Глава 5. Там, где распускаются цветы

Шмели пробуждаются рано утром, как и мой сынишка Ноа, когда был совсем маленьким. Подъем в ранний час позволяет пчелам кормиться в то время, когда большинство конкурентов еще дремлют и для полета достаточно прохладно. Шмели на такой подвиг способны благодаря выработке тепла за счет сокращений крыловой мускулатуры — необычайной способности, к которой мы еще вернемся в главе 7. Поведение маленького теплокровного млекопитающего Ноа по утрам никак не связано с температурой его тела. А сон для него — что-то вроде некоторого досадного неудобства, из-за которого он против воли теряет по нескольку часов в сутки. Учитывая такой его подход к жизни, нет ничего сверхъестественного в том, если застанете мое небольшое семейство ранним утром на прогулке в окружении шмелей.

Как-то раз мы были на небольшом острове, что лежит недалеко от нашего, где в разного рода домиках, запрятанных в лесу, проживает значительная часть родственников моей жены. Хорошо нам знакомая тропа через заповедник вела к дому ее славных дядюшки и тетушки, которые тоже рано встают и принимаются варить крепкий кофе. С обеих сторон дорогу окружали высокие заросли шиповника, и на глаза мне попались шмели с желтой мордашкой и черным кончиком брюшка, грузно перемещавшиеся среди розовых цветков. Я на мгновение задумался о том, какие еще виды могли здесь присутствовать, но в основном все мои мысли были о кофе. Лишь на обратном пути пчелы вынудили меня застыть на месте.

Я часто говорил людям: если вы хотите увидеть больше во время прогулок на природе, то берите с собой ребенка, а не путеводитель. И хотя интерес к пчелам у Ноа, который был в то время совсем маленьким, тогда еще не разгорелся, можно было просто плестись следом за ним, соизмеряя свой шаг с его, что позволяло хорошенько рассмотреть все, мимо чего мы проходили. Кусты шиповника, согретые утренними лучами, пульсировали жизнью, которая гудела и жужжала. Каждый цветок, казалось, был украшен пчелами, непрерывным потоком они сновали в воздухе и проносились мимо нас — словно тропа предназначалась только для них одних. Пока я наблюдал всю эту суету, держа Ноа за руку, в голове у меня быстро промелькнули две мысли: сначала, что я никогда не видел в своей жизни столько шмелей, а потом — что это были вовсе не шмели.

За те несколько часов, что мы провели в гостях, попивая кофе, состав опылителей вдоль тропы полностью переменился. Конечно, там еще оставалось несколько шмелей, пытающихся проложить себе путь к цветкам, но подавляющая часть этого жужжащего скопления принадлежала виду, представители которого всего-навсего выглядели как шмели. Поэтому тут даже профессионалы поначалу могли быть введены в заблуждение. Лично я встречал этих насекомых раньше лишь однажды: во время экспедиции по сбору насекомых в Логане (штат Юта) вместе со специалистами из «пчелиной лаборатории» Министерства сельского хозяйства США^[98]. Эти подражатели почти точно имитируют своих кузенов-шмелей размерами, формой и желто-оранжевым пушком, и разве что задние ноги выдают их. В то время как истинные шмели переносят пыльцу в «корзиночках» на задних голенях, у самозванцев она оседает на бахромке из красноватых кисточковидных волосков. Этот признак позволил мне распознать в них роющих пчел из рода Anthophora^[99]. Но как объяснить их столь невероятное количество? При обычных обстоятельствах они попадаются крайне редко — если вообще попадаются, — здесь же они просто кишели среди зарослей, тянувшихся от ближайшего пруда, вдоль тропы и прямо до края высокого обрыва, возвышающегося над заливом. И тут меня осенило. Я остановился и вгляделся в землю у себя под ногами, в то время как Ноа с матерью продолжали тихонько двигаться дальше. В одночасье я понял, откуда именно взялись все эти пчелы.

