на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Тонкости баккара

(1890 и 1891)

— Послушайте, Флэшмен, — говорит принц Уэльский, выглядя каким-то загнанным и грызя сигару, словно плитку жевательного табаку, — вы должны помочь мне выпутаться из этого дела! Один Бог знает, что скажет матушка!

На это я мог ответить, что она много уже чего не сказала. Когда ты — королева, известная незапятнанной репутацией, чувством долга и высокими моральными принципами, а твой сын — законченный бездельник, который считает потраченной зря каждую минуту, когда он не ест, не пьет, не вытягивает деньги из богатых подхалимов и не ухлестывает за всем, что носит юбку, тебе простительно стать придирчивой. Ха, однажды Виктория поделилась с Элспет, что намерена пережить своего отпрыска, потому как тот недостоин быть королем, вот так. Но в данной конкретной ситуации, которую я с большим трудом уяснил из его сбивчивого рассказа, мне было совершенно невдомек, из-за чего такой пожар: сам-то принц вроде как ни в чем не замешан. И все же он грыз свою сигару и дергался, как передрейфивший Фальстаф.

Мы остались одни и принц был слишком встревожен, чтобы помнить о своем статусе, поэтому я усадил его в кресло, налил бренди с содовой, раскурил новую сигару, подождал, как вышколенный лакей, покуда он прокашляется, и предложил спокойно и подробно как на духу изложить проблему сердобольному старине Флэши.

— Да я ведь уже все сказал! — рявкает принц, сопя и утирая свиные глазки. — Это в высшей степени неприятная история. Говорят, что Билл Камминг жульничал в баккара!

Именно это, как мне показалось, произнес он в первый раз, а я подумал, что ослышался. Но сейчас принц выглядел вполне трезвым и рассудительным, хотя и взволнованным.

— Вы имеете в виду прошлой ночью, сэр? В бильярдной?

— Да, черт возьми. И позапрошлой тоже! Да вы же были там, проклятье!

Верно, был — заходил время от времени, дабы убедиться, что моя пустоголовая женушка еще не снимает с себя бриллианты и не кричит «Банк!», но сам не играл. Должен заявить, что баккара — одна из самых тупых среди карточных игр (недаром Элспет ее так любит), в которой полудурки усаживаются вокруг большого стола и банкир раздает по две карты тем, кто справа, потом слева, потом себе. Задача — получить со своих двух карт сумму предельно близкую к девяти; если вам приходят две двойки, вы просите третью карту в надежде на четыре или пять, той же привилегией обладает и банкир. Если наибольшее количество очков у него, он выиграл, если у вас — выиграли вы. Бесконечная забава, дорогие мои, при условии, что вы умеете считать до девяти, и если ей далеко до шахмат, то хотя бы сама ее простота не оставляет простора для ловких рук. Вот почему я и не поверил его жирному высочеству.

— Жульничал? В баккара? Нет, сэр, это невозможно, — отвечаю я ему. — Разве что вы банкир, да и тогда, при игре четырьмя колодами — больше двух сотен карт — надо быть сущим демоном мухляжа. Даже не думаю, что когда-нибудь видел такое, — я задумался. — Нет, даже на Диком Западе. Баккара у них, заметьте, не в ходу — все больше двадцать одно да покер...

— К черту покер! — хрипит принц. — Он жульничал, говорю же вам — а банковал-то я!

Если поразмыслить, то так оно и было оба вечера, и на какой-то момент мне подумалось: не дергал ли он сам снизу колоды, а теперь сваливает на другого — истинно королевский стиль. Но нет, чепуха — у него духу не хватит на такое.

— Позвольте кое-что прояснить, сэр... Вы сказали, что Гордон-Камминг жульничал. Кто же, проклятье, обвиняет его в этом?

— Ковентри и Оуэн Уильямc. Сомнений нет: сам я ничего такого не заметил, но они абсолютно уверены.

Поскольку один был глухим пэром, а другой — генерал-майором из Уэльса, я не стал бы придавать большого веса их утверждениям.

— Они говорят, что видели, как он мухлюет?

— Нет-нет, не они — это жуткие Уилсоны, которые младшие — ну, дети нашего гостеприимного хозяина, черт возьми, все четверо или пятеро. А еще этот невыносимый Грин и даже две леди... все засекли его! — Он хлопнул по коленке и почти дожевал сигару. — И как только я дал убедить себя приехать в этот треклятый дом? Это послужит уроком для меня, Флэшмен, скажу без утайки — слыхали вы когда-нибудь более ужасную новость?

— Если допустить, что это правда, сэр, то как, по их мнению, он мухлевал?

— Ну, добавлял фишки к ставке после того, как объявляли очки, если удача оказывалась на его стороне, и убирал, если проигрывал. Они видели, как он это проделывал оба вечера подряд, когда я, — раздался стон, — держал банк!

Чем больше я слушал, тем нелепее все казалось. Сам я не великий игрок, а уж для мухляжа мне и подавно не хватало ловкости и нервов, но в свое время многое довелось повидать: стад-покер в конюшне Абилина в Техасе с револьверами и золотым песком, выложенным на попону; наполеон на австралийских просторах от Балларата до Залива; блэкджек со ставкой в пенни в загородной резиденции политика (когда Д`Израэли банковал, а мерзкий червяк Брайант, чтоб ему сдохнуть, подсунул мне тайком тузов в карман). Я наблюдал шулеров за работой с запасными колодами, подрезанными уголками, крапом и начиненными всевозможными приспособлениями рукавами, и можете поверить мне на слово: последнее место на земле, где я посоветовал бы передернуть или смухлевать со ставками — это в гостиной приличного английского дома — там вы и пяти минут не продержитесь. В чем, как получается, убедился и Гордон-Камминг.

— И в тот момент никто ничего не сказал?

— Ну... нет, нет. — Его высочество очумело заморгал. — Никто ничего... все эти леди... жуткая сцена, которая неизбежно должна была последовать... — Он помахал сигарой. — Но свидетели чувствовали, что не могут молчать, поэтому поговорили с Уильямсом и Ковентри, а те рассказали мне — едва не простонал Берти. — Сегодня перед обедом. С какой стати им взбрело в голову вовлечь меня в это мерзкое дело, ума не приложу. Как все скверно!

Пустое сотрясание воздуха, разумеется. Будучи принцем Уэльским, первым джентльменом Европы (спаси, Господи!), он выступал в данном случае в качестве звезды и предводителя благородной толпы, собравшейся в Йоркском поместье Трэнби-Крофт посмотреть на Донкастерские скачки, и должен был прекрасно понимать, что любой неблаговидный поступок члена этой компании вроде шулерства неизбежно ляжет пятном на его китель. Я тактично напомнил об этом и добавил, что ни на минуту не готов поверить в историю с жульничеством. Имеет место ошибка или недопонимание, заверил я его.

— Ничего подобного! — Эдуард извлек свою тушу из кресла и начал расхаживать взад-вперед. — Молодые Уилсоны, Грин и этот, как его... Ливетт — который из собственного полка Камминга, чтоб его черт побрал, — все клянутся, что видели, как он жульничает! Ковентри и Уильямc тоже не сомневаются. Это так ужасно, что слов нет!

Развесив свой немецкий подбрюдок, принц уныло воззрился на меня.

— Можете вообразить скандал, если все выйдет наружу? Если до ушей королевы дойдет, что подобная вещь случилась... в моем присутствии? — Он сделал шаг по направлению ко мне. — Дорогой мой Гарри, вам о таких вещах все известно, что тут можно сделать?

Ясно было одно: причиной беспокойства принца служит не жульничество Камминга (чему я так и не верил), а то, что это случилось в игре под руководством его королевского сволочества, и что скажет венценосная мамочка, когда узнает о карточных пристрастиях сынка. Грешок пустяковый, с моей точки зрения, если сравнить его с развратом и вообще распущенностью принца, но если Эдуард настолько напуган, что стал называть меня «дорогим Гарри», то дело и впрямь плохо. Прежде я не раз выпутывал его из разных закавык, и вот он снова передо мной, таращится, как сова при дневном свете. Ну ладно, все по порядку.

— Что говорит Гордон-Камминг?

— Отрицает все напрочь, разумеется. Уильямc и Ковентри встретились с ним перед обедом и...

— Вы сами с ним говорили?

Принц вздрогнул.

— Нет, и боюсь этого! Полагаете, напрасно? Ах, если бы я мог избежать этого... Как мне встретиться с ним — старым другом, душевным приятелем, товарищем-офицером. Он же баронет, черт возьми... человек чести...

Ага, этого мы вдоволь наслушаемся, прежде чем все закончится, думаю я.

— Скажите, сэр, эти юнцы с орлиными глазами... сколько по их утверждению, Камминг вытянул?

У высочества округлились глаза.

— Да при чем тут это? Когда товарищ жульничает, сумма не имеет значения.

— Иногда имеет. Я оба вечера не играл, но моя Элспет обронила что-то про ставки в пять и десять фунтов. Получается, игра шла по крупной?

— Боже, нет! Дружеская партия, для развлечения леди... Да, я устанавливал лимит банка в сотню фунтов, и в тот вечер и в другой...

— Значит, Камминг не мог выиграть больше чем сотню или две, так? Ладно. Понятия не имею о его состоянии — кое-кто называет цифру восемьдесят тысяч годового дохода, но у него имение в Шотландии, дом в столице, патент подполковника гвардии, он вращается в высшем обществе и мне никогда не доводилось слышать о недостатке у него наличности. А вам?

Он покачал головой, багровея от ярости.

— Так вот, сэр, — продолжаю я, — станет ли человек рисковать своим добрым именем, патентом, местом в обществе — всем, что для него дорого! — ради нескольких монет, которых ему на сигары даже не хватит? Да это просто смешно!

И так оно и было. Я готов поверить дурному о любом человеке — часто не без основательных причин, — а особенно о сэре Уильямc Гордон-Камминге, баронете, замарать репутацию которого мне доставило бы только удовольствие (в свое время расскажу почему), но это обвинение выглядело совершенно нелепо. Не говоря уже о технической сложности затеи, ничтожной сумме на кону и чудовищном риске — на это все уже указывалось, я знал характер этого человека. Это был один из надменных резонеров с преувеличенным представлением о собственном достоинстве, воспринимавший шулерство как дурной стиль, не говоря уже о бесчестии. Нет, этого не может быть.

Но Берти-Буяна было не убедить. От перспективы скандала он впал в такой ужас, что совершенно потерял голову, и паре идиотов в лице Ковентри и Уильямса удалось уверить его в неопровержимости свидетельств. Когда я уговорил принца пригласить их в комнату, чтобы выслушать все самому из первых уст, они стали напирать, что пятеро разумных молодых людей не могли ошибиться, причем несколько раз к ряду.

— Постойте-ка, — говорю я. — Давайте все по порядку. Позавчера вечером, в понедельник, вы после обеда играли в баккара в курительной. Пока шла игра, я только заглядывал в комнату, но насколько помню, вы сдвинули вместе несколько столов и накрыли их тканью. Его высочество держал банк...

— А Уильямc был крупье! — кричит Берти, стремясь частично снять вину с Камминга.

— Только во второй вечер, сэр! — поправляет его Уильямc. — В понедельник играли без крупье.

Принц насупился, но возразить не мог.

— В любом случае, было два стола с игроками, сэр: один по правую, другой по левую руку от вас? Где сидел Гордон-Камминг?

Они посовещались и сошлись на том, что тот занимал место слева. Ближе всего с этой стороны от принца располагалась миссис Уилсон, жена хозяина, затем шел пустой стул (хотя свидетели не могли поклясться, что он пустовал всегда), затем Беркли Ливетт, потом, за углом, молодой Джек Уилсон, сын хозяина, за ним Гордон-Камминг, а замыкал перечень один из Сомерсетов. Каждый ставил самостоятельно и открывал по очереди розданные карты.

— Как именно размещали ставки? — спрашиваю я.

— С помощью фишек, предоставленных его высочеством, — отвечает Ковентри, глядя на принца так, словно тот был продавцом опиума. — Мне кажется, я вижу его ящичек вон там.

И точно, на столе стояла шкатулка полированного дерева, которую Берти неохотно открыл, продемонстрировав кожаные фишки, на которых собственной его рукой было обозначено достоинство: коричневые — десять фунтов, ярко-красные-синие — один и так далее. «Орудия дьявола», как я слышал, величала их королева; фишки повсюду путешествовали с принцем.

— Насколько понимаю, все делали ставки прежде, чем его высочество сдавал? — продолжаю я. — Клали свою фишку или фишки прямо на стол, так? Затем, видимо, сдавались карты, его высочество объявлял количество очков у банкира, после чего игроки платили или забирали выигрыш в зависимости от результата?

Берти уныло хрюкнул — происходящее не нравилось ему ровно настолько, насколько доставляло мне удовольствие, хочу заметить.

— Хорошо, что дальше?

Все молчали, переглядываясь.

— Ну же, джентльмены, — подбадриваю я. — Кто заметил жульничество Гордон-Камминга? Когда и как это происходило?

