15. Операция

Дворник из дома, в подвале которого находился тайный ход, похоже, знал доктора. Он снял шапку и поклонился. Проводил до самого подвала, предварительно удостоверившись, что никто за нами не следит. А ведь мы его совсем об этом не просили. Я подумал, что, может быть, этот дворник тоже помогает партизанам и подпольщикам. Он отодвинул буфет, а когда мы шагнули внутрь тамбура, задвинул его обратно. Я включил фонарик и начал доставать из кладки кирпичи. На этот раз мне надо было освободить более широкий проход. Когда мы очутились в подвале дома № 32, доктор помог мне вернуть кирпичи на место.

Я повёл его по чердакам и через проломы в стенах домов. Хорошо ещё, что нам нигде не надо было выходить на крышу. Ведь совсем нелегко передвигаться по коньку крыши. И когда идёшь по мосткам для трубочистов от трубы до трубы, нужно всё время сохранять равновесие. Я-то уже был специалистом в этом деле, но пожилой доктор вряд ли бы справился. Ему и так приходилось несладко, от такой ходьбы он задыхался, и мы то и дело останавливались и отдыхали. Я сначала каждый раз делал вид, что нам в любом случае нужно было остановиться, чтобы оценить обстановку и прислушаться, нет ли кого в домах по соседству. Но потом я понял, что доктору на самом деле всё равно – он совершенно не стеснялся показывать, что выбился из сил. Наверное, это только дети так стесняются своей слабости. Хотя нет: я вдруг вспомнил своего дядю Роберта, который страдал одышкой, но всё время пытался это скрыть и не показывать виду.

Наконец мы пришли. Было очень тихо. Я потянул за провод и спустил лестницу. Хенрик даже не выглянул сверху посмотреть, кто это там пришёл.

Наверху доктор перевёл дух – и вдруг преобразился в совершенно другого человека, энергичного и сосредоточенного. Он снял с раны повязку. Разложил свои инструменты на полотенце, которое постелил на деревянную доску. Засунул Хенрику между зубов туго скрученную тряпку, чтобы тот не прикусил язык и не прокусил себе губу. Потом он вскрыл рану и хорошенько её почистил. Я помогал ему, как мог. Он беспокоился, что вид крови напугает меня. Но я не испугался. Я не стал говорить ему, что буду врачом, когда вырасту. Хотя теперь, когда с ним познакомился, я был в этом уверен.

Хенрик каждый раз сильно дёргался от боли. Доктор дал ему выпить немного водки.

– Пусть слегка опьянеет, – сказал он мне и улыбнулся. – Ты-то сам в порядке?

Я вспомнил, что этот же вопрос задавал мне Фредди после происшествия с солдатом.

– Я что, слишком бледный?

– Нет, ты выглядишь нормально.

И тут он провёл операцию. Молниеносно. Как будто только этим всегда и занимался: точным движением завёл в рану специальные щипцы, ловко ухватил пулю и вытащил её наружу, победно подняв руку со щипцами над головой.

– Вот она, дрянь!

Хенрик потерял сознание.

– Очень хорошо, – сказал врач. – Это лучше наркоза.

Он залил рану йодом. Я придерживал бинт, пока он умело и быстро забинтовал рану. Потом он научил меня, как менять повязку. Оставил мне ещё бинтов и йод. И таблетки, чтобы сбивать температуру. Потом он закрыл свой чемоданчик.

Хенрик пришёл в себя. Мы помогли ему вернуться в подоконный шкаф, и я закрыл за ним дверцы. Но ещё до этого доктор попросил меня показать ему отверстия, через которые я наблюдал за его домом. Он хотел посмотреть, что вижу я, когда гляжу отсюда на улицу. Закончив с этим, он улыбнулся и потрепал меня по плечу.

Потом я проводил его обратно к тайному ходу. На этот раз я взял с собой пистолет. Я не смог удержаться и показал ему «беретту». Первый раз я хвастался перед кем-то папиным пистолетом. Он искренне удивился, и мне было приятно. «Во всём городе, – подумал я, – нет больше ни одного мальчика с пистолетом». Разумеется, я имел в виду польских мальчишек.

– Ну что, снайпер, ты уже кого-нибудь уложил?

Он задал свой вопрос в шутку. Конечно, по пистолету не было видно, что я из него стрелял. Я как следует почистил его и даже немножко смазал его жиром из найденной в бункере банки. Я ничего не ответил. Мне вдруг стало как-то неловко. Ведь всё-таки он врач. И только когда мы присели отдохнуть после трудного перехода через один из проломов, я через силу рассказал ему о том, что было.

– Сынок, – очень серьёзно сказал он. – Люди не должны убивать друг друга. Люди должны помогать, спасать и исцелять. Убить другого человека – это самое чудовищное преступление, которое, как это ни ужасно, в наше время совершается повсюду всё чаще и чаще. Но если ты защищаешь родных или близких тебе людей, если ты защищаешь свой город, свою страну или даже просто пытаешься спасти свою жизнь, то тут нечего стыдиться. Нет ничего постыдного в том, чтобы застрелить убийцу вроде этого солдата, о котором ты мне рассказал. И даже больше: это был геройский поступок. И если тебе ещё никто этого не сказал, то я тебе это говорю. Просто помни об этом.

Он неожиданно наклонился ко мне и поцеловал в макушку. Потом мы встали и продолжили путь.

– Я приду через два дня проверить состояние больного, – сказал он на прощанье. – Приходи в подвал точно в это время и жди меня там. Наверх не поднимайся.

– Хорошо, – ответил я. – Я увижу, как вы выходите из дома, и пойду навстречу.

– Если операция прошла удачно, то и замечательно. Но если в рану попала инфекция и не дай бог начнётся заражение, тогда придётся каким-то образом забрать его отсюда, чтобы он был постоянно под присмотром. Но я, конечно, надеюсь, что это не понадобится.

И мы расстались.

В ту ночь только изредка доносились одиночные выстрелы со стороны гетто алеф. А на следующий день больше не было слышно ничего. Только клубы густого дыма поднимались из гетто и висели над городом. Ночью мы видели зловещий отблеск пламени. Гетто алеф полыхало. Наверное, его подожгли специально, чтобы выкурить оттуда повстанцев.

Назавтра Хенрик почувствовал себя лучше. Он съел одну варёную картофелину и яблоки, которые я принёс с собой с польской стороны. Я отложил оба для него. Я показал ему Снежка и продемонстрировал пару трюков. Снежок не ударил в грязь лицом. Он пришёл ко мне на свист, а потом по моему сигналу нашёл свой «завтрак». Хенрик был поражён. В детстве он никогда не играл с белыми мышами. У него был огромный сиамский кот.

Я снова рассказал свою историю с самого начала. О родителях и о том, как очутился здесь, в разрушенном доме. А он рассказал мне о себе. Он был уверен, что вся его семья погибла и что у него нет никакой надежды встретиться с ними после войны. Но я не мог с ним согласиться: я думаю, что надежда всегда есть. А потом мы стали говорить про то, что будет, когда война закончится. Как мы будем свободно ходить по улицам; как поедем далеко-далеко в деревню гулять, отдыхать и, может быть, плавать на лодке; как будем зимой кататься на лыжах и санках. И ещё мы говорили о том, о чём говорила моя мама, – о Палестине.

Только Хенрик называл её Эрец-Исраэль, земля Израиля.

Он говорил, что у евреев нет своего государства и что от этого все их беды и проблемы. Он рассказывал мне об Эрец-Исраэль, лёжа с закрытыми глазами на спине, как будто ему являлись какие-то видения и он описывал мне то, что видел внутренним взором. Говорил о государстве, которое в один прекрасный день появится у еврейского народа. Настоящее государство, с президентом и флагом. Хотя я бы, конечно, предпочёл, чтобы там был король. Я сидел тихо и слушал его. Я представлял себе город, все жители которого евреи. Это было очень странно. Вот я иду по улице, а кругом только евреи. Идут по своим делам кто куда. Таксисты и извозчики. Носильщики и почтальоны. Полицейские и трубочисты. Дворники и дети. Все евреи как один. И тогда, даже если у тебя курчавые волосы или большие и грустные еврейские глаза, ты можешь не бояться выйти на улицу. Никто не станет смеяться и издеваться над тобой. Никто не станет дразнить тебя за твой нос.

– А гимн тоже будет? – спросил я.

– Ты что, не знаешь?! – Он даже сел от удивления.

– Не знаю. Мама ничего не говорила. А что?

Он начал шёпотом петь. Я уже слышал эту мелодию раньше. Мама иногда пела мне её перед сном.

Утром я проснулся рано-рано от рёва автомобильного мотора и опять запаниковал. Через несколько мгновений раздался громкий визг тормозов. Так обычно ездили гестаповцы. Но звук шёл не из гетто, а с польской улицы.

Я аккуратно перелез через Хенрика. Он тяжело дышал во сне. Я открыл одно из вентиляционных отверстий. Машина остановилась у дома напротив. За девочку я не беспокоился. Но вот доктор… Они вбежали в дом. Двое. Третий остался в машине. На них была форма гестапо. Кто-то донёс? Всегда одно и то же. Доносчиков надо убивать ещё до войны. Только, к сожалению, никогда нельзя заранее знать, кто окажется доносчиком.

Они вывели доктора во двор, вышли из ворот на улицу и втолкнули его в машину. На нём был плащ, но я заметил пижамные штаны, которые виднелись из-под плаща. Было странно видеть его без докторского чемоданчика с инструментами. Впервые на моей памяти. Без чемоданчика он казался другим человеком.

С того самого дня занавески в окнах напротив были всё время задёрнуты. Жена врача тоже исчезла, больше я никогда её не видел. Я только надеялся всем сердцем, что это не из-за меня. Не из-за Хенрика. Просто немцы время от времени ловили людей из польского Сопротивления – так же, как и евреев.