По поводу происхождения восклицания Duh! (Это надо же!) Оксфордский словарь английского языка ссылается на мультсериал «Веселые мелодии» (1943). Похожий на него возглас Doh! (Вот это да!) — растиражированный Гомером Симпсоном^[100], — стал весьма популярным после радиопередачи на BBC несколькими годами позднее. И то, и другое восклицание как нельзя лучше могли бы охарактеризовать мое состояние в тот момент, когда я хлопнул себя по лбу. Из самого названия роющих пчел следует, что они роют, выкапывая гнезда на участках с оголенной почвой, глиняных насыпях, стенах оврагов, высохших руслах и обрывистых песчаных берегах (если их удается отыскать). Французский энтомолог Жан-Анри Фабр удачно окрестил их «детьми обрывистых земляных берегов»^[101]. Я годами ходил по этой тропе и праздно наблюдал за пчелами, жужжащими средь множества цветов, ни разу не задумываясь над тем, что она как раз и вела к такому обрывистому земляному берегу — крутому песчаному склону, покрытому гравием и возвышающемуся на 15 м над пляжем. Этим же днем, как только Ноа перешел в нелюбимое им состояние сна, я схватил блокнот и понесся вниз к пляжу. Это был первый из многих моих визитов к месту, до сих пор известному в нашей семье под названием «Папин пчелиный утес».

Когда люди приходят на пляж, они практически всегда, словно зачарованные, смотрят лишь в сторону океана, испытывая при этом ощущение умиротворения, связанного с водной стихией, которое нейробиологи окрестили «синее состояние сознания». Этим можно объяснить, почему во время всех своих предыдущих прогулок вдоль береговой линии я никогда не замечал идеального места для обитания пчел, находящегося всего в нескольких метрах от океана и протянувшегося примерно на километр. (Мое же обычное состояние во время пребывания на пляже, пожалуй, лучше было бы описать как «синяя бездумность».) При взгляде снизу утес высился, словно глинистая стена, местами со щербинами, но в остальном ничем не примечательная. Издалека мало что можно было разглядеть — это относится к многим вещам, связанным с пчелами. Поэтому лишь после того, как я пробрался через пл'aвник к основанию утеса, то смог увидеть, услышать и почувствовать оглушительное гудение огромного роя всех этих живых существ. Если даже наверху над тропой струился сплошной ручеек пчел, то здесь бурлил стремительный поток: пчелы часто на полной скорости налетали на меня, спеша к своим гнездовым норкам. Чуть забравшись вверх по склону, я обнаружил место, где можно было сесть и откинуться назад на теплый песок, чтобы наблюдать за бешеной суматохой в этом перенаселенном пчелином сообществе.

Первое детальное описание этого вида роющей пчелы приводится в статье 1920 г. Харви Нининджера, который позже прославился собранием крупнейшей в мире частной коллекции метеоритов. Похоже, навыки наблюдателя, которые помогли ему обнаружить все эти космические камни, сделали его также хорошим энтомологом, и своим описанием он попал в самую точку: «Был светлый весенний день, и теплые солнечные лучи зажигали в этих насекомых живительный огонек небывалой активности… Они занимались копанием ходов и гнездовых камер, откладкой яиц и обеспечением гнездовых ячеек провизией. Вся эта работа выполнялась максимально усердно»^[102].

Я наблюдал почти все те же действия и очень похожее усердие. Но если Нининджер оценивал население своего пчелиного утеса в калифорнийских горах Сан-Габриэль примерно в 100 особей, то я ежесекундно видел тысячи. При близком рассмотрении щербины утеса превратились в ковер из плотно расположенных гнездовых отверстий: порядка 630 на кв. м. Но даже при этом огромное количество пчел превосходило доступное под жилье пространство, и я был свидетелем то и дело вспыхивающих ссор, когда законные хозяева отбивались от незваных гостей, чтобы сохранить контроль над своими норками. Не раз какая-нибудь сцепившаяся парочка падала прямо мне на голову и катилась потом по земле, все еще продолжая бороться. Если бы это были настоящие шмели, а не их двойники, то я бы всерьез мог опасаться их укусов. Однако у них нет ни мощного жала, ни коллективной защиты, в отличие от общественных видов, и, несмотря на то что они устраивают себе гнезда буквально одно над другим, по сути своей эти копатели остаются одиночными, как, например, пчелы-каменщицы. На самом деле, миролюбивый нрав этого вида роющих пчел, живущих на моем утесе, заставил их сделать еще один шаг в своем развитии. Они стали участниками классического эволюционного обмана^[103] — подражания представителям более грозного вида, переняв их облик, который сделался их основным средством защиты^[104]. Пока подлинные шмели продолжают жалить, их подражатели будут пугать своим сходством с ними, не тратя силы на активную защиту. Хотя у них и сохранился сам жалящий аппарат, но, как подчеркнул один наблюдатель, даже при грубом обхождении с этими пчелами «их невозможно спровоцировать на ужаление»^[105].