Это было все равно что рвать зубы — они мялись и мычали, по крайней мере Ковентри, которому Уильямc пытался что-то доказать; Берти тем временем поджал губы и кинул сигару в огонь. Наконец свидетели более-менее разговорились. При самой первой раздаче молодой Джек Уилсон видел, как Камминг поставил пять фунтов, а потом, когда их сторона выиграла и принц начал расплачиваться, юноша с изумлением заметил, что ставка Камминга волшебным образом возросла с одной красной фишки до трех — то есть с 5 до 15 фунтов. Ошибиться Уилсон не мог, поскольку Камминг выкладывал ставки на лист белой бумаги, которую использовал для записей. Молодой человек нашел это чертовски странным, и позднее, на пятой или шестой раздаче — точно он не запомнил, — когда их сторона снова выиграла, ему бросилось в глаза, как Гордон-Камминг незаметно роняет на лист с красной фишкой еще три таких же. Он невозмутимо загреб 20 фунтов, и Уилсон шепотом поделился с Ливеттом, сидевшим рядом, новостью, что его подполковник, похоже, нечист на руку. Ливетт поклялся, что Уилсон, должно быть, ошибся, но стал наблюдать сам, и лопнуть ему на месте, если не заметил, как Камминг еще дважды проделал свой трюк. В первый раз он подкинул две пятифунтовые фишки, а во второй — одну. Оба раза имели место, когда их группа объявлялась победившей.

Обвинение, изложенное так, в деталях, выглядело весомо, пришлось мне признать, и в поросячьих глазках принца блеснуло торжество.

— Вот видите, Флэшмен — два свидетеля, причем один — его собственный однополчанин! И оба уверены, что не ошиблись!

— А вы сами ничего не заметили, сэр?

— Абсолютно. Я был слишком занят с картами и банком.

Это верно, занят. Но было еще нечто чертовски странное, что свидетели явно проглядели.

— Если Камминг жульничал, — продолжаю я допрос, — то какого дьявола он использовал яркие фишки — красные пятифунтовые? — Я указал на шкатулку. — Гляньте, их за милю видно! А чтобы сделать их еще заметнее, наш злодей кладет их на белую бумагу! Провалиться мне на месте, сэр, даже если он хотел попасться, то не мог придумать лучшего способа!

Это собравшиеся объяснить не могли, а Берти воскликнул раздраженно, что я вполне могу быть прав, но какого бы цвета не были эти проклятые фишки, Камминг явно мухлевал со ставками, и что, мол, прикажете нам делать, а?

Я ответил, что выслушал историю молодого Уилсона и Ливетта, но что говорят остальные трое? Уильямc заявил, что после первого вечера Уилсон поведал своей матери о том, что они с Ливеттом видели; проинформированы были также сестра Уилсона и ее муж, парень по имени Лайсет Грин. Все они договорились не спускать глаз с Камминга вечером следующего дня, во вторник. Молодой Уилсон организовал, чтобы для игры использовали длинный стол в бильярдной, который застелили сукном и провели мелом линию, за которую игроки должны были класть фишки. Им казалось, что так Камминг не решится на подлог. Я не верил собственным ушам.

— Они с ума сошли? — говорю. — Будучи уверены, что имеют дело с шулером, они готовятся играть опять и шпионить за ним? И им даже в голову не приходит поделиться с хозяином дома или с кем-то из старших?

Ковентри потупился, Берти же принялся бурчать про жуткое состояние современного общества, о безмозглых выскочках, не имеющих понятия и про то, какой он был дурак, отправившись за сто миль в это треклятое место и т.д и т.п. Уильямc заявил, что миссис Уилсон стремилась любой ценой избежать скандала, а если бы они не стали играть, это выглядело бы странно, поползли бы слухи и далее в том же духе.

— Ладно, что случилось вечером во вторник? — спрашиваю я. — Его снова видели жонглирующим фишками?

— По меньшей мере дважды, — отвечает Уильямc. — Мы заметили, как Камминг толкнул через линию десятифунтовую фишку, когда его высочество объявил баккара банка.

Это значило, что банкир проиграл.

— Во втором случае, он воспользовался карандашом, чтобы подпихнуть пятифунтовую фишку, увеличив с двух до семи фунтов свою ставку, которую я, — уныло продолжает Уильямc, — ему и оплатил, будучи крупье.

— Но сами вы ничего необычного не заметили?

— Нет... хотя помню, как во время одной из раздач — не могу сказать какой — Камминг сказал его высочеству: «Здесь еще одна десятифунтовая, сэр». Из чего я заключил, что это был тот самый случай, когда он сыграл... ну, не по правилам.

Да, этот Уильямc был из числа благопристойных ослов, которые избегают называть вещи своими именами.

— Я отчетливо помню, как посоветовал ему класть ставку так, чтобы я мог ее видеть, — говорит Берти. — Но никаких подозрений у меня не зародилось.

— Кто сидел рядом с ним в тот второй вечер?

Ковентри вздрогнул.

— Ну, моя жена, леди Ковентри. Но я уверен, что на одну или две раздачи она уступала свое место леди Флэшмен. Так ведь, Уильямc?

— Ну да, точно, — подтверждает тот, поворачиваясь ко мне. — Я теперь припоминаю: Камминг давал вашей жене советы по поводу ставок. — И криво улыбается. — Они так веселились, знаете ли: она была... ну, насколько понимаю, леди Флэшмен не слишком сильна в игре, и он помогал ей.

— Не думаю, что она заметила неладное, — горько говорит Берти.

Я знал, что он имеет в виду: надень даже Камминг черную маску и прикажи им вывернуть карманы, угрожая пистолетом, Элспет сочла бы это за забавную шутку.

— Ну вот, Флэшмен, — провозглашает Берти. Он рухнул в кресло, олицетворяя собой раздраженное беспокойство. — Теперь вам известно столько, сколько нам. Это не лезет ни в какие ворота: кто-кто, но Гордон-Камминг... — Принц сокрушенно пожал плечами. — Но сомнений не остается... так ведь? — Он почти жалобно воззрился на Ковентри и Уильямса. — Свидетели вполне уверены в том, что говорят?

Уверены дальше некуда, заверили те его, и тогда я задал вопрос, который мог прийти в голову только человеку моего склада:

— А вы ручаетесь, что они не врут?

Ответом стали возмущенные вопли, размахивание рук и все такое.

— Конечно, не врут! — рявкает Берти. — Святые небеса, приятель, кому взбредет на ум изобретать такую чудовищную историю?

— Вроде идеи Билла Камминга сжульничать ради пары совов[1017], — напоминаю я ему. — Но тут получается одно из двух: виноваты либо они, либо он. Если только Ливетт и молодой Уилсон не набрались и не начали видеть, чего не было.

— Боже, Флэшмен! — встревает Уильямc. — Есть ведь и другие свидетели, наблюдавшие за ним на второй вечер! Неужели вы полагаете, что миссис Уилсон или миссис Лайсет Грин могли...

— Нет, генерал. Просто мне известно, насколько часто люди видят то, что хотят видеть. И я не сомневаюсь, что обе леди и Лайсет Грин наблюдали прошлой ночью за Каммингом, будучи убеждены со слов других, что он — шулер. Так вот, — продолжаю я, перекрывая их протесты и реплику Берти, что это чушь, — воля ваша, но я продолжаю утверждать, что Камминг не схвачен за руку достаточно крепко, чтобы убедить меня... Но ему не избежать кучи неприятных вопросов, согласен.

Я перевел взгляд на Берти.

— И раз ваше высочество оказало честь спросить у меня совета, я покорнейше рекомендую вам лично допросить с пристрастием всех пятерых обвинителей и самого Гордон-Камминга прежде, чем слухи распространились дальше.

Поскольку предложение проистекало из элементарного здравого смысла, вознаграждением за него стал набыченный вид, сердитый взгляд и рык королевской особы, поэтому я почел за лучшее откланяться и вышел, оставив трех мудрецов таращиться друг на друга и хором блеять «что же нам теперь делать?» — пять слов, служащие идеальным девизом любой катастрофы. Я слышал их в Кабуле перед отступлением, в Канпуре, на высотах у Северной долины при Балаклаве, и не готов поклясться, что кто-то не твердил их, покуда мы прокладывали свой путь по склону Жирных трав, следуя за Дж. А. Кастером, да покоится с миром его тупая башка. Никто, как водится, не знает ответа, все растерянно переглядываются до тех пор, пока старший по званию (в данном случае — добрый принц Эдуард) не примет в панике решения, неизменно оказывающегося ошибочным.

Я отправился в пустую бильярдную, где, потягивая бренди и катая шары, размышлял над неожиданной, но такой приятной заварушкой, обещающей оживить столь скучный визит. Вам ли не знать, какой скверный из меня подпевала при королевской персоне — если только эта персона не женского пола и не молода, но Скотина Берт сюда точно не вписывается, — как не склонен я наслаждаться обществом выскочек в дебрях Йоркшира (эдакого английского Техаса, населенного безудержными хвастунами с вкраплением пары сносных подающих), когда нечем заняться, кроме как торчать под проливным дождем на ипподроме. Скачки — это здорово, когда молод и сам в них участвуешь, но когда тебе под семьдесят и пропадает желание ездить на чем-либо, кроме «кресла»[1018], они кажутся ничуть не занимательнее воскресной проповеди на гэльском.

И вот недоразумение с баккара, с шикарной возможностью скандала, бесчестья и всеобщего поливания грязью, обещает стать превосходным развлечением — при условии правильной организации, конечно, что вполне даже реально с Берти на грани ужаса, Ковентри и Уильямсом в качестве советчиков и вашим покорным слугой, готовым помаслить при любой возможности крутые ступеньки. Вы можете заметить, что это весьма убогое занятие для человека, игравшего роль ассистента в великом множестве настоящих катастроф, да и действующие лица мелки по сравнению, но я ухватился за шанс. Как говорится в Великой Книге, есть время мчаться под трубный глас с криком «ха-ха!» и время сидеть в сторонке и глядеть, как другие шлепаются в грязь.

И должен признаться, не все авантюры, слава богу, свершаются по свист пуль и ядер. То, что случилось в сентябре 90-го в Трэнби-Крофт, было отчаянной драмой — пусть на свой, тихий лад — не хуже тех, что мне доводилось переживать, а над порожденной ею загадкой умники двадцать лет ломали головы... Но больше не будут, потому как я в деталях расскажу, как все случилось и почему, и поскольку к тому времени, когда мой отчет станет достоянием публики (если таковое вообще случится), я давно уже сыграю в ящик, можете положиться, что это правда, какой бы невероятной она ни казалась.

Для начала я бы ни за что не поехал в Трэнби-Крофт, если бы не Элспет. Она была закадычной подругой молодой Дейзи Брук — девчонки вдвое ее моложе, являвшейся одной из звезд тогдашнего общества, но обладающей таким же эксцентричным характером. Ну, вы в курсе, что представляет собой Элспет, а Дейзи, известная как Трещотка Брук, являла собой разновидность чокнутого социалиста. Даже сейчас, став графиней Уорик, не меньше, она без конца мелет женскую чушь про рабочих и прочее. Во время Трэнби девица была удивительно красива, богата, как Крез, похотлива, как кролик, и являлась любовницей принца Берти. Сказать честно, я не уверен, не стоит ли считать ее любовью всей его жизни, так как он оставил ради нее Лили Лангтри и хранил столь несвойственную ему верность до тех пор, пока Кеппел не начала вилять перед ним своей гузкой. Должен признать, у принца был вкус насчет голозадых наездниц — я тайком делил с ним Лангтри и воздавал должное милашке Дейзи — а кто не воздавал? Но только не Кеппел, увы — та появилась, когда я уже достиг возраста, который Маколей назвал эпохой куриного бульона и шерстяных носков. Ты начинаешь понимать тогда, каким смешным выглядишь, волочась за куколкой, которая тебе в дочки годится, и ищешь утешения в выпивке, куреве и книгах. Скучно, конечно, зато не так утомительно и накладно.

Так вот, юная Дейзи Брук была приглашена в Трэнби одной из первых, и убедила Берти, что веселье будет неполным без ее дражайшей Элспет, леди Флэшмен. У меня тут был собственный интерес, проистекавший из опыта пятидесяти лет брака с моей благоверной, которая, как я имел основания считать, вовсе не чуралась мужского внимания, покуда я пропадал за границей, наводя ужас на врагов королевы. Не то чтобы я был уверен, вовсе нет, и Элспет вполне могла быть невинна как святая Сесилия, но мне никак не избавиться от подозрения, что эта потаскушка переспала с половиной списка офицеров, включая его королевское высочество принца Уэльского и Уильяма Гордон-Камминга, баронета. Конечно, этот только слух, что они с Берти обнимались в оранжерее в Виндзоре в 59-м, пока Флэши в Мэриленде помогал янки развязать гражданскую войну, но я то и дело замечал, как он с вожделением на нее пялится.

Что до скотины Камминга, тот был высок и строен, как греческий бог, и отчаянно увивался за Элспет в шестидесятые — будучи на двадцать лет моложе ее, вот ведь распутный юнец.

