Уж кому, как не мне? Известно, и не скажу, что я сильно огорчился. Сдохни он во младенчестве, зараза, я бы всей улице пир закатил…

— Когда вы узнали о гибели Иоши?

— Зимой, господин.

— Я понимаю, что зимой. Точнее сказать можете?

— Шутить изволите, да?

— Мне не до шуток. Вчера? Сегодня?! Когда именно?!

— Какое там вчера?! Прошлой зимой, как сейчас помню…

— Прошлой зимой?! Год назад?!

— Верьте мне, я вам чистую правду…

— Как? Как он умер?

— Утонул. А разве вы не знали?

— Я…

— Вы сказали: гибель, Иоши…

Ещё миг, и я принял бы от Нацуми миску с брагой. После слов соседа я нуждался в выпивке больше, чем в росе с лепестков хризантемы.