Я вплотную подошел к стене утеса и следил за тем, как самка поправляла края входного отверстия своей норки, выравнивая брюшком почву, кажущуюся влажной, до тех пор, пока не образуется слабо выступающая окантовка. Как и у соседей, над этим входом в конечном счете тоже появится вытянутая изогнутая надстройка длиною в 2–5 см, по описанию Нининджера напоминающая «характерный загнутый дымоход из глины»^[106]. Одни ученые считают, что «дымоходы» позволяют спрятать гнезда от паразитических мух и ос, другие полагают, что таким образом можно регулировать температуру либо попросту избегать дождя или грязи, летящей от роющих соседей. Так или иначе, независимо от истинного назначения, эти пчелы добавили потрясающий элемент к архитектуре своих колоний, в результате чего они напоминают огромный город из глинобитных башенок посреди пустыни. Такой сложный рельеф колонии служит важным средством навигации для самок, возвращающихся домой — с наполненными нектаром зобиками^[107] и покрытыми пыльцой ногами — и ориентирующихся по конкретным гнездовым отверстиям.

Жизненный цикл этих копателей такой же, как у каменщиц и других одиночных пчел, только вместо заполнения прямой трубки ячейками с яйцами они создают систему индивидуальных камер, ответвляющихся от тоннелей. Каждую камеру самки облицовывают слоем особого секрета толщиной с целлофан, одновременно обладающего водостойкостью и не поддающегося гниению, — это защита для каждого отдельного яйца, отложенного поверх влажной смеси из нектара и пыльцы. (Запасы роющих пчел, скорее напоминающие жидкую глину, нежели пергу, иногда ласково называют «пчелиным пудингом»^[108].) Массовое рытье норок и запасание провизии говорило о том, что, несмотря на наблюдаемую оживленную суету снаружи, настоящая жизнь обитателей этого пчелиного утеса протекала под поверхностью земли вне поля нашего зрения — в бескрайнем лабиринте ходов и камер. Я не мог проникнуть к ним внутрь, чтобы самому увидеть, чем там эти пчелы занимались, но мне хотелось узнать, сколько их там было. Никогда раньше я не видел ничего подобного, а это в полевой биологии зачастую означает, что ты наткнулся на нечто важное.

Жена моего брата, проводившая в лаборатории эксперименты над бактериями для своей диссертации, часто потешается над моими биологическими исследованиями на природе. «Ты только тем и занимаешься, что все подряд подсчитываешь», — говорит она. Как в каждой хорошей шутке, в ее высказывании кроется определенная доля правды. За всю свою карьеру я действительно подсчитывал все подряд: от семян, папоротниковых спор и пальмовых деревьев до медведей, бабочек, помета горилл и числа клевательных движений стервятников. Мысленно я отметил, что не стоит рассказывать моей невестке о своих наблюдениях на пчелином утесе. Она мне проходу не даст, если узнает, что я докатился до подсчета пчелиных норок. Хоть это и было, если честно признаться, делом занудным, но только благодаря тщательному учету можно дать точную оценку такому столпотворению и определить численность всех мельтешащих пчел. Подсчет норок на «папином утесе» сделался неизменным научным довеском к нашим семейным прогулкам, в конечном итоге я с уверенностью мог заявить, что это место стало домом по меньшей мере для 125 000 роющих самок. Самцы обитали поблизости, обосновавшись среди зарослей шиповника и других цветущих растений, в предвкушении спаривания. В целом они превосходили самок по численности как минимум в два раза, таким образом, число взрослых особей этой популяции в любой весенний день приближалось к 400 000 пчел. Число впечатляет — это на два порядка больше, чем численность других известных популяций данного вида. Чем больше времени я там проводил, тем больше до меня доходило, что одними только роющими пчелами дело не ограничивается.