Скорее всего, все у него получилось, хотя доказательств нет: Элспет купалась в его обожании, это верно, но, поскольку так происходит с каждым встреченным мужчиной, это еще ни о чем не говорит. Факт, выделивший Камминга из толпы остальных ее обожателей (?), заключался в том, что после двадцати лет знакомства она вдруг отшвырнула его как горячую заклепку, даже резко отшила в Роу. Я не знал, почему и не допытывался — чем меньше мне известно о ее похождениях (а ей о моих) — тем лучше. Подозреваю, именно поэтому мы всегда были такой любящей парой. По службе мы с Каммингом сталкивались в Зулуленде, где он находился при штабе Челмзфорда, покуда я улепетывал из-под Исандлваны. Встречались мы и на родине, и я всегда был предельно вежлив, как со всеми, кого подозревал в романах с Элспет. Не позволяйте себе распускать язык, и никто не заподозрит в вас ревнивого мужа.

Ко времени Трэнби Элспет вроде как уже достигла возраста, когда вероятность, что Берти или Камминг попытаются увлечь ее за софу, сходила на нет, но мне все равно не хотелось оставлять ее в досягаемости жирных пальчиков первого или щегольских усиков второго. Супруга сохранилась на удивление хорошо: на половине седьмого десятка у нее оставалась фигура танцовщицы живота и те самые наивная улыбка и широко распахнутые голубые глаза, что пленили меня, когда ей было шестнадцать. В те годы Элспет была пылкой, как гурия, и кто взялся бы утверждать, что она растеряла за полвека свой пыл? Помнится, читал я про любовницу французского короля, Помпадур, или как там ее звали, так вот та аж в восемьдесят не сложила оружья. Так что смекайте.

Поэтому меня совсем не порадовало приглашение в Трэнби. Впрочем, вскоре я пришел к выводу, что, пока Берти занят Дейзи, а Камминг, по слухам, увивается за какой-то американкой, мне с легким сердцем можно остаться дома. Но в последнюю минуту какой-то из пожилых родичей Дейзи раскудахтался почем зря, чтоб ему пусто было, и, не желая все-таки оставлять дорогую леди Флэшмен в одиночестве среди этой вонючей компании, я чертыхаясь согласился ехать. Сомневаюсь, что принц встретил это решение троекратным «ура»: вопреки всем угодливым реверансам, которые отвешивал я в его адрес, он меня сторонился и старался не смотреть в глаза. Нечистая совесть, ясное дело. Но это до поры, пока на горизонте не забрезжил вдруг первоклассный скандал и перспектива ритуального детоубийства со стороны нашей милостивой государыни, стоит ей услышать о проделках своего сына. И поделом мерзавцу.

Обо всем этом я думал, катая шары по зеленому сукну, и вспоминал все, что приключилось в Трэнби за два дня, которые мы тут находились, то есть с понедельника. Усадьба представляла собой типичный сельский дом денежного мешка, судовладельца по фамилии Уилсон. Местечко, как можете представить, не для сливок общества, но для Донкастера вполне приличное; по средам устраивались скачки, и если, по меркам язвительного света, хозяин Трэнби и его друзья рассматривались как второй сорт, то принц Берти, парень вульгарный, чувствовал тут себя как дома. Недостатка в обычных своих прихлебателях вроде Камминга или Сомерсета он не испытывал, клика Уилсона ходила перед ним на задних лапках, а еда, вино и удобства, как водится в большинстве буржуазных домов, были выше всяких похвал — не то что в этих промозглых баронских особняках, где суп попадает на стол ледяным, после того как страдающий подагрой лакей проковыляет с ним полмили, а пружинные кровати вышли из моды еще во времена Ричарда III. У Уилсонов было уютно и почти весело, молодежь развлекалась, не доставляя неудобств, Берти вел себя приветливо и любезно, и некоторое однообразие вполне скрашивалось комфортом.

Элспет оказалась в своей стихии: в первый вечер она поражала всех своими прелестями, прикрытыми парижским нарядом, вызвавшим завистливые похвалы дамской бригады, а также одобрительное «хрю» и сальный взгляд Берти. Влезть в платье стоило ей немалых усилий, даже при моей помощи, но когда это удалось, она уже ничуть не походила на бабушку, как полагалось ей по годам. Играли свою роль подкрашенные волосы и белизна ухоженной кожи, но прежде всего то радушное, самодовольное обаяние, которого она не утратила и поныне — а ведь теперь ей уже скоро девяносто! О да, Элспет наделена бесценным даром радовать и веселить людей — о, она чертовски забавна, когда хочет, просто высший класс, что особенно удивительно, поскольку в мозгу у нее явно одна извилина, да и та прямая. «Никогда ее не встречал, но уже очарован», — говаривал Палмерстон. Да, есть у нее талант делать людей счастливыми.

Она околдовала Берти, сидевшего рядом с ней за обедом, привлекла своей милой болтовней восхищенное внимание остальных мужчин и, к моему изумлению, даже обменялась любезностями с Гордон-Каммингом. «Эге, — думаю, — не ожило ли былое пламя?» Не спуская с нее глаз, я сам был сражен, и потом, проснувшись посреди ночи и обнаружив прижавшиеся ко мне шикарные прелести, с удивлением почувствовал в себе настроение оседлать, кряхтя и отдуваясь, свою красотку. Она сонно хихикала и говорила, что я совсем спятил и творю глупости.

— В нашем-то возрасте! — бормотала она, когда все закончилось. — Что скажут дети? Ах, Гарри, дружочек, помнишь тот лес на Мадагаскаре? Гарри! Гарри!!! Дорогой, все в порядке? Давай принесу тебе воды... Или лучше бренди?

«Вот это да, какой прекрасный способ умереть», — думал я, будучи не в силах пошевелиться, не то что ответить. Однако заметил, что моя благоверная свежа как огурчик, и дал себе зарок смотреть в оба.

Ах, это сладкое воспоминание заставило меня забежать вперед. Именно в тот вечер, после обеда, принц предложил сыграть в баккара, и Камминг, как говорят, сжульничал в первый раз. Я, естественно, не имел об этом ни малейшего понятия, так же как и на следующий день, когда он, безмозглый идиот, снова принялся жонглировать ставками. Если верить свидетелям. Сегодня, в вечер среды, скандал вышел наружу — по крайней мере среди нескольких избранных, — я, развлекаясь бильярдом, пытался осмыслить его и, признаюсь, прикидывал, какое развлечение состряпать из этого всего. Да, это в моем духе, и, между нами, неужели вы отказались бы?

Но сначала надо разобраться. Насколько мне представлялось, существуют три объяснения, одно другого невероятнее.

Сложнее всего допустить, что Камминг действительно мухлевал. Я находил обвинение нелепым, хотя и очень хотел в него верить. Подполковник был хлыщ и законченный сноб, живое воплощение офицерского и аристократического превосходства: хладнокровный, красивый, богатый, с усами и платочком в рукаве. Он глядел на окружающий мир поверх кончика носа, был наверняка слишком брезглив, чтобы бриться в ванной, являлся, весьма вероятно, бывшим любовником моей благоверной, то есть вполне заслужил любой грязный трюк, каковой я решу с ним проделать. Но дело в другом: вопреки всем своим антипатиям я не мог не признать, что жульничество — не его стиль. Я убеждал себя, что даже те, на кого никогда не подумаешь, способны на отвратительнейшие проделки... Не относится ли этот Камминг к бесшабашным идиотам, которые шельмуют в игре не денег ради, но чисто ради удовольствия щекочут нервы? Такие примеры есть. Руди Штарнберг хотя бы. Но нет, тот был прирожденный подлец. Камминг не такой, и вопреки всей своей твердолобой отваге, которую он вроде как проявил при Улунди и в Судане, я не мог причислить его к любителям дергать тигра за усы. Слишком много рисковал он потерять... и вопреки всей моей неприязни, я не мог не признать, что Камминг был джентльменом.

Значит, свидетели либо заблуждаются, либо врут. Ошибку придется исключить: двое, даже трое еще могли допустить просчет, но пятеро?! Оба вечера подряд? Значит, остается заговор с целью обесчестить Гордон-Камминга, состряпанный пятью сговорившимися обвинителями. Смешно, скажете вы... А я не скажу. За пределами Англии я проделывал и не такие штуки и встречал святош, измарывавших себя с головы до ног грязью по самым нелепым резонам. А еще я с трехлетнего возраста знал, что термины «честь», «священная клятва» и «слово джентльмена» суть не более чем шепот на ветру, когда дело касается жадности, амбиций и страха.

И все же, стоило вам приглядеться к пятерке свидетелей, чтобы признать теорию о заговоре притянутой за уши. Никто из них не был близок с Каммингом, не имел оснований ненавидеть его, не говоря уж о желании уничтожить. А одного из них стоило не задумываясь вычеркнуть из списка подозреваемых. Кстати, вот они:

— Артур Стэнли («Джек») Уилсон, сын хозяина дома, молодой щеголь, живущий за счет папаши и лелеющий мечту вырасти в прожигателя наследства; откровенно туп и, возможно, способен на вспышки ярости, но едва ли на злодейство;

— его сестра, миссис Лайсет Грин, умеренно хорошенькая, безобидная, посредственная особа, явно не тянущая на роль Лукреции Борджа;

— ее муж, Лайсет Грин, напыщенный «вечный» юнец, крайне довольный собой и своим положением владельца своры фоксхаундов[1019] в каком-то затхлом северном болоте. Мой опыт гласит: существуют просто болваны, болваны надутые и В.С.Ф.[1020], но последних никак нельзя отнести к заговорщикам;

— Беркли Ливетт, законченный остолоп из полка Камминга, и его вполне можно было бы заподозрить в естественном желании подчиненного свести счеты с командиром, вот только из органов чувств у этих гвардейских офицеров не атрофировались только чресла да желудок.

Согласитесь, все четверо мало подходят на роль конспираторов — если только не допустить, что Камминг, отчаянный ловелас, не соблазнил в понедельник перед чаем миссис Лайсет Грин, подтолкнув прочих троих состряпать дьявольский план с целью отомстить за ее поруганную честь. Но пятая свидетельница развеивала предположение о заговоре, как дым. Речь о миссис Артур Уилсон, жене хозяина дома, самой респектабельной из матрон, когда-либо задававших взбучку повару, и сверх меры признательной за честь принять у себя члена королевской фамилии — то есть последний, по словам самого Берти, человек, который желал бы скандала под своей крышей. Если она утверждает, что видела, как Камминг жонглировал фишками, значит, так оно и есть.

Получается, разумного объяснения нет, и если я хочу добраться до разгадки этого происшествия, которое, признаюсь, начало интересовать меня не на шутку, надо добыть больше информации у очевидцев. Заодно это позволит выяснить, не просочился ли скандал наружу. В обоих случаях лучшим источником будет моя благоверная — женщина глупая, зато наделенная глазами и ушами разведчика-афридия, особенно в делах, которые ее не касаются.

Я совершил неспешную рекогносцировку, осматривая местность и нюхая воздух: Лайсет Грины нигде не наблюдались, миссис Уилсон сидела в гостиной, лихорадочно обмахиваясь веером в вполуха внимая болтовне леди Ковентри. Заглянув в курительную, я обнаружил молодого Уилсона и Ливетта; заметив меня, они тут же прервали свою оживленную беседу, но мне удалось подслушать реплику Ливетта: «Говорю же, я не могу в этом участвовать, Джек, он ведь мой начальник, черт побери!» Показательно и знаменательно, отметил я про себя и направил стопы в музыкальный салон, где одна из дам терзалась в образе Ям-Ям[1021] под притворное восхищение собравшихся. Моя цель обнаружилась в углу — она обчищала в бэкгаммон[1022] некоего несчастного иностранца. Элспет, старая потаскуха, так трясла стаканчиком с костями и верхней частью своего туловища, что ее противник явно думал о чем угодно, только не об игре.

— Опять дубль шестерок, граф! — заверещала она, раскрасневшись от восторга. — Никогда столько не выбрасывала! Ах, теперь дубль четверок! Какая удача! Так, все мои шашки вышли — ах, а ваши-то еще остались! Ну и незадача! Гарри, глянь-ка, у меня бэкгаммон! Вот это повезло! Нет-нет, граф, не надо, уберите свой кошелек обратно в карман! Мы же играем на интерес, не на деньги, — с лукавой улыбкой, — говорю же, я не возьму, правда! Еще партию не желаете?

— После двух гаммонов и бэкгаммона в пяти играх? — восклицает старый пень. — Ах, дорогая леди Флэшмен, я еще способен сражаться против удачи и искусства, но когда они соединяются с красотой и очарованием, мне остается только сдаться. Разве я не прав, сэр Гарри? Но я настаиваю на праве заплатить долг, — продолжает граф, вкладывая монеты ей в ладонь, что дало ему возможность поцеловать Элспет ручку и полюбоваться колыханиями ее буферов, покуда она протестующее трясла ими.

— Ох, ну разве он не душка? — вздыхает женушка, позвякивая добытыми золотыми вслед ковыляющему прочь графу. — Что ж, фартинг фунт бережет, как сказал бы папа.

Она ссыпала денежки в карман и перешла на речь, подобающую светской даме.

— Знаешь, Гарри, я так часто выбрасывала шесть и один, дубль единиц и дубль шестерок, что мне даже не по себе. Вдруг он подумает, что я использовала налитые кости?

Скорее уж налитые полушария, подумал я.

— Как хорошо, что ты пришел, — продолжила Элспет. — Он так тяжело задышал, не знаю почему, а еще я видела, как не нравится ему проигрывать, и мне стало так скучно. — Она взяла меня за руку и понизила голос. — Честное слово, здесь такая тоска, тебе не кажется? Может, поедем завтра домой? Принц не обидится? Мне кажется, я по горло сыта собравшейся в Трэнби компанией и уверена, что тебе она тоже не по вкусу, дорогой.

Шайка у пианино перешла к завершающим куплетам «Трех маленьких девочек»[1023], веселье становилось все более бурным. Когда мы вышли, Элспет потянулась к моему уху и прошептала:

— Хочу признать: Уилсоны стараются как могут, они так добры и рады всем услужить... Но они ведь не совсем подходящее общество, не так ли?

О да, она прирожденный сноб, моя маленькая принцесса из Пэйсли! Можно подумать, что ее заводчик-папаша был хоть на гран лучше Уилеонов. Но старый прохиндей выцепил себе пэрство, перед тем как сыграть в ящик, и его дочь уверена, что его герб и наличные, вкупе с моим К.В.[1024] и военными заслугами, не говоря уж о своем периодическом близком знакомстве с королевой, приподнимают ее над толпой. Что в какой-то степени правда. И если не приподнимают, то ставят особняком, это уж точно. Нас не отнести к высшему свету, но отрицать наше уникальное положение никто не возьмется.

Я ответил, что, если с нее довольно, мы можем уехать с утренним поездом.

— Не думаю, что и его королевское высочество надолго задержится здесь после заезда Леджера. Но мне казалось, тебе тут нравится, старушка: наслаждаешься победами, притягиваешь взоры — ты просто неотразима, если хочешь знать, — играешь роль души компании, очаровываешь Грязного Берти...

Напоминание о внешности неизбежно заставило мою благоверную остановиться у большого зеркала в коридоре. Отражение воззрилось на меня укоряющим взором голубых глаз.

— Мне кажется, я знаю, что подобает особам королевского ранга, — гордо заявляет она. — И могу сказать, что вежливую обходительность никак нельзя назвать словом «очаровывать» в том низком смысле, в каком употребляешь его ты.

Элспет самодовольно поправила роскошные золотистые локоны и со вздохом подперла розовую щечку затянутым в перчатку пальчиком.

— К тому же дни, когда я могла очаровывать, остались далеко-далеко позади...

— Ты вовсе так не думаешь... как и Билли Камминг, если уж на то пошло. Ах, я все знаю — вы с ним флиртовали за игрой в баккара!

Было это или не было, но мне показалось, что в ее прекрасных глазах промелькнула вспышка, прежде чем они удивленно распахнулись, глядя на меня с притворным гневом.

— Флир-р-ртовали?! Что за чушь! — Она затрясла головой. — Нелепо даже подумать — в мои-то годы! А он говорит «флиртовали»! Боже правый...

— Какие твои годы, я имел возможность убедиться прошлой ночью, припоминаешь?

Поскольку в коридоре мы были одни, я подошел к ней сзади и заключил в любящие объятия.

— Ох! — воскликнула она и щелкнула меня веером. — Это был не флирт. Я была беспомощной жертвой — бедной беззащитной компаньонкой, и тебе должно быть стыдно за свои слова.

Элспет закончила поправлять прическу и повернулась, чтобы чмокнуть меня в щеку.

— И кто это утверждает, что я увивалась вокруг Билли Камминга, хотелось бы знать? Нет-нет, вредный старикан, остановись и скажи мне немедленно!

— Оуэн Уильямc, офицер и джентльмен, вот так! По его словам, вы очень мило щебетали за картами.

— Подлый брехун! — отзывается благовоспитанная дочь пэра. — И это только потому, что джентльмен помог даме сделать ставки! Ты же знаешь, как у меня плохо со счетом...

— Бэкгаммон составляет исключение, надо полагать.

— Бэкгаммон — это одно, но в картах я, как тебе известно, совершенный профан и могла ляпнуть что-нибудь, рассмешившее его. А уже если про флирт, Гарри Флэшмен, то кто бы говорил? Неужели я позабыла про миссис Лео Лейд... и Китти Стивенс?

Имена из пятидесятилетнего прошлого, оказывается, еще свежи в ее причудливо избирательной памяти. При этом хорошо бы еще узнать, кто такая эта Китти Стивенс!

— Ага, камушек в ваш огород, друг мой, — продолжает она, беря меня под руку, когда мы пошли дальше. — Что еще сказал тебе этот пустозвон Уильямc?

Это уже любопытно: ненавязчивый вопрос. Слишком ненавязчивый.

— О, только это, — отвечаю я. — Подозреваю, он хотел поддеть меня, зная, как я не выношу Камминга. Но ему ведь невдомек, что и ты не выносишь этого типа.

Я ободряюще пожал ее ладошку.

— Иначе с какой стати тебе было отшивать его несколько лет назад?

— Я его отшила? Что-то не припомню.

Еще любопытнее, ведь если в Лондоне W.1[1025] и есть память, не уступающая слоновьей, то она кроется в весьма скудном в прочих отношениях умишке Элспет, леди Флэшмен. Не она ли доказала это только что, припомнив миссис Лео Лейд и ту другую потаскушку, кто бы та ни была? Я понял вдруг, что это неспроста. Вопреки беззаботному щебетанию, женушка сделала стойку, стоило упомянуть имя Камминга: блеснувшие в зеркале глаза, безыскусный допрос про полученные от Уильямса сведения и безразличное «что-то не припомню» подсказали, что она нечто скрывает от меня. Означает ли это, что Камминг снова решил распустить ручонки? В ее возрасте? Чертовски маловероятно, но... Королева Ранавалуна была бабушкой, но это ведь не остановило меня. Проклятье, если это правда, я позабочусь, чтобы он вышел из назревающей заварушки перемазанным с ног до головы. Но месть может подождать — сначала надо выудить другую рыбку. Поэтому, пока мы шли к гостиной, я смолк, продолжая хмуриться.

— Постой-ка, — говорю. — Уильямc обронил еще нечто... Точно, про баккара прошлым вечером. Ты не заметила ничего... Ну, про то, как играл Камминг?

Элспет растерялась. Но такое с ней происходит, как правило, всегда, когда речь не касается денег и амурных подвигов.

— Это ты о чем, Гарри?

— Было что-то необычное в том... как он делал свои ставки?

— Мои ставки, хочешь ты сказать? Я же сказала, он помогал мне...

— Нет, свои собственные! Как помещал он их на стол?

Она поглядела на меня, как на дурака.

— Ну, рукой, конечно. Просто клал их...

— Да, душенька, — продолжаю я, стараясь не сорваться. — Но это не совсем то, что я имел в виду...

— Он брал те цветные фишки со значками и клал перед собой. И передо мной, ведь, как я уже сказала, он советовал мне как ставить, потому что мне невдомек правила или способы, как безопаснее играть. И должна признаться, — плотину косноязычия у нее вдруг прорвало, — что это совершенно глупая игра, ума в ней не требуется никакого. Так я ему и заявила. «Как мы можем рассчитывать ставку, — говорю я, — коли понятия не имеем, сколько очков у принца? А вдруг у него девять, и где мы тогда окажемся?» Камминг рассмеялся и сказал, что приходится идти на риск, ведь это, мол, игра. «Это-то ясно, — я ему в ответ, — но было бы куда интереснее, знай мы одну из карт принца, а он — одну из наших. Тогда мы могли бы прикинуть, сколько ставить». А он заявил, что нам надо брать пример с Монтроза, и прочитал стишок, известный со школы[1026]. Ну, ты его знаешь, про то, что слишком боится судьбы тот, кто не решается испытать ее: победит он или проиграет. А я ему: «Все это замечательно, сэр Уильям, только все мы помним, что случилось с маркизом». И он расхохотался пуще прежнего...

Я нежно люблю ее, гораздо сильнее любого другого известного мне человеческого существа, и ответственно заявляю, что ни разу за почти семьдесят лет совместной жизни не пытался ее придушить. Но в этот миг едва удержался от соблазна.

— «...а "картинки", верите или нет, ничего не стоят!». «Но тогда, — спрашиваю я его, — зачем их вообще кладут в колоду?». А он отвечает, что это для весомости, уж не знаю, что имелось в виду. А я говорю, что так обидно проиграть, имея на руках двух королей, и получить еще одного, запросив третью карту, когда у принца сущая шеперня, но дающая ему восемь, и у него получается сильная рука, хотя трудно поверить, что три короля совсем ничего не дают...

Я мягко взял ее под руку и повлек от двери гостиной к уединенному алькову в конце коридора, поскольку видел одно только средство прояснить это дело раз и навсегда.

— Довелось тебе хоть раз заметить, как Камминг добавляет фишки к своей ставке после того, как принц объявит количество очков?

Элспет слегка прикусила зубками нижнюю губу — этот выражающий озадаченность жест сразу и навсегда покорил мое сердце в 1839-м.

— Ты имеешь в виду, после того как принц объявит победителя?

— Именно.

— Но в таком случае, — она нахмурилась. — уже поздно увеличивать ставку, так ведь?

— В этом все и дело! Замечала ли ты, чтобы Камминг после того, как объявят результат, помещал за черту другие фишки?

— Какую черту?

— Черту, — выдавливаю я сквозь стиснутые зубы, — которая была проведена мелом по сукну на столе. — Это напоминало разговор с дикарем-бушменом. — Линия, за которую помещали ставки.

— Ах, так вот зачем нарисовали эту линию? А я-то думала просто для красоты.

Элспет подумала немного, потом покачала головой.

— Нет... Не припомню, чтобы он клал еще фишки после...,

Когда до нее дошло, незабвенные голубые глаза распахнулись, а челюсть отпала.

— Но, Гарри, это же означает жульничество!

— Черт, как ты догадалась? Так и есть. Ну так ты не замечала, чтобы Камминг делал это? Рукой или карандашом?..

— Что ты, нет! Ну, я тотчас заметила бы и сказала, что так нельзя, что он ошибается и обязан...

Тут супруга резко замолчала, уставившись на меня, тревога на ее лице стала постепенно меняться на какое-то странное, хорошо знакомое выражение. А потом она улыбнулась — той самой пухлогубой насмешливой элспетовской улыбочкой, которая столько раз заставляла меня распахивать ногой ближайшую дверь и расстегивать штаны. Я с удивлением заметил, как глаза ее внезапно увлажнились, она встряхнула головой, прижалась ко мне и потрепала затянутой в перчатку рукой мои баки.

— Ах, Гарри, мой джо, милый мой дружочек! — промурлыкала жена. — Так вот почему ты мучил меня этими дурацкими расспросами: старый хрыч Оуэн Уильямс наплел тебе, что этот Билли Камминг пару раз брал меня за руку во время баккара? — Она нежно, любяще рассмеялась и похлопала меня по морщинистой щеке. — Конечно, брал, но только чтобы показать, куда помещать ставки, глупыш! И ты все еще ревнуешь свою старушку-жену, дикарь ты этакий! Но не стану утверждать, что мне это не нравится!

И она поцеловала меня способом, какой любой благовоспитанной матроне полагалось забыть много-много лет назад.

— Как будто мне хочется подцепить какого-то другого мужчину, кроме моего мужа, — продолжает она нежно, оправляя мой воротник. — Даже если бы я еще могла. Ну, теперь подай мне руку и пойдем в гостиную. Насколько я понимаю, миссис Уилсон должна уже разливать чай.

Загвоздка в том, что, когда Элспет поворачивает разговор в такое вот шутливое русло, широко распахнув невинные очи, тебе ни за что не понять — простодушие это или хитрая уловка. Из слоновой кости у нее была не только шея, но и все выше нее, однако это не означало, что моя благоверная не способна выловить утку из пруда, когда понадобится. Зная ее тщеславие («даже если бы еще могла», черт!), я не сомневался, что расспросы она отнесла на счет моей ревности, к вящей своей признательности, которую выразила так мило... И все-таки чувствовалось, что связано с Каммингом нечто, чего Элспет не договаривает. Ладно, может статься, лучше этого и не знать. Прояснилось одно, зато главное: кто бы ни заметил его мухлюющим, это была не леди Флэшмен.

Я оставил ее молоть языком в обществе леди Ковентри и на ходу переменил свое намерение заглянуть к принцу и поинтересоваться, как там развивается его истерика, и решил посетить главное действующее лицо скандала, что обещало больше информации, а также потехи. Оказавшийся на пороге бесчестья и позора Камминг наверняка представлял собой любопытное зрелище, и немного мужского сочувствия со стороны старого боевого товарища Флэши может подвигнуть его на какой-нибудь забавный поступок. «Чем больше заваруха, тем веселее зрелище», — сказал один великий[1027].

Камминг, вынужден признать, принял удар достойно. Он стоял у каминной полки, прямой как стрела, истинный гвардеец до кончика аристократического носа, поверх которого презрительно глядел на мир. Тем не менее я подозревал, что это вулкан, готовый взорваться, и когда он выпроводил лакея, я внезапно уклонился от рукопожатия и ухватил баронета за запястье, нащупывая пульс. Мне нравится выводить из себя эту братию.

— Какого черта? — завопил Камминг, высвобождаясь.

— Немного частый, но не сильно. Нормально, — говорю я, хотя на самом деле не нащупал жилку. — С принцем говорили?

— Значит, вы в курсе! Да, я виделся с его высочеством.

Его глаза воззрились на меня с плохо скрываемой неприязнью.

— Надеюсь, вы не верите в эту чушь?

— С какой стати мне в нее верить? — отвечаю я, усаживаясь в кресло.

— Некоторые идиоты верят: Уильямc и Ковентри! И принц! А вы разве когда думали о людях хорошо?

— Пожалуй, нечасто. Но те, как правило, заслуживали этого. В вашем же случае, сдается, я единственный в этом доме человек, который не склонен подозревать вас в нечестной игре.

Его ирония сменилась изумлением, он сделал шаг вперед, но тут же замер в сомнении.

— Вы не верите им? Почему?

Камминг, как видите, относился ко мне настороженно. Что ж, не он один.

— Потому что это лишено смысла.

Я выложил ему доводы, которые вам уже известны, и с каждым словом лицо его просветлялось, пока не приобрело выражение некоей отчаянной надежды.

— Вы сказали все это принцу? Бога ради: что он ответил?

Я покачал головой.

— Убедить его не удалось. Так же как Ковентри и Уильямса. Не возьмусь осуждать их — обвинение очень серьезное. Пятеро свидетелей...

— Свидетелей? Скорее, чокнутых недоумков! Две идиотки и кучка бестолковых юнцов — чего стоит их слово?

В мгновение ока надменный гвардеец испарился; Камминг стоял передо мной, его кулаки сжались, глаза метали молнии, руки тряслись от ярости. Любопытно, как человек сохраняет ледяное спокойствие, когда весь мир ополчился против него, но стоит проронить одно сочувственное слово, и гнев и обида начинают изливаться из него фонтаном, потому что он решил, что нашел друга, на которого может положиться.

— Как могли они подумать? — продолжал он бушевать. — Господи, Флэшмен, как они могли? Люди, которые знают меня двадцать с лишним лет, мои старые друзья! Как будто я мог... опуститься... до такой низости! И ради чего? — В глазах его блестели слезы, и если бы подполковник начал топать ногами и рвать на себе волосы, я ничуть бы не удивился. — Ради нескольких жалких фунтов? Черт, да я швырну их им в лицо...

— Нет, вы не сделаете этого, если сохранили хоть каплю здравого смысла.

Он изумленно вытаращился.

— Это может быть расценено как признание вины, — продолжаю я. — Вы же честно выиграли их, так? Так оставьте деньги при себе.

Вполне здравый совет, кстати.

— Впрочем, в этом все и дело, — добавляю я, подаваясь вперед и глядя ему прямо в глаза. — Не надо обрывать шторы, Камминг, лучше скажите как на духу: вы жульничали?

Его грудь ходила ходуном, но при этих словах он замер и выпалил:

— Нет! Клянусь честью!

Он говорил правду, без вопросов. И убедили меня не слова, а все, что я увидел и услышал с момента, как вошел в комнату. Я не претендую на звание непогрешимого судии в делах своих собратьев (или сестер), могу поддаться на обман и не верю обещаниям и клятвам, даже самым торжественным. Но я много чего повидал, и опыт подсказывал, что поведение Гордон-Камминга, и в спокойствии и в гневе, было искренним.

— Прекрасно. Тогда перейдем к свидетелям — они, выходит, лгут?

Это снова смутило его.

— Откуда, черт возьми, я знаю? Вся эта история ужасна! Какое мне, дело врут они или нет? Кучка идиотов и настырных баб! Кому есть интерес до их россказней? Послушайте, Флэшмен, мне наплевать на их глупые обвинения — им грош цена! Но люди вроде Уильямса и... принца, которых я считал друзьями... А они обратились против меня... поверили в эту гнусность... Бог мой! И только вы, от кого я меньше всего ожидал сочувствия, вы один... поверили мне...

Думаю, он не хотел, чтобы это прозвучало как оскорбление, но так вышло, и я поймал себя на мысли, что симпатизирую ему еще меньше, чем прежде. Камминг задохнулся от избытка эмоций, поэтому я взял слово:

— Вы не ответили. Так они лгут?

— Не знаю и знать не хочу! — Он сделал несколько стремительных шагов, потом остановился, глядя на стену. — О, думаю, что нет! Чертовым идиотам могло померещиться, что они видели нечто, но кто поручится, когда имеешь дело с этими молодыми ослами? Что им, вообще, известно о картах и о том, как надо играть? Мальчишки, школьники! А этот тупица Ливетт? Мог бы задуматься хоть на секунду...

— Перестаньте дергаться и возьмите себя в руки, — приказываю я. — Проклятье, парень, я же пытаюсь помочь! — Вранье, конечно, ну куда ж без него. — Если хотите выбраться из заварушки, прекратите разглагольствовать и начните думать. Итак, вы считаете, что они не лгали. Значит, ошиблись. Как? В этом-то и загвоздка. Что в вашей игре, вернее, способе делать ставки, могло навести их на мысль о жульничестве? — Я протянул ему чируту и чиркнул спичкой. — Ну же, садитесь и давайте размышлять.

Камминг затянулся несколько раз, собираясь с мыслями, потом беспомощно развел руками.

— Откуда мне знать, что им там почудилось? Представить себе образ мыслей... тупых баб и безмозглых юнцов вроде Уилсона...

— Это не ответ. Слушайте сюда: насколько мне известно, свидетели утверждают, что два или три раза вы клали перед собой пятифунтовую ставку, а затем, стоило объявить вашу группу выигравшей — хоп-ля! — и вот уже пятнадцать. Как такое возможно? Подумайте, приятель — если верить им, это вы добавляли две красные фишки к той, что уже лежала на столе. Вы это делали? Имели возможность? Нет, перестаньте орать, думайте! Если вы не мухлевали, то как оказывались там эти лишние фишки?

Он стоял, потирая лоб, потом повернулся и на лице его читалась полная растерянность.

— Не знаю, Флэшмен. Это невозможно... Клянусь, я никогда не изменял ставку, после того как... — Тут Камминг вдруг остолбенел, глаза и рот его раскрылись, он издал судорожный вздох. — О, мой бог! Конечно! Coup de trois!Так и есть, Флэшмен, это coup de trois!

И с губ его срывается громкий скрипучий звук, который я расценил за свидетельство облегчения.

— Что это еще за coup de trois?

— Моя система! — Глаза у него блестели. — Как только я сразу не подумал? Я утраивал, не понимаете? Смотрите.

Он выудил из кармана горсть монет, рассыпав их повсюду, а одну положил на стол.

— Вот — это моя пятифунтовая ставка. Я выигрываю и получаю второй пятифунтовик из банка. — Камминг шлепнул рядом вторую монету. — Оставляю их лежать и добавляю еще пять... — Стукнула третья крутляшка. — И получается моя ставка на следующий кон — пятнадцать фунтов! Я всегда так играю! Ставлю пять, выигрываю еще пять и добавляю третью пятерку! Получается coup de trois!

Подполковник залился торжествующим смехом.

— Боже, это же старо, как горы! Каждый понтер знает эту систему, но только не зеленые мартышки вроде Уилсона и Ливетта! Они видели, как я ставлю пять, отворачивались и поворачивались снова, когда объявляли очки и банкир расплачивался. И видели три фишки: мою изначальную ставку, выигрыш и третий пятифунтовик, который я добавлял для следующей раздачи! Все яснее ясного! — Он мощно выдохнул и уселся в кресло. — А неопытные новички вкупе со старой девой и домохозяйкой решили, что я нечисто играю!

— Есть проблема — они убеждены, — говорю я, — что вы добавляли фишки, после того как оглашали счет, но до того как банкир платил выигрыш. И что вы получали пятнадцать фунтов.

— Они ошибаются, вот и все! Это вопрос... хм-м... ощущения времени, так скажем.

— С их слов, однажды вы смухлевали со ставкой и потребовали выплаты дополнительных десяти фунтов из банка...

— Чепуха!

— ... а в другой раз протолкнули фишку карандашом через линию...

— Ложь! — Мой собеседник снова вскочил, побелев от гнева. — Проклятье, неужели вы не понимаете? Не видите, что произошло? Один юный идиот увидел мой coup de trois, счел его жульничеством, рассказал другим юным идиотам, и поскольку они оказались не умнее его — и с готовностью поверили в худшее — все стали видеть то, чего и в помине не было! Проталкивать фишку карандашом! Жуть! — В возбуждении он ухватил меня за руку. — Ну неужели вы не понимаете, Флэшмен?

По правде я понимал, и чувствовал, что, скорее всего, нашел разгадку. В его словах есть здравый смысл... вроде бы. Новоиспеченные игроки, как Ливетт и Уилсон, понятия не имеющие о хитрых системах, используемых асами вроде Камминга, вполне могли превратно истолковать его действия. Как он и сказал, тут все решал вопрос временных интервалов, а в примитивно организованной домашней игре, без крупье в первый вечер и с банком, выплачивающимся кое-как, вполне могло случиться, что юнцы сочли подполковника еще ожидающим выплаты, тогда как он просто оставил выигрыш лежать, где лежит, добавив к нему добавочную фишку для следующего кона. Если предложить это объяснение свидетелям, оно наверняка посеет в них сомнение. Берти же ухватится за него, как за спасательный круг, и остальным, ради сохранения приличий, придется признать, что произошла ошибка.

Если и существовал кот в мешке, то я его выпустил. Затея, обещавшая стать грандиозным скандалом, обернулась хлопком подмокшей петарды, и этот чертов баронет уйдет отсюда без единого пятнышка на своем треклятом гербе... Так показалось мне в тот миг. С самого начала я, как помните, опасался, что сыщется простое объяснение, и вот теперь нашлось более-менее приемлемое, пропади оно пропадом. Обидно было до слез, и еще обиднее потому, что я собственными руками указал ему чертову лазейку.

— Неужели вы не понимаете? — нетерпеливо повторил Камминг. — Господи, все ясно как день! Вы не можете не видеть! Это понятно любому, у кого есть мало-мальские мозги — даже дубина Уильямc не сможет отрицать факта! Я прав?

Я изобразил на лице мину судьи и пробормотал, что, скорее всего, так.

— Ну наконец-то, слава боту! — с иронией в голосе вскричал он, и если не хватало мелочи, способной убедить меня в его искренности, то ею стала именно эта нотка сарказма. Ни намека на сомнение, как будет воспринято его объяснение, ни робкой надежды на одобрение — только холодная ярость, каковую и должен питать оклеветанный человек, которому соизволил-таки поверить его собеседник. Две минуты назад перед ним разверзалась бездна отчаяния, но теперь сэр Гордон-Камминг, баронет, снова оказался в седле, брызжа обидой на несправедливость и излучая самоуверенность. Причем, заметьте, ни слова благодарности вашему покорному слуге.

— Надо немедленно поговорить с принцем! Он человек разумный, не то что эти придурки Ковентри и Уильямc. Не сомневаюсь, они настроили его против меня, но, когда я все объясню, его высочество непременно встанет на мою сторону.

Он подскочил к туалетному столику, схватил щетку с серебряной ручкой и, готовясь к визиту, стал наводить лоск на свои знатные гвардейские усы и оправлять рукава. Я же тем временем поражался способностью человеческой натуры к самообольщению. Камминга буквально распирало от самоуверенности, и в его пустую башку не закралось даже мысли о том, что остальных не так-то просто будет заставить принять такую точку зрения. Я назвал объяснение приемлемым, но оно было далеко не таким железным, как казалось подполковнику. Многое зависит от того, как его представить... И насколько настроены будут в него поверить.

— Хороший им будет урок, чтобы не делали необдуманных выводов! Да и на основе таких нелепых свидетельств — болтовне каких-то сосунков! И вот моя честь, доброе имя, годы беспорочной службы — все оказывается не в счет против поганых языков ничтожных шпионов! — Камминг, кипя от ярости, устремился к двери, но вдруг резко развернулся. — Черт, нет! Я не стану! — Он щелкнул пальцами, указывая на меня. — С какой стати мне это делать?

— Делать что? — только и смог выдавить я, потому как он, пыша гневом, с хмурой улыбкой медленно приближался ко мне.

— С какой стати мне унижать себя объяснениями? Ведь пострадавший — я, не так ли? Мне единственному пришлось претерпеть урон от этого... этого невообразимого афронта! Меня самым гнусным образом оскорбила кучка невоспитанных щенков и два старых дурня, настроивших, без всякого сомнения, принца вопреки его собственным здравым суждениям и благородным инстинктам.

Будучи опьянен своей обидой, Камминг оказался не так глуп, чтобы обвинять нашего святого Берти. Баронет лающе рассмеялся.

— Господи, Флэшмен, во времена наших отцов я смыл бы позор, размозжив этим идиотам головы на песках Кале! А сейчас мне придется идти на поклон и умолять: «Пожалуйста, сэр, я могу доказать, что ваши докладчики — доносчики, так будет вернее! — совершенно ошиблись, будьте добры сообщить им это и простить меня за то, что вел себя, как подобает человеку чести!». Этого от меня ожидают?

А еще твердят о вздорном характере женщин — ха, их обидчивость — ничто по сравнению с уязвленной самооценкой шотландского баронета. Я прикинул, встречался ли мне когда-нибудь столь же заносчивый осел, наделенный природным талантом к саморазрушению? На ум пришел Джордж Кастер. Ага, поставьте его и Гордон-Камминга на край пропасти, и даже гадать не берусь, кто из них первый сиганет вниз, горько оплакивая судьбу.

— В таком случае, — говорю я, стараясь сохранять подобающее случаю мрачное выражение, — что вы намерены предпринять?

— Да ни черта! Раз уж вы, — и этот придурок тыкает в меня пальцем, — по уши влезли в эту кашу, то сделаете все за меня! Вы будете моим посланником, Флэшмен, и сможете насладиться, дав им понять, какими ослами они себя выставили! У вас ведь дар работать языком, это всем известно, — продолжает Камминг, усмехнувшись если не губами, то завитком голоса. — Вы разъясните им про coup de trois и прочее, потому что я отказываюсь наотрез! Не мне унижаться перед ними — пусть приходят сами! Готов принять их извинения — я имею в виду Ковентри с Уильямсом и ту троицу молокососов! Леди, разумеется, не в счет, как и принц, которого, без сомнения, ввели в прискорбное заблуждение. Да, — подвел он черту, гордо выпрямившись и глядя перед собой горящими глазами, — вот как я поступлю! Так что идите, дружище, и не щадите их!

Видя, что я колеблюсь, баронет нетерпеливо нахмурился.

— Так что, вы идете?

А почему бы и нет? Я уже поведал вам о своем счете к Гордон-Каммингу: я терпеть не мог его чванства, нескрываемого презрения ко мне, не говоря уж о подозрении, что он покрыл мою коровенку; и вот теперь напыщенный ублюдок назначает меня мальчиком на посылках. Глядя через призму своей всепобеждающей самоуверенности, идиот считает, что совершенно обелился и все должны пресмыкаться перед ним, но вы-то (зная меня) — понимаете, что я даже за спасение собственной души не отказался бы от шанса утопить эту свинью.

А ведь он оказался в моих руках, без дураков. Объяснение про coup de trois подвешивало дело на волоске. Подай его как надо, и трое мудрецов, а также свидетелей изволят проглотить его, дабы избежать ужасного скандала. А скормленное из моих умелых рук, оно окажется расплеванным по всему полу.

Поэтому я согласился на роль посредника и оставил его облизываться при мысли об унижении обвинителей и восстановлении попранной чести. Время, согласитесь, терять было нельзя, и я направился к апартаментам принца. И по пути мне встречаются не кто иные, как трое главных свидетелей, явно имевших только что аудиенцию у его высочества: мастер Уилсон, сияющий от удовольствия; Лайсет Грин с поджатыми губами и молодой Ливетт, явно мечтающий очутиться где-нибудь на Внешних Гибридах. Значит, на этом фронте без перемен, умозаключаю я, и сильно сгущенная атмосфера гостиной принца — по вине сигарного дыма, по преимуществу — подтвердила мою догадку.

— Этот малый невыносим! — стонал Берти, подразумевая, похоже, Лайсета Грина. — Поверить ему, так нет даже тени сомнения. Ох, какой кошмар! Что нам остается, как только поверить им?

— Как скажет ваше высочество, — голос Ковентри напоминал речь викария на похоронах. — Это подразумевает, что нам необходимо принять... — он нахмурился, просеивая свой словарный запас. —... Да, меры в отношении сэра Уильяма.

— Если их не последует, Лайсет Грин молчать не станет, — заявляет Уильямc.

— Самоуверенный идиот! — отрезает Берти. — Ладно, так не стоит... Он достойный человек, без сомнения, только бы поубавить этого твердокаменного упрямства.

Принц хмуро посмотрел на меня.

— Что у вас?

Я доложил, что виделся с Гордон-Каммингом.

— И что толку? Я сам с ним виделся, и это было ужасно! Скажу честно, он едва сдерживал слезы! Один из ближайших моих друзей, я доверял ему, как себе... Но как поверить его отрицаниям перед лицом таких... таких... — Берти взмахнул рукой, указывая на дверь. — Свидетели убеждены совершенно. Даже Ливетт, бедняга... Боже, мы едва вытянули хоть слово из него!

Принц со стоном плюхнулся в кресло, осторожно взял одну из сигар, будто та была отравлена, и скептически посмотрел на меня.

— Так что сообщил вам Камминг?

— Отрицает все напрочь. Могу я довести до вашего высочества данное им объяснение?

Принц подпрыгнул.

— Какое объяснение?

Я колебался, артистично нахмурившись и качая головой.

— Сам не знаю, как принять это... Признаюсь, что... — я сделал паузу, дожидаясь, когда меня спросят, какого черта я имею в виду.

Что и произошло, причем с изрядным нажимом.

— Ну хорошо, сэр... — начал я, как бы извиняясь, и выложил им историю про coup de trois целиком и без прикрас, но роняя каждое слово с интонацией сильного сомнения. Наградой мне стало вытянувшееся и мрачное, как гроб, лицо Ковентри, недоверчивая мина Уильямса и померкнувшая надежда в налитых кровью глазах Берти.

— Вы верите в это? — восклицает последний.

Я ответил суровым молчанием, очернившим Гордон-Камминга лучше всяких слов.

— Но это возможно? — продолжает настаивать принц.

— Возможно, сэр? — я скривил губу и пожал плечами. — Ну да, пожалуй... возможно...

— Но даже если это правда, — вмешивается Уильямc, — во что вы явно не верите, теория по-прежнему никак не объясняет различные... э-э... странности. Карандаш и прочее. — Он встретился с обреченным взглядом Берти. — Очень жаль, сэр, но это оправдание сильно напоминает мне жалкие извинения отчаявшегося человека. Уверен, что именно так воспримут его Грин и остальные.

Ковентри издал унылый вздох.

— В самом деле, оно только подтверждает мою уверенность, что сэр Уильям... Ах, эти свидетели... эти обвинения...

— Что он мошенник и вор! — продолжил за него Берти. Не в силах больше сдерживать свой нрав, он грыз сигару и смотрел на нас. — Ладно, видит Бог, мы сделали все возможное, чтобы разобраться в этой истории. Наш вердикт таков: Камминг играл нечестно и был пойман. — Впервые за этот вечер принц говорил, как подобает королевской особе. — Теперь: как можно замять это дело?

Все молчали, поэтому я снова взялся за весло:

— Боюсь, это невозможно, сэр... Если только вы и Уильямc готовы на риск предстать перед военным трибуналом.

Если бы я сказал «готовы стибрить бриллианты короны и сбежать в Парагвай», то не мог бы породить большего возмущения, но прежде чем Берти успел взорваться, я пояснил:

— У вас обоих офицерские патенты, сэр. Я-то, разумеется, в отставке. Но вы, будучи на действительной службе и зная о недостойном поведении собрата-офицера, обязаны довести это до сведения вышестоящей инстанции. Поскольку ваше высочество имеет ранг фельдмаршала, не уверен, что над вами имеется начальник... За исключением Ее Величества, конечно. Также, полагаю, командир полка, в котором служит Камминг...

Конец фразы потонул в затяжном приступе королевского кашля — результат дыма, попавшего не в то горло. Это дало ему время поразмыслить над моим предупреждением. Хрипя и утирая пот, принц хрипло заявил, что плевать он хотел на все военные трибуналы и что ни единого слова не должно просочиться до ушей военных или еще каких-либо начальников. Это, мол, ясно?

— Никаких утечек! — прокаркал Берти. — Любой ценой мы должны сохранить это... между нами. Скандал... — ему страшно было даже подумать о последствиях. — Нужно найти способ!

Он снова сел и хлопнул ладонями по коленям.

— Непременно нужно!

Итак, мы вернулись на исходную позицию: трое напрягали мозги, а Флэши, выглядевший озабоченным, был внутренне спокоен, ибо ждал своего часа. Наконец Ковентри его предоставил.

— Надо изыскать возможность, — начинает он, — выказать... недовольство поведением сэра Уильяма, что позволит смягчить... негодование обвинителей и заодно не позволит просочиться ни единому слову об этом прискорбном инциденте...

— А, очнитесь, Ковентри! — обрывает его Берти. — Они требуют его головы! Грин дал это ясно понять. И как сможем мы в таком случае сохранить все в тайне, ума не приложу!

— Как можно наказать Камминга, не выдав его? — провозглашает Уильямc, и тут я понимаю, что наступило время обнародовать Компромисс Флэшмена, который созрел у меня в голове за пару минут до того. Я деловито прокашлялся, чтобы привлечь внимание.

— Полагаю, лорд Ковентри указал нам путь, сэр, — говорю. — Предположим... Да, допустим Камминг подписывает бумагу... Ну, вы представляете подобные документы: обязательство никогда не брать карт в руки. Как? — Они притихли, как утки в грозу. — Суровое наказание для человека его склада, так ведь? Буду весьма удивлен, если такая мера не удовлетворит Грина и компанию. Взамен, — я внушительно пристукнул по столу, — они обязуются молчать. Как и мы, разумеется. Вот и решение вопроса, и без тени скандала.

В плане зияла дыра в милю шириной, но я знал, что Берти ее не заметит — последние четыре слова затмевали для него все остальное. Он сделал стойку, словно сеттер, Ковентри, по обыкновению, блуждал в тумане, но Уильямc взорвался:

— Камминг ни за что на это не пойдет! Ха, да это равно признанию вины.

— Ничуть, Оуэн! — возражаю я. — Это не говорит о признании, но даже если так, все останется строго между нами и обвинителями, которое и так считают его виновным. Больше никто не узнает.

Я повернулся к Берти, который уже догрызал сигару.

— Уверен, сэр, он согласится. А какой у него есть выбор? Публичное бесчестье... а кроме того, — продолжил я, глядя на Ковентри и Уильямса самым несгибаемым из своих взглядов, — он знает, что в результате отказа замараны будут имена поважнее его собственного.

Трюк сработал. Берти подскочил, будто я ему штык в ногу воткнул, а по выражению лица Уильямса было ясно, что прозвучи из моих уст фраза: «Пойдите и скажите Каммингу, что если он не согласится и не убережет тем самым нашего драгоценного принца от скандала, то да поможет ему Бог», — то и она не смогла бы отразить мысль яснее. Ковентри, естественно, был в ужасе.

— Но... такой документ... допустим, что сэр Уильям согласится подписать его в обмен на обещание хранить тайну... разве вяжется он с принципами... э-э... секретности?

— Конечно нет, — отвечаю я. — Это будет просто обещание никогда не играть в карты, подписанное Каммингом, засвидетельствованное его высочеством и обвинителями. Ничего такого. Свидетели дают его высочеству слово чести ни устно, ни письменно не разглашать детали. И дело в шляпе.

Несколько минут Берти молчал, а когда заговорил, то стало ясно, что его заботит.

— Можно ли рассчитывать, что эти люди не проболтаются?

— Дав слово принцу Уэльскому?

Это, похоже, удовлетворило его, поскольку с минуту Берти сидел молча, потом спросил двоих других собеседников, как им план. Они, разумеется, запыхтели в знак сомнения: Уильямc опасался, что Каммингс откажется подписать, Ковентри беспокоился за исход в целом. Согласятся ли Лайсет Грин и Ко, вопрошал он, и Берти приглушенно фыркнул.

— Согласятся! — буркнул он, подводя черту.

После чего они занялись подготовкой собственно документа, оказавшегося довольно простым, и обсуждением способов доведения его до виновной стороны. Берти предложил мне присоединиться к Ковентри и Уильямсу, но получил скромный отказ.

— Я не дипломат, сэр, — говорю. — Слишком прямолинеен для такой работы. Его милость и Оуэн лучше справятся без меня. Кроме того, — продолжает честный старина Флэши, — Камминг меня не любит. Понятия не имею, почему, но факт. Нет смысла его раздражать, так что чем меньше будет про меня упомянуто, тем лучше.

И знаете, Уильямc прямо-таки затряс головой, расчувствовавшись, а Берти пошел еще дальше, проводив меня одобрительным похлопываньем по плечу. Еще более щедрыми оказались его эмоции час спустя, когда он вызвал меня к себе (как раз когда я уже собирался заглянуть). Принц сидел на краю кровати в халате, с бокалом в руке и сигарой в зубах, усталый, как пес, но довольный трудами на своей ниве.

— Итак, он подписал! — радостно объявляет он.

Берти взял и протянул мне документ — всего несколько строчек с кучей подписей внизу, включая верхнюю — «У. Гордон-Камминг» — и закорючку самого принца.

— Не без отчаянной борьбы, как доложил Оуэн Уильямc. Твердил, что это расценят как признание вины, но уступил, когда его поставили перед выбором: либо подпись, либо крах. Угощайтесь, Флэшмен, — он указал на графин и коробку с сигарами, — и присаживайтесь. Избави боже меня снова пережить такой вечер — после обеда даже глаз не сомкнул, — и с удовольствием отхлебнул вина. — Если честно, я совсем не был уверен, что он подпишет, но вы-то все знали наперед, хитрый стреляный воробей!

И подмигивает мне.

— Ну, сэр, у него ведь не было особого выбора, правда? Принимая в расчет все обстоятельства, он должен считать, что легко отделался.

— Так же думает и Лайсет Грин, хотя ему хватило ума не озвучивать свои мысли. О да, все свидетели тоже расписались, как видите. — Берти уставился на бумагу, качая головой. — Должен признать, непросто невиновному было бы взять и подмахнуть такое... И все же... — его поросячьи глазки впились в меня. — Есть, по-вашему, хоть малейшая вероятность того, что Камминг говорит правду?

— Поставьте себя на его место, сэр, и скажите: вы подписали бы такое, будучи невиновным? Или заклеймили бы обвинителей лжецами, пообещав затаскать по судам? Или взяли хлыст и...

«Или подумали бы о том, что скажет матушка», — мог я еще добавить. Принц посидел, хмурясь и качая головой, потом спрашивает, почти ворчливо:

— И какого дьявола на него нашло — жульничество я имею в виду? С ума, что ли, сошел, как считаете? Может, временное помешательство какое? Я слышал что-то о подобных вещах.

— А я — нет, сэр. И думаю, что к нему это в любом случае отношения не имеет.

Он кивнул, и пока мы пили и курили, изрек еще несколько философских замечаний. Берти наслаждался наступившим облегчением, и при расставании проявил исключительную любезность, сжав мою пятерню и второй раз за день назвав «Гарри».

— Я обязан вам... причем не в первый раз. Это, — он постучал по расписке Камминга, — была блестящая идея, но чем скорее мы поместим ее в безопасное место, тем лучше. Это документ не из тех, которые приятно увидеть в утренней газете, верно? Что ж, спокойной ночи, дружище, и еще раз спасибо... И дай бог, чтобы мы никогда больше не услышали об этом деле.

Если ты способен поверить в это, дорогой принц, то тебя можно убедить в чем угодно, думаю я. Потому как имел твердокаменную уверенность в том, что нам еще многое, слишком многое предстоит услышать о Великом скандале с баккара в Трэнби-Крофт. Берти, которого заботило только то, чтобы новость не достигла ушей мамочки, или ослы вроде Ковентри и Уильямса могли убеждать себя в том, что молчание обеспечено навеки: клятвы, честь и все такое прочее. Но меня не обманешь. В секрет посвящены по меньшей мере с десяток человек, причем из них две женщины, и рассчитывать, что они не дадут волю языкам, просто глупо. Дело просто обречено выйти наружу, как я и решил для себя в тот миг, когда стоял перед Гордон-Каммингом, оценивая его и придя к выводу, что баронет представляет собой идеальный объект для спуска в сточную канаву. Все, что для этого нужно, это вдохновение и четкий расчет, скажу я вам, остальное произойдет само собой.

Так и вышло, и если времени для утечки потребовалось больше, чем я ожидал, то результат того стоил. Так и не установлено, кто именно проболтался, но, по моему глубокому убеждению, это был сам Берти, как бы невероятно это ни казалось. Но дело в том, что американские газетенки в качестве своего источника указали не кого иного, как закадычную подружку Элспет, Дейзи Брук (это они окрестили ее Трещоткой Брук). Впрочем, поскольку именно она согревала в те дни постель принца, нет ничего удивительного, что он в какой-то момент имел несчастье поделиться с ней. Дейзи клялась, что это ни при чем и грозила обратиться в суд, но так и не обратилась.

Кто бы ни сболтнул, еще до Рождества во всех клубах и собраниях только и разговора было, что Камминг жульничал. Тот требовал опровержений и извинений, но не получал ни тех ни других. И вот его репутация рухнула до точки, когда либо остается заказать пинту портвейна и пистолет на завтрак, либо записаться в Иностранный легион.

Он не сделал ни того, ни другого. Породив в свете изумленные толки и затаенное злорадство, любопытство в обществе и, не сомневаюсь, ужас в принце Уэльском, Камминг подал на пятерых своих обвинителей из Трэнби в суд за клевету.

Суд состоялся в июне 91-го, и одно из главных сожалений моей жизни заключается в том, что я не мог присутствовать и полюбоваться нашим Берти на скамье для свидетелей, ежащимся под градом вопросов забывших свое место присяжных. Судья и адвокат, в отличие от них, вели себя подобострастно и обеспечивали его прибытие и отбытие исключительно в паланкине. Процесс длился с неделю и по всем отчетам представлял собой один из лучших юридических цирков в истории, где судья играл роль распорядителя манежа, и не хватало разве что оркестра и хора девочек. Будучи знаком с лордом главным судьей того времени, старым Колриджем[1028], я совершенно не удивляюсь, поскольку этот старый хрыч был просто кладезем веселых историй. Однажды, как говорят, его заключительная речь продлилась двадцать три дня, и именно этого субъекта, если хотите знать, следует нам благодарить за трехмильную зону территориальных вод.

Можете не сомневаться, не раз и не два мне едва удавалось побороть искушение не полюбоваться спектаклем, но я заставил себя держаться в стороне — когда вы приложили руку к организации катастрофы, лучше отойти подальше от места, куда валятся обломки. Я знал, что Берти и Ко не станут упоминать о моем участии в деле, прискорбном и без прославленного Флэши, и не ошибся. Кое-то из знакомых, наслышанных о моем присутствии в Трэнби, приставал с расспросами, но я был тверд, как скала: мол, скверная история, приятель, трудно поверить, куда катится армия и далее в том же духе.

Помимо вердикта, который я доведу до вас в свое время, если вы с ним еще не знакомы, главной сенсацией стал шторм, обрушившийся на голову несчастного наследника престола. Боже упаси, чтобы я сопереживал этому жирному невеже, но даже меня изумила ярость, с какой газеты и ораторы накинулись на него, будто он похищал монахинь и продавал их в бордели Порт-Саида. И все из-за того только, что он играл в баккара! «Горе монархии!» — вопиял один писака; другой твердил о «хоре всеобщего порицания», остальные же выражали гнев и разочарование пристрастием к «самого низкого пошиба игре» и сокрушались, представляя, как «будущий король Англии заправляет оргией картежников». Даже «Таймс» пестрели выражениями вроде «прискорбно», «достойно сожаления» и «ужасно»; одно шотландское издание сочло, что «принц явно не таков, каким должен быть». Но больше всего мне понравился заголовок, гласящий, что Британская империя унижена и все цивилизованное человечество указывает на нее пальцем.

Что до самого суда, то можете поднять официальные отчеты, если угодно, но мне приятно думать, что вы не найдете там ничего, чего не могу сообщить я. Законники проштудировали каждую чертову секунду в течение трех вечеров, малейшее перемещение треклятых фишек, до буквы собрали кто, кому и когда что-то сказал, и с каким выражением, и что при этом подумал и почему. И так раз за разом, но смею уверить, к концу процесса присяжные пребывали в таком же тумане, как и публика. В бой был брошен главный юридический калибр того времени: со стороны Камминга выступал ни больше ни меньше как Кларк, сам генеральный стряпчий, а защиту представляли двое самых лучших адвокатов, Чарльз Рассел и молодой Асквит. Последний вам известен в качестве клоуна, оскверняющего своей персоной кресло премьер-министра, а мне он вспоминается сияющим юнцом, которому я однажды вручал в Лондонской школе награду за хорошую учебу. При всем том Асквит заработал репутацию ловкого крючкотвора, Рассел же слыл соколом в человеческом обличье, да и выглядел под стать.

Читая отчеты в газетах, я пришел к выводу, что показания не слишком расходятся с моими воспоминаниями, по крайней мере, ни в чем серьезном. Оуэн Уильямc дал основное резюме о событиях в Трэнби, которое грешило определенными нестыковками: не было ясности о порядке разговоров вечером в среду, не удалось установить, кто именно предложил составить проклятый документ. Последнее неудивительно, ведь этим человеком был ваш покорный слуга, а про меня не говорилось ни слова. Как и про Элспет. Я опасался, что ее могут вызвать в качестве свидетеля, поскольку в первый вечер она участвовала в игре, а во второй даже занимала на время место леди Ковентри, соседнее с Каммингом. Но то ли о ней забыли, то ли вспомнили, но сочли, что только ее бессмысленного щебетания и не хватает этому суду. Как и некоторые другие гости, она вообще не упоминалась в деле.

На само дело это никак не повлияло. Камминг в своих показаниях отрицал факт шулерства, заявляя, что потерял голову и подписал документ, ибо не видел другого способа избежать скандала. Он дошел даже до робкой нападки на Берти, высказав предположение, что его королевское высочество был главным образом озабочен прикрытием собственной обширной задницы. И это, как вам уже известно, святая правда.

Пятеро обвинителей стояли насмерть, хотя Кларк, величайший мастер сбивать суд с толку глупыми вопросами, провозгласил, что нашел в их показаниях различные расхождения. Он также намекнул, что пара из них была во хмелю, немало потешился насчет статуса Лайсета Грина как хозяина своры гончих и вел тонкую линию, выказывая удивление, что при всем твердом поведении Камминга, его железной уверенности и т.д. у обвинителей даже мысли не возникло о возможности впасть в заблуждение. Его заключительная речь длилась вчетверо больше, чем у Рассела, который прямиком нацелился на глотку Камминга: почему-де тот не потребовал очной ставки с обвинителями, как поступил бы любой честный человек? Еще Рассел напомнил присяжным, что не одни обвинители считают Камминга виновным — принц, Уильямc и Ковентри думают так же.

Из всего прочитанного я мог ткнуть пальцем только в одну чистую ложь — защитники утверждали, что их подопечные не готовились следить за игрой Камминга во второй вечер. Ну и чушь, скажу я вам! Вам говорят, что парня заметили за мошенничеством, и вы не станете глядеть за ним в следующий раз? Да уж мне-то не говорите — вы бы глядели за ним как рысь. Если верить Оуэну Уильямсу, обвинители договорились наблюдать, но теперь, на скамье для свидетелей, все отрицали. Их резон понятен — им не хотелось, чтобы их рассматривали в качестве шпионов за таким же, как они, гостем. Отсюда последовали изрядные ляпсусы при перекрестном допросе. Кто-то, кажется, Лайсет Грин, заявил следующее: «Зная, что Камминг жульничает, я смотрел за ним, но без намерения следить». Большей несуразицы мне, думаю, в жизни не доводилось слышать. Но дела это не меняло: обвинители видели, что видели, и твердо стояли на своем.

К утру седьмого дня, когда обе стороны закончили давать показания, дело качалось на весах: половина столицы считала Гордон-Камминга величайшим плутом со времен Иакова, тогда как другая половина придерживалась мнения, что Кларк выставил пятерых обвинителей безмозглыми кретинами (если не злокозненными выскочками), чьи утверждения не стоят ломаного гроша. Прогуливаясь весь день от Гайд-Парка до Темпла и обратно, я слышал, как в клубах полемизируют насчет Камминга. Но чем восточнее пролегал мой маршрут, тем очевиднее становился для меня истинно британский феномен: среди простого народа противники Камминга желали ему проигрыша по той самой причине, по которой сторонники из высших классов оправдывали его — потому что он был аристократ. Лордоненавистники пылали праведным гневом к зажравшейся знати, которая развлекается и играет, пока честный люд чахнет с голоду. Так значит, к черту Камминга, принца Уэльского и всю эту шайку! С другой стороны, находились работяги, которые почитали «треклятым бесчестьем, что настоящий джент, проливавший кровь за страну и королеву», будет терпеть унижение от всяких ничтожеств. Не удивительно, что иностранцы нас не понимают.

Без сомнения, именно по причине того, что я надеялся насладиться позором Камминга, мне не давали покоя картины, что присяжные высказываются в его пользу и ему возмещают причиненный вред. Проистекало, это прежде всего из убеждения, что он все-таки не мухлевал — если отбросить ненависть и предубеждение, этот человек был на такое не способен. Но все сейчас зависело от жюри и от того направления, какое задаст ему достопочтенный Колридж. Утренние газеты содержали полный отчет, и я тщательно проштудировал его, расположившись в пабе на углу Флит-стрит в обществе пирога и пинты пива.

Дневное заседание началось с протеста этого осла Оуэна Уильямса. Он требовал наказать генерального стряпчего Кларка, который, по словам Уильямса, обвинил его в «ужасном преступлении — клевете на невиновного».

Колридж не мог припомнить, какие именно слова были употреблены, но сказал Уильямсу, что поверенный может говорить в суде все, что сочтет нужным, и попросил любезно закрыть рот и дать ему, Колриджу, самому делать оценки. После этого Уильямc благоразумно ретировался, скрежеща зубами, и Колридж обратился к двенадцати «людям честным и верным»[1029].

На это наверняка стоило посмотреть, поскольку, судя по всему, судья изображал умудренного опытом честного старикана; взирая поверх очков, он давал понять присяжным, что представляют собой парни вроде Кларка или Рассела с Асквитом. Он не назвал их напрямую умниками, но дал понять, что не будет вреда, если его «неспешная рысца» вклинится между бешенным аллюром вышеназванных господ и вынесением вердикта.

Разложив по полочкам увенчанную париками бригаду, судья сообщил жюри нечто для меня новое — что жульничество в карты является преступлением, подлежащим уголовному суду. Затем напомнил, что по заявлению Кларка Камминг не заинтересован пускать по миру своих обидчиков — пусть присяжные держат это в уме, если возникнет вопрос о возмещении вреда. (Сто против восьми он наказывал им голосовать за Камминга, отмечаю я). И еще одно — осуждают они игру или нет, к делу не относится. Вопрос стоит так: жульничал Камминг или нет?

Затем Колридж повел речь, по мне, весьма осмысленную, о ходе игры, показаниях свидетелей, и вызвал некоторое оживление, когда, описывая систему Камминга обозвал ее «соuр d`etat»[1030]. Он мигом поправился: конечно, она называется не coup d`etat, но тоже как-то по-французски... Ox, coup de trois, так вроде бы? Ага, отлично.

И наш честный старина Колридж продолжил, благородный и милосердный дальше некуда, привлекая внимание присяжных к тем или иным пунктам, напоминая, что его личное мнение ничего не значит, решать им, а все что в его силах, это поставить вопросы, отвечать на которые предстоит жюри. Лишь однажды он не сдержался, вступив в краткую перепалку с Кларком, за то, что тот сунул нос в личные дела обвиняемых. Не вина Лайсета Грина, что отец его был инженером, так ведь? И если молодой Джек Уилсон признанный тунеядец, разве это не его право? И если Уилсон пресмыкается перед принцем, так что с того, все ведь пресмыкаются?

Кларк заявил, что не называл отца Лайсета Грина инженером, на что Колридж ответил: да, не называл, но в этом был замечен его подчиненный. Он тоже не называл, заикнулся Кларк, но Колридж отмел возражения и сказал, что не видит причины потешаться над человеком, отец которого служил по инженерной части, и если парень водит компанию с принцем, то кому от этого плохо? Это вовсе не обязано восстановить этого малого против Гордон-Камминга, вот в чем соль.

Далее. Вся эта ахинея про то, как Гордон-Камминг потерял голову, вовсе не впечатлил суд. Прежде чем подписывать, Камминг имел кучу времени на размышления и знал, что делает. И он не потребовал очной ставки с обвинителями — чертовски странно, по мнению Колриджа. И не вернул выигранные деньги, не вложил в банк эти злосчастные 238 золотых. Так-так...

Дочитав до этого места, я почувствовал, что дело склоняется в пользу обвиняемых, но выводы делать рано. Потом старый пень лег на другой курс, обратившись к особе принца Уэльского. Да, Колридж не видит причин для сотрясения трона только из-за того, что принц играет в баккара. Его высочеству приходится вести напряженную общественную жизнь, принимать посетителей, произносить спичи, слушать речи и все это, по мнению судьи, жуткая скука, так что если принц желает немного разлечься вечером, так почему бы нет? Кто-то скажет, что лучше бы он почитал Библию вместо партии в баккара, но у нас ведь свободная страна, разве нет?

Вполне здравая, на свой лад, тирада, перемежаемая цитатами из Шекспира (включая кусок про Генриха V при Азенкуре, про честь) и прочих авторов, с которыми коллегия присяжных была, разумеется, прекрасно знакома, и латинскими изречениями, призванными напомнить о серьезности предстоящей работы. И вот под конец, когда жюри, надо полагать, погрузилось в приятную дремоту, Колридж сбросил вдруг маску философствующего старого хрыча и произвел натиск, решивший дело сразу и навсегда.

Станет ли невиновный, возопил он, подписывать документ, признаваясь в жульничестве, просто из стремления не дать публике узнать, что принц Уэльский тешится игрой в баккара? Согласится ли человек назвать себя шулером только ради того, чтобы на свет не всплыло занятие принца, которое кому-то покажется постыдным? Нет, он, Колридж не в состоянии поверить в это.

Присяжные удалились... И на этом, проклятье, отчет оборвался, и мне пришлось отправиться домой. И вот, тихим вечером иду я домой, как вдруг на углу Брутон-стрит появляется мальчишка с кипой газет и воплем: «Вердикт!» И верно, горячая новость поспела: жюри потребовалось тринадцать минут, чтобы оправдать обвиняемых.

Это означает, что Камминг уничтожен. «Двенадцать честных» объявили его лжецом и мошенником.

Каюсь, новость, хотя и превосходная, потрясла меня. Какого дьявола жюри из англичан, обязанное толковать сомнение в пользу человека, приняло такое решение? Но все же они были в суде, в отличие от меня, и для вынесения вердикта им потребовалось очень мало времени, едва ли больше, чтобы собраться вокруг стола и проголосовать. Сомнений явно не имелось, как и возражений.

Удивительно, но общественные мнения, разделявшиеся почти поровну, после суда решительно склонились на сторону Камминга. Одна уважаемая газета высказалась, что свидетельство о жульничестве не столь уж и железное; а на каждом углу шушукались: какой-де вообще имелся смысл доводить дело до суда, когда его легко можно было уладить в Трэнби. И так бы и случилось, кабы не чрезмерное рвение друзей принца, стремящихся уберечь его от скандала.

Ирония в том, что вопреки уважительному обхождению со всякими там извольте-ваше-высочество-будьте-так-любезны, суд стал самым черным пятном во всей изрядно заляпанной репутации Берти. Пресса клеймила его от Белграда до обеда, а когда он (с благословения, как говорили, премьер-министра и архиепископа Кентерберийского) издал обращение, в котором заявлял, что терпеть не может карт и делает все возможное, дабы искоренить их, то выставил себя трусливым подленьким лицемером, каковым и являлся, и вызвал бурю насмешек.

Камминг, как и следовало ожидать, был похоронен для света и армии; ему хватило ума уйти в отставку, жениться на своей американке и удалиться в Шотландию. Зная баронета, я не сомневался, что позор для него — ничто по сравнению с яростью к заклеймившему его обществу и предателю-принцу. В эту самую минуту он сидит, наверное, в своей горной твердыне, облаченный в праведный гнев и презирает свет, который изгнал его. Это неудивительно, поскольку теперь, когда моя маленькая история близится к концу, я могу сказать вам, что... Гордон-Камминг пострадал ни за что. Он не жульничал в баккара.

Я узнал об этом через сутки после вынесения вердикта, но поделать ничего не мог, даже если хотел бы. Никто ни на миг не внял бы правде — я сам отказывался поначалу, настолько дико та звучала. Но сомнений не было, ибо она в точности совпадала с показаниями обеих сторон, да и поступила из достоверного источника. В конце концов, я с этим источником семьдесят лет прожил и знал, что, будучи способна при необходимости укрыть немного veri[1031] и добавить капельку falsi[1032], Элпет не лгунья.

Мы поглощали завтрак — я, в преклонном своем возрасте, ел в русском стиле: сосиска, бренди и кофе; она же в лучших традициях национальной шотландской кухни: каша, ветчина, яйца, кровяная колбаса, какой-то рыбный ужас под названием «копченый арброут», овсяные печенья, булки и мармелад (бог весть как ей удается сохранять фигуру!). Одновременно мы просматривали утренние газеты. Обычно Элспет и читает и болтает одновременно, но теперь сидела тише мыши, потрясенная расправой с Каммингом. Отложив наконец очки, она стала размешивать чай ложечкой, лицо ее выражало глубокую задумчивость.

— Поганое дельце, — говорю я. — Знаешь, старушка, мне все это непонятно. Хотя Камминг, конечно, мерзкий сноб, я все-таки не могу поверить, что он жульничал.

— А он и не жульничал, — отзывается Элспет.

— Как так? А, понимаю... тебе это тоже кажется невероятным. Что ж, вряд ли мы когда-нибудь узнаем правду, но...

— Почему же, я знаю, — заявляет она, откладывая ложку. — Камминг не мухлевал. По крайней мере, я склонна думать так о первом вечере, насчет второго же уверенна совершенно.

Элспет отхлебнула чай, я же едва не поперхнулся своим бренди.

— Что ты имеешь в виду под своим «знаю»? Ты же не в курсе дел! Помнишь, когда я расспрашивал тебя в Трэнби, не жонглировал ли он ставками, ты даже не поняла, о чем речь!

— Я прекрасна поняла, на что ты намекаешь, но было не слишком разумно говорить об этом в тот момент. Это было совершенно ни к чему, — спокойно добавляет моя благоверная.

— Ты имеешь в виду... что знала о его невинности? — от волнения я опрокинул чашку, залив все кофе. — Но это... это невозможно... Куда ты, черт побери, клонишь?

— Нет нужды наседать на меня или обращаться в таком раздражительном тоне, — заявляет она, быстро вскакивая. — Скорее подложи под скатерть тарелку, пока стол не испачкался. Проклятье, что за бардак! Ну же, дай уберу, а ты позови Джейн! О, мой лучший ореховый столик!

— К черту Джейн и столики! Скажешь ты мне, что собиралась или нет?

Жена откинула скатерть, промакивая и протирая стол салфеткой.

— Элспет, что за разговор про невиновность Камминга? Откуда тебе известно, черт побери?

— Слава богу, что кофе остыл... Ох, какой ужас! Придется теперь обрабатывать его французской полировкой! — Она рассматривала столешницу. — Ах, дорогой, и почему я не подождала, пока ты закончишь — мне ли не знать, каким ты бываешь по утрам.

Супруга с грациозным презрением отбросила грязную салфетку и села.

— Сэр Уильям Гордон-Камминг не жульничал. Вот что я имела в виду. — Она вздохнула, как Гризельда Многотерпеливая. — Дело в том, что... это я жульничала.

Бог весть какой был у меня вид в этот момент — наверное, как у ерша на сковородке. Она предупреждающе вскинула пальчик.

— Нет, прошу тебя, дорогой, не надо повышать голос или сердиться. Что сделано, того не воротишь, а слуги услышат. Если ты зол, мне жаль, но, может быть, ты выслушаешь меня и гнев твой поумерится. Надеюсь. — Элспет улыбнулась мне, словно младенцу в люльке, и отпила глоток чаю.

— Итак, это я добавляла фишки к ставкам. Всего лишь раз или два, а вовсе не столько, как они утверждают. Меня прямо поразило, когда я прочла в газетах показания, которые они все давали, даже миссис Уилсон. Господи, да если бы там творилось такое бесчинство, все на свете заметили бы, в том числе и принц! Вот как люди обманывают себя! Полагаю, — она пожала плечами, — генеральный стряпчий или кто-то еще правильно сказал, что мы видим то, что хотим видеть... Но они видели не то, если ты понимаешь, о чем я, потому что жульничал вовсе не Билли Камминг, а я... Хотя можно ли назвать это жульничеством? Короче, я провернула это дело пару раз, ну или три-четыре, быть может, не помню. В общем, достаточно для того, чтобы создать у них впечатление, что он мошенник, рада доложить, — добавляет Элспет с довольным видом. — И не надо сердиться, потому что Камминг заслуживал этого, и я была права.

Когда жизнь преподносит такое множество адских сюрпризов, как у меня, нелегко расставить их по степени ужаса: Гюль-Шах, входящий в афганскую темницу; Клеония, снимающая повязку с глаза, встреча с Бисмарком в замке кошмаров; пробуждение на орудийном жерле в Гвалиоре. Мне довелось пережить еще немало подобных потрясений, но ни одно из них не сразило меня более, чем те невероятные слова за завтраком в среду 10 июня 1891 года... И произносит их не кто-нибудь, а моя Элспет! На миг мне показалось, что это дурная шутка и что ее куриные мозги помахали-таки ручкой.

Но нет, я слишком хорошо знал ее манеру щебетать — она отдавала отчет в каждом своем чертовом слове и нет смысла недоуменно вопить. Я заставил себя успокоиться, молча допил бренди, налил еще, после чего спросил или, скорее, наверное, прохрипел:

— Ты утверждаешь, что это не он жульничал... а ты — причем с целью подвести его под монастырь? — Встретив ее непонимающий взгляд, я перевел: — Ну, чтобы бросить