14. Нужен врач

Я проснулся рано утром из-за стонов Хенрика. Ему было очень плохо. У него поднялась температура. Он весь горел. Было ясно, что в таком состоянии он никуда идти не сможет. Он даже говорить толком не мог. Но при этом пытался меня успокоить. Я дал ему воды, а у него даже не было сил приподняться, чтобы попить. Тогда я попоил его с ложечки: капельку, ещё капельку – как поят совсем маленьких грудничков. Я вдруг подумал, что Хенрик умирает. Нужен врач. А я знал только одного врача, и он никогда в жизни меня не видел. В общем, я расспросил Хенрика о тайном ходе, по которому они с Фредди попали в гетто. Оказалось, что это совсем недалеко. На углу Пекарской улицы и нашей. Хенрик говорил ужасно медленно. Может, чтобы мне было понятнее. А может, потому что говорить быстрее просто не мог. Я намочил полотенце и положил ему на лоб. Ему стало немного легче. Мама всегда клала мне мокрое полотенце на лоб, когда у меня была температура.

– Пекарская улица, 32, – ещё раз прошептал он.

Я сидел и смотрел в вентиляционное отверстие, чтобы понять, что происходит сейчас на улице. Дети ещё не вышли в школу. Но тот вредный мальчишка уже околачивался возле своего дома, выискивая жертву. Маленькой девочки на улице пока не было, и он стал приставать к женщине, которая в одном из верхних этажей вытряхивала одеяла и ковры. Он крикнул ей:

– Тётя, у вас подушка упала.

Она глянула вниз и продолжила заниматься своим делом.

Маленький приставала выглядел разочарованным. Неужели он такой дурак – думает, будто она, услышав его, сразу сломя голову кинется вниз? Да, наверное, такой. Полицай вышел из дома и погрозил мальчишке кулаком. Этого хулигана знала вся улица.

Наконец он запустил камнем в собаку, которая, на своё несчастье, как раз пробегала мимо. Собака заскулила. Жена врача выглянула в окно и прикрикнула на мальчишку. И тут вдруг на улице появилась его тётка и заорала страшным голосом:

– Ты ещё не ушёл?! Что ты здесь ошиваешься? Я же тебе сказала: иди, да поживее! Где записка?

– У меня! – крикнул он в ответ, достал записку из кармана и помахал ею.

– Так иди уже давай, исчадие ада!

Она, как обычно, отослала его с каким-то поручением. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез из поля зрения. Похоже, он вернётся не очень скоро. Я навёл бинокль на окно врача. Врач был дома. Его жена принесла ему чашку чая. Он сидел за письменным столом, что-то писал и пил чай.

Я не стал брать пистолет. На улице я всё равно не смогу выстрелить, даже если ко мне пристанут хулиганы. Будь что будет. Я взял с собой фонарик.

– Если мой папа придёт, он позовёт меня: «Алекс», – объяснил я Хенрику.

– Возьми деньги, – сказал Хенрик и показал на свой карман.

У него в кармане лежали бумажные деньги. Я взял несколько бумажек. Дверцу шкафа я оставил приоткрытой, чтобы Хенрику было слышно, что происходит внизу. Перед уходом я подобрал себе подходящую одежду, чтобы не отличаться от польских мальчиков, идущих утром в школу. Я отлично знал, как одеваются польские дети, – не зря же наблюдал за ними столько дней подряд. Ещё я взял пару книжек и тетрадок из найденных в соседнем доме в первые дни и заткнул их за ремень. Так обычно делали дети, у которых не было ранца. Потом я надел солдатскую кепку, надвинув её на самые глаза.

Пекарская улица была первой улицей, которая пересекала нашу, если идти в сторону фабрики. Я хорошо знал дорогу. Мне не нужно было опасаться мародёров, главное, случайно не зайти в дом, из которого выносят вещи немцы. Впрочем, хоть я и не проверял, мне казалось, что на этой стороне улицы уже все дома стоят пустые.

Я всегда знал, что дом № 32 по Пекарской улице граничит с разделительной стеной. Но я никогда не думал, что там есть тайный проход, хотя вообще-то с паном Болеком я ведь встретился в одном из домов по соседству. Я спустился в подвал, как мне сказал Хенрик. Третий отсек слева. Здесь было очень темно. Я зажёг фонарик, но ничего особенного не увидел. Я ощупал стены и под конец сдвинул с места старый сломанный шкаф. Хенрик говорил о «кирпичах, которые неплотно лежат». И за шкафом я как раз и нашёл такие. Кирпичи в стене шатались, я начал их вытаскивать: один, второй… Но все кирпичи мне вытаскивать не пришлось. Проход, по-видимому, был рассчитан на очень толстых людей. А мне хватило небольшого отверстия. Я пролез в него и снова заложил ход кирпичами. Здесь было ещё темнее, чем в подвале. Я посветил фонариком. Это было маленькое помещение вроде тамбура. Я увидел немного впереди отверстие в стене, но оно было заставлено с той стороны чем-то большим и тяжёлым. Какой-то мебелью. Я навалился изо всех сил. Раздался слабый скрип. Я протиснулся в образовавшуюся щель.

Теперь я опять был в подвале. Только бы никому сейчас не вздумалось спуститься в подвал за картошкой, углём или чем-нибудь ещё. Я прислушался. Услышал наверху голоса детей. Вот женщина что-то крикнула, ей ответил мужской голос. Я поднялся из подвала и вышел на улицу. Даже не поглядел в сторону дворника. Удачно, что мне не пришлось идти через двор – из подвала я попал прямо к воротам. Очень странно. Обычно в первом подъезде не бывает выхода из подвалов. По крайней мере, раньше мне такие дома не встречались. Я быстро вышел из ворот, как будто всё в порядке вещей и я просто тороплюсь в школу. Разумеется, дворник не мог не увидеть, что я не из местных жителей. А может, он знает про этот проход и каждый раз делает вид, что не замечает незнакомцев? Вряд ли бы такое можно было сохранить в тайне от дворника.

Я двинулся вдоль стены в обратную сторону – к своему дому, но теперь по польской стороне улицы. Дошёл до продуктовой лавки. Не нашей. То есть не той, которая была напротив моего укрытия в развалинах. Я не смог удержаться, завернул в неё и купил себе булочку. Взял сдачу. Подумал, что мне нужно будет разобраться и запомнить цены. Как же я хотел выпить молока. Но это было слишком опасно. Я вышел из лавки и пошёл дальше, с нескрываемым удовольствием жуя булочку прямо на ходу. Настоящая, горячая булочка! На улице уже появились дети, их пока было немного – тех, кто идёт в школу пораньше. На меня почти никто не обратил внимания, только двое-трое детей остановились и принялись меня разглядывать. Оно и понятно, раньше-то они меня здесь не видели. Ну и ладно. Я не стал ничего говорить. Пусть думают, что я новенький. Что такого?

Я дошёл до своего дома. Это и правда было совсем близко. Когда я пробирался по чердакам и через проломы в стенах квартир, мне иногда приходилось подниматься, потом опять спускаться по лестнице, и дорога получалась гораздо длиннее. Чуть ли не в два раза. К тому же сейчас мне не нужно было каждые несколько десятков шагов останавливаться и прислушиваться, не подстерегает ли где опасность.

Теперь я стоял напротив развалин, где было моё укрытие. Развалины выглядели заброшенными и необитаемыми. Немного жутковатыми даже. Одна назойливая мысль не давала мне покоя. Мысль о том, как я бы увидел себя самого стоящим здесь на улице, если бы лежал сейчас в своём укрытии и смотрел в вентиляционное отверстие. Я глянул вверх, нний час стена была в тени.

Я подошёл к воротам того дома, где жил врач. Калитка была закрыта, как всегда. Вместо условного стука у меня получился обычный.

Дворник приоткрыл калитку.

– К кому?

Сейчас я мог разглядеть его лицо. У него были огромные напомаженные усы – таким я его себе и представлял, когда смотрел из своего укрытия. Я не боялся его. Кроме того, я знал, что нужно говорить.

– К доктору, мил человек.

Несколько секунд он удивлённо и даже немного с любопытством разглядывал меня – мою кепку, книжки и тетрадки, заткнутые за ремень, – потом всё же впустил меня во двор.

Когда я постучал в дверь той квартиры, где жил врач, моё сердце вдруг начало бешено колотиться. Что я ему скажу? Я совсем об этом не подумал. Я прочитал белую табличку на двери:

Услышал его голос откуда-то издалека:

– Элинька, кажется, в дверь стучат.

Потом послышался шорох шагов – это его жена шла по коридору в домашних тапочках, чтобы открыть мне дверь. И вот – дверь широко распахнулась. Замка-цепочки у них не было.

– Мальчик, чего тебе? Ты же в школу опоздаешь. Что-то дома стряслось?

Я снял кепку и шагнул в коридор.

Она всплеснула руками:

– Господи, что это за волосы? И тебя пускают в школу? С такими-то космами?

Я не ответил.

– Так что же тебе нужно, мальчик?

Я не ответил.

– Что-то случилось с папой? Или с мамой? С кем-то из родных? Кто тебя сюда прислал?

– Я хочу поговорить с паном доктором, уважаемая пани, – прошептал я.

Я не собирался говорить шёпотом. Просто так само вышло. До меня вдруг дошло, что у меня на голове отросшие, спутанные волосы и без кепки моя голова выдаёт меня, как говорится, с головой. Женщина провела меня в комнату к врачу. Я продолжал молчать. Она вышла и закрыла за собой дверь. Врач внимательно оглядел мои волосы, но не произнёс ни слова. Наверное, он уже о чём-то догадывался. Я вдруг подумал, что как раз с такими волосами мне будет легче объяснить, зачем я пришёл. Хенрик был так близко. Я стоял и смотрел на своё окно, там, в стене напротив.

– Пан доктор, там, – я показал пальцем за окно, – на третьем этаже разрушенного дома, под окном, лежит раненый еврейский повстанец. У него в плече пуля. Её надо вытащить.

Врач обернулся и посмотрел в окно, на зияющий пустыми окнами фасад. Потом перевёл взгляд на меня и спросил:

– А ты откуда знаешь?

– Пан доктор, я уже давно прячусь в укрытии в этом разрушенном доме. Я знаю, как туда попасть. Это не очень опасно. Я только что пришёл оттуда. Вы должны пойти со мной. Он весь горит, как в лихорадке.

– Почему я должен тебе верить? Может быть, тебя подослал какой-нибудь… какой-нибудь… – Он не договорил. Не захотел договорить. – Тебя впустил дворник?

– Да. Я сказал «к доктору, мил человек».

– Откуда ты это знаешь?

Я начал рассказывать ему всё с самого начала.

– Ну-ка сядь, – вдруг сказал он. – Ты голодный?

– Можно мне молока? – попросил я.

Он позвал жену. Что-то прошептал ей на ухо. Она вернулась с молоком, парикмахерскими ножницами и расчёской. Прежде чем дать мне молоко, она обернула мою шею простынёй, а потом доктор Полавский быстро и уверенно, как настоящий парикмахер, меня постриг. Пока он работал ножницами, я продолжал рассказывать свою историю. Кто-то пришёл, но он не стал его принимать и попросил жену сказать, что убегает по срочному вызову к тяжелобольному пациенту. Прямо сейчас. Он был очень возбуждён. Собрал инструменты в чемоданчик. Его жена смела в совок мои волосы. Получилась довольно внушительная кучка.

– У тебя там есть вода?

– Да, там есть кран.

– Невероятно! – бормотал он себе под нос, пока жена помогала ему надевать плащ. – Это просто невероятно!

Я не стал рассказывать ему о немецком солдате и о пистолете. Мне было очень стыдно говорить об этом.

Его жена хотела дать мне с собой еды. Но я побоялся взять. Сумка с едой может выдать меня. Тогда она попыталась положить немного съестного в чемоданчик мужа, но там почти не было места. Я взял три яблока. Одно съел сразу, а два других положил в карманы.

Когда мы вышли за дверь, по лестнице прямо на площадку перед нами сбежала девочка. Та самая. Кажется, я покраснел. Но всё-таки сказал ей:

– Доброе утро.

Она на мгновение остановилась, посмотрела на меня, будто пыталась вспомнить, но, конечно же, не вспомнила. И всё равно улыбнулась мне, поздоровалась и побежала дальше по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.

– Ты её знаешь? – спросил доктор.

– Нет, – сказал я. – Но я каждый день вижу из своего шкафа, как она сидит у окна и делает уроки.

– Это очень добрая девочка, – сказал доктор.

А я и не сомневался. Но ничего не сказал. Теперь уже четыре человека знали о моём укрытии: Фредди, если только он ещё жив, Хенрик, врач и его жена. Папа и Барух не считаются.

Я на секунду снял кепку и провёл ладонью по своим волосам. Они были короткие и немного кололись.

– Вы раньше были парикмахером? – спросил я.

– Было дело, в армии, – ответил он и засмеялся.

Какое счастье, что в одной из квартир я нашёл маленькие ножницы и время от времени стриг себе ногти. Сначала только на одной руке, потому что стричь левой рукой у меня не получалось. Но постепенно я приноровился. Кстати, в детстве я никогда не грыз ногти. И вовсе не потому, что под ногтями микробы. Мне просто нравилось, что они длинные. Стрижка ногтей каждый раз была как маленькая война. Всё обычно начиналось с того, что папа говорил:

– Алекс, у тебя что, траур по соседскому коту?

Мама сразу приносила в комнату ножницы, и в какой-то момент я уступал под их двойным натиском. Если у нас в гостях была бабушка, она собирала и заворачивала отстриженные ногти в бумагу и сжигала в печке. Потому что если раскидывать ногти где попало, то потом, после смерти, душа обречена на долгие скитания, так как должна ходить и собирать их повсюду.

Я думаю, что бабушка и правда в это верила. Потому что она всегда собирала их очень тщательно.