В этот свой первый послеполуденный визит я выловил двух особей и посадил их пустую банку из-под джема, найденную здесь же на пляже, в дальнейшем я ни разу не приходил к утесу без своего любимого энтомологического сачка с телескопической ручкой, которой можно было дотянуться куда угодно^[109]. Еще со времени моего первого урока по ловле насекомых от Джерри Розена я пришел к выводу, что сам процесс подкрадывания к пчелам тоже помогает лучше их понять. Как и прогулка с малышом, выслеживание насекомых, требующее сосредоточенности и медленных осторожных движений, позволяет взглянуть на мир иными глазами. Вскоре я обратил внимание, что возле утеса роющие пчелы собирают комочки почвы определенного размера и плотности. Если комочки были сыпучими или слишком плотно спрессованными, то за них брались уже другие пчелы: земляные, длинноусые, листорезы или галиктиды. Также там присутствовали роющие осы и хищные жуки-скакуны, патрулировавшие по всему склону. Со временем появились пчелы-кукушки и ряд паразитических наездников, пробиравшиеся в гнездовые ходы всякий раз, когда самок не было на месте. С этим утесом в самом деле все было не так просто: хотя мое внимание к нему привлекли именно роющие пчелы, в итоге там обнаружилось целое сообщество различных насекомых — одни посещали соседние цветы, другие эксплуатировали соседей, и каждому нужно было свое определенное место для развития потомства. Там были и такие, кто рыл ходы у самого основания утеса, где рыхлой кучей накапливались отвалы от копателей, орудующих выше. Я понимал, что разобраться во всех этих взаимоотношениях можно было, только обладая б'oльшими, чем мои базовые, познаниями в энтомологии. Чтобы распознать всех этих пчел, не говоря уже об осах, мухах и прочих, мне требовалась помощь опытного систематика. Благо, я знал, к кому обратиться.

Я познакомился с Джоном Ашером на «пчелином курсе», где он около 20 лет был самым младшим штатным преподавателем. Сошлись мы с ним на почве пчел, что неудивительно, а также музыки — после того как я случайно застал его на научно-исследовательской станции, импровизирующим за старым обшарпанным пианино. Играл он превосходно, и, когда я упомянул, что когда-то был участником джазовой группы, Джон рассказал мне о том, какие испытывал сомнения, когда ему пришлось выбирать между страстью к музыке и энтомологии.

«После колледжа я завис в Нью-Йорке в компании друзей-музыкантов», — поведал он мне и предался воспоминаниям о долгих репетициях и о том, как они давали концерты, где только могли. Но, несмотря на всю любовь к джазу, Джон ощущал, что, в отличие от остальных, ему чего-то не доставало. «Могу лишь сказать, что, сколько бы ни упражнялся, я не был столь же хорош, как они, — сказал он и устремил на меня пристальный взгляд: — Но я знал, что если сосредоточусь на пчелах, то мне удастся быть лучшим!»

В любом случае Джон уже преуспел на этом поприще. Когда мы впервые встретились, он уже несколько лет работал вместе с Джерри Розеном, набираясь опыта в качестве куратора огромной коллекции пчел в Американском музее естественной истории. С тех пор он перешел на профессорскую ставку в Национальный университет Сингапура, где занимается изучение азиатских пчел, а также помогает с определением североамериканских видов, присылаемых ему через службу доставки FedEx. (К счастью, сухие экземпляры весят немного и коробки с надписью «Образцы мертвых насекомых» проходят таможню, не облагаясь пошлиной.) Как систематик, он занимается идентификацией видов и выяснением их родственных связей на древе жизни — что является основополагающим аспектом в естественных науках. Но в эпоху все нарастающего преобладания методов и специальностей, ориентированных на технологии, этому уже не уделяется должного внимания. Все больше систематиков старой школы уходят на заслуженный отдых, а количество нерешенных вопросов продолжает расти, ложась на плечи молодых специалистов, таких как Джон. Зачастую проходят годы, прежде чем материал, собранный во время полевых работ, будет точно идентифицирован. Когда я сообщил Джону о численности роющих пчел на утесе, он загорелся интересом. «Я видел этих пчел вживую, — написал он мне по электронной почте, — но не больше нескольких десятков особей одновременно».

Судя по всему, столь небывалая перенаселенность пчелиного утеса объясняется весьма просто и может послужить хорошим примером взаимозависимости спроса и предложения. Похожих взглядов придерживался биолог Бернд Хайнрих в своей классической работе «Экономика шмелей» (1979). Проследив за потоками энергии в жизни пчелиного гнезда, Хайнрих показал, что ресурсы (нектар и пыльца) напрямую связаны с воспроизводством (репродуктивным успехом). Увеличьте количество доступных цветков, и в колонии появится больше пчел. В условиях побережья, где я живу, утесы, подходящие роющим пчелам для устройства гнезд, оказываются в местах, похожих на цветущую пустыню и окруженных с одной стороны соленой водой, с другой стороны — густым хвойным лесом. По счастливой случайности площади ныне заброшенных фермерских полей, находящиеся за пчелиным утесом, заросли не деревьями, а идеальным сочетанием опыляемых пчелами растений: шиповником, черникой, снежноягодником, вишней и другими. В течение весны и раннего лета они последовательно распускаются, обеспечивая изобилие нектара и пыльцы в непосредственной близости от огромного участка, подходящего для гнездования пчел. Вложенная энергия равняется получаемой на выходе, поэтому популяция пчел просто разрослась в соответствии с имеющимися ресурсами. Из тех экземпляров, что я ему выслал, Джон, помимо роющих пчел, определил еще 10 других видов, гнездящихся в утесе и в земле, а также девять разных пчел-кукушек. Все их популяции, вероятно, тоже соответствуют правилам «цветочной экономики». Нет ничего удивительного в том, что извилистая тропа вдоль зарослей шиповника гудела от пчелиной толчеи: ведь она пролегает через богатое и разнообразное сообщество пчел, которое, должно быть, исчисляется миллионами особей.

В природе крупные колонии пчел возникают там, где по счастливой случайности удобные гнездовые участки сочетаются с обилием цветковых растений. Но у цветков есть свой собственный спрос на опылителей, который не всегда удается удовлетворить, и дело даже не в плохих погодных условиях или болезнях пчел. За тысячи лет пчеловоды, содержащие медоносных пчел, изучив эти взаимоотношения, придумали, как обойти ограничения, и стали перевозить ульи с места на место в поисках массово цветущих растений. Такая практика оправдывает себя не только увеличением численности пчел, но также большим количеством золотистого меда, который они производят для собственного прокорма, и восковых ячеек, в которых они его запасают — и то и другое можно собрать и продать. Немаловажно, что таким же образом можно проводить организованное опыление в промышленных масштабах. Поля или сады в сотни и тысячи акров, засаженные одной определенной культурой с кратким периодом интенсивного цветения часто оказываются не по силам местным популяциям пчел, что особенно касается интенсивно возделываемых участков земли с ограниченным местом для устройства гнезд. Решение этой проблемы — развитие прибыльного рынка услуг по опылению: в настоящее время многие пчеловоды получают больше половины своего годового дохода, сдавая ульи в аренду фермерам.

Весной и летом полуприцепы, доверху заполненные пчелиными ульями, колесят по сельской местности, следуя четкому графику цветения культур, нуждающихся в опылении пчелами: от миндаля (о котором мы поговорим в главе 10) до яблонь, тыкв, вишен, арбузов, голубики и многих других. Грузовики, на которых, подобно утесам, высятся уложенные в несколько ярусов ульи, предоставляют пчелам достаточно удобных мест под гнезда, а смена полей и садов стабильно обеспечивает их нектаром и пыльцой. В кузове отдельно взятого грузовика общая численность медоносных пчел может достичь 10 млн особей, что не по душе сотрудникам различных дорожных служб, к их великому неудовольствию вызываемых на место происшествия всякий раз, когда одно из таких транспортных средств переворачивается. Помимо дорожных происшествий, сама транспортировка ульев на дальние расстояния может создавать значительные риски для здоровья пчел (мы обсудим это позднее в главе 9). Во всяком случае, увеличение популяций местных пчел является привлекательной альтернативой для некоторых культур. Как выяснил Брайан Гриффин, пчелы-каменщицы охотно гнездятся в искусственных блоках и с воодушевлением опыляют фруктовые деревья. Японские садоводы, занимающиеся выращиванием яблок, сейчас активно используют этот метод. Не менее перспективны в этом отношении и некоторые пчелы-листорезы. Все больше данных свидетельствуют в пользу того, что всего лишь наличие обычных живых изгородей может привлечь разных пчел и тем самым способствовать опылению любых растений от голубики до тыкв. Даже, казалось бы, самоопыляемые культуры, такие как соя, похоже, лучше размножаются при содействии пчел. Полевые испытания продолжаются, но одна из наиболее успешных, постоянно применяемых схем, связанных с местными пчелами, — идея вовсе не новая. Ей более полувека, и она принадлежит небольшой группе фермеров на западе США, которые, как мне хочется думать, как и я, не устояли перед обаянием некой пчелы. Как только я узнал о том, что фермеры, выращивающие люцерну, создают гнездовые участки для миллионов солончаковых пчел из рода Nomia, то сразу понял, что нужно ехать туда и увидеть все самому.

«Чем больше у вас цветов, тем больше будет пчел. Больше цветов — больше пчел», — повторяя свою мантру и по очереди приподнимая руки, словно чаши весов, Марк Вагонер жестами изобразил, как растут масштабы его семейного бизнеса. В конце концов, данный принцип работал из поколения в поколение. «Мой дед избавил это место от полыни», — рассказывал он мне, когда мы обходили одно поле, густо поросшее цветущей люцерной, доходящей до пояса. Сын Марка является полноправным партнером по семейному бизнесу, а внук, самый младший Вагонер, в свои два года, похоже, тоже подает большие надежды: движущиеся по полю опрыскиватели доставляют ему массу удовольствия. Приверженность старой семейной традиции — фермерству — становится редкостью в американской глубинке. Но есть и еще кое-что необычное, связанное с выращиванием люцерны в долине Туше (штат Вашингтон) — орошаемом оазисе в центре бассейна реки Колумбия.

«Мы расходуем 120 т минеральных солей», — пояснил Марк, когда мы осматривали другое его поле. Соли обычно применяются для защиты посевной площади от вредителей, но в этом уголке своих угодий Марк выращивал вовсе не сельскохозяйственную культуру. Он разводил пчел, а соль создавала влагозащитную корочку поверх почвы, как это происходит естественным образом на солончаках, то есть их гнездовой участок создан по аналогии с ними. Судя по поведению пчел, Марку это, похоже, вполне удалось. Они целым роем зависали над засоленной землей, и это походило на дрожание нагретого воздуха: неисчислимая стая крошечных тел, двигающихся слишком быстро для того, чтобы проследить за ними взглядом. Это напоминало мой пчелиный утес, только уложенный на землю и десятикратно увеличенный. А вместо башенок эти пчелы окружали свои гнездовые отверстия небольшими конусообразными кучками из выкопанного грунта — казалось, поле было сплошь покрыто отвалами тысяч крошечных шахт. Но наибольшее отличие между утесом и этими «грядками» заключалось не в том, как были организованы гнезда, а с какой целью. Эти пчелы весьма привередливы, они не станут жить где попало, и Марк усиленно работал, чтобы дать им то, в чем они нуждались.

«Вся территория здесь увлажняется подпочвенно на глубине в полметра, — сказал он, указывая на ряды вентилей и белых ПВХ-труб, подающих необходимое количество воды: достаточное для того, чтобы почва оставалась прохладной и плотной для копания, но не настолько, чтобы затопить гнезда или спровоцировать гниение. — Пчелы важнее всего, — добавил Марк и рассказал мне о засухе в прошлом году, когда водохозяйственное управление перекрыло подачу воды к посевам: людям хватало воды лишь на то, чтобы быстро принять душ, а газоны их увядали. Но „пчелиные грядки“ получали воду в полном объеме в течение всего гнездового периода. — Они получали больше воды, чем кто-либо», — не без удовлетворения сообщил он, немного напоминая гордого родителя.

В этот момент мой сын Ноа, теперь уже семилетний пчелиный фанат, ловко подхватил жужжащую самку одной из чистых пластиковых пробирок, которые у нас были под рукой как раз для подобных целей. (В нашей семье такая практика — поймай-и-отпусти — получила название «пробиркование пчел».) Он поднял ее, и я тут же узнал великолепные перламутровые полосы своей любимой пчелы. Но было очень трудно осознать, что гудящее полчище вокруг нас принадлежало к тому же виду, что и пчела, которую я однажды увидел и поймал (и всегда считал редкой). Участки, отведенные для гнездования пчел, вместе с соседними полями с люцерной олицетворяли культурный мем: «Построй его, и они придут»^[110]. Занимая более 120 га, эти рассредоточенные «пчелиные грядки» обеспечили прекрасное место обитания для миллионов особей: по оценкам, от 18 до 25 млн гнездящихся самок, не говоря как минимум о таком же количестве самцов, их разыскивающих. За исключением специально разводимых медоносных пчел, все эти солончаковые пчелы составляли крупнейшую из всех известных популяций опылителей, которые когда-либо были подсчитаны, — целый жужжащий мегаполис, известный среди исследователей пчел как восьмое чудо света.

Наш осмотр хозяйства Вагонера вскоре дал ответ на вопрос, каким образом и почему именно этот местный вид оказался столь важным для бизнеса, но самая первая вещь, которую я осознал, была более существенной: Марк Вагонер любил солончаковых пчел даже больше, чем я. «Ты не можешь ее забрать. Она моя», — серьезно, но мягко предупредил он Ноа, затем мы все наблюдали, как маленькая пчелка вылетела из пробирки и мгновенно затерялась в гудящей толпе сородичей. Позже, когда я проверял влажность почвы на другой «пчелиной грядке», то случайно услышал, как Марк ругал себя за то, что случайно положил грязную лопату поверх гнездового отверстия. Забота о солончаковых пчелах для Марка подразумевала заботу о каждой отдельной пчеле. Он проникся этим принципом, когда еще был в возрасте Ноа: отец посылал его с пневматическим ружьем на «пчелиные грядки», чтобы отпугивать голодных птиц. С тех пор, как он унаследовал ферму, Марк вместе с соседями и местными активистами изо всех сил старался привлечь внимание к солончаковым пчелам: не только ради фермеров, выращивающих люцерну, но и ради и всего местного сообщества. По всей долине дорожные знаки гласят «Зона солончаковых пчел», и установлено ограничение скорости движения автотранспорта строго до 20 миль (32 км) в час. Но сам Марк ехал и того медленнее и, когда пчелы замелькали перед ветровым стеклом, предупредил нас: «Поднимите стекла, не то они окажутся внутри машины!»

В свои 64 года Марк имел крепкое телосложение, загорелое лицо — результат жизни на свежем воздухе, и носил джинсы, сапоги и бейсболку с привычной непринужденностью. «У нас 485 га засеяно люцерной», — сказал он мне, кивая головой в сторону плотных рядов растений высотой по пояс. Если бы он выращивал ее на сено, наш рассказ на этом бы и завершился. Но фермеры в долине Туше специализировались на производстве семян, а для этого требовалось опыление. Поля Марка даже издали сверкали небольшими кистями соцветий с фиолетовыми цветками, наполнявшими воздух сильным цветочным ароматом. Он действует одурманивающее на пчел, выманивая их из гнезд к изобилию пыльцы и нектара, источник которых растянулся во всех направлениях. Однако, когда они добираются до этих цветков, получить угощение им не так-то просто. Цветки люцерны прячут пыльцу и нектар между сложенными лепестками, которые высвобождаются, когда пчелы открывают цветок, при этом тычинки и пестик выбрасываются с невероятным рывком вверх. В результате насекомое получает солидный удар по телу или голове — с чем большинство видов других пчел попросту не готово мириться. Медоносные пчелы, к примеру, быстро учатся избегать этих ударов, выкрадывая нектар через щели между лепестками, при этом оставляя цветки невскрытыми и неопыленными^[111]. Солончаковые же пчелы, похоже, не сильно переживают по поводу ударов: они охотно посещают цветок за цветком и, по-видимому, вполне довольствуются диетой, состоящей практически из одной только люцерны. Как только фермеры в долине Туше узнали, как ведут себя эти небольшие пчелы, то поняли, что нашли идеального опылителя.

«Хотел бы я вернуться назад в 1930-е и поискать солончаковых пчел, — сказал Марк, размышляя об эпохе, когда производство люцерны еще не получило развития. — Они, скорее всего, жили бы где-нибудь здесь». Несколько естественных гнездовых участков все еще можно встретить по берегам реки Валла-Валла — источника оросительной воды для долины, некоторые солончаковые пчелы посещают там дикие цветы в близлежащих сухих кустарниковых степях. Но подавляющая часть популяции, похоже, передвинула сроки своего развития ради люцерны, которая зацветает поздно и цветет дольше, чем большинство местных растений в данном регионе. Такую перестройку можно считать важной экологической адаптацией, при этом Марк и другие местные полеводы тоже не обошлись без перемен, выстраивая свою деятельность так, чтобы наилучшим образом удовлетворить потребности пчел. Они не ложатся спать до поздней ночи, чтобы поливать поля с наступлением темноты, когда все пчелы уже благополучно укрылись в своих гнездах. Они постоянно корректируют планировку «пчелиных грядок» и уход за ними, сотрудничают с энтомологами для анализа результатов. Лоббируют государственные и федеральные органы, собирают средства для спонсирования научных исследований с целью разработки безвредных для пчел пестицидов. Старания Марка недавно обернулись для него наградой от Североамериканской кампании по защите опылителей, в основном предназначенной для ученых из университетов и научных центров, защитников природы и небольших предприятий по производству экологически чистой продукции. Долина Туше сейчас во многом рассматривается как место для целевого исследования возможностей использования местных пчел в условиях интенсивного высокопроизводительного сельскохозяйственного производства. Марк рассказал мне, что, несмотря на общественный резонанс и награды, он по-прежнему чувствует, что его знания о солончаковых пчелах все еще весьма поверхностны: «Я гораздо больше не знаю, нежели знаю».

В конце нашей экскурсии Марк притормозил свой пикап и указал на несколько навесов, которые он называет своим страховым полисом. Там тоже кишели пчелы, только это были завезенные европейские листорезы, которых Марк ежегодно покупал как гарантию на случай плохой погоды, заболеваний, неприятностей с пестицидами или других происшествий, которые могли навредить местным пчелам. Листорезы, родственники пчел-каменщиц, тоже устраивают гнезда в деревянных блоках и трубках из свернутой бумаги, которые можно переправлять куда угодно, так что фермеры, занимающиеся выращиванием люцерны, их скупают, причем миллионами, главным образом у производителей из Канады, где этих пчел выращивают в промышленных масштабах. Как и солончаковые пчелы, листорезы тоже не страшатся ударов пестиком, и в некоторых местах именно эти насекомые являются главными опылителями люцерны. Тем не менее для Марка они и рядом не стоят с местным видом. «Я покупаю их, но любви к ним не испытываю, — сказал он и затем попытался сформулировать свое отношение к солончаковым пчелам: — Это совсем другое. Они мне как семья… Сложно объяснить». Он замолчал на мгновение и потом добавил: «Именно из-за солончаковых пчел я и начал выращивать люцерну».

Покидая долину Туше, мы с Ноа остановились, чтобы в последний раз послушать пчел. При выключенном двигателе и опущенных стеклах их жужжание звучало как мощные низкие вибрации смычковых инструментов, непрестанно гудящие над полями. Для Марка и остальных местных фермеров вся их жизнь проходила на фоне этой музыки, неразрывно связанной с источником их существования. Она олицетворяла не только взаимоотношения между пчелами и цветами, но и другую, более глубокую связь — жизненно важную и на удивление древнюю связь пчел с человеком, к которой мы обратимся в следующем разделе этой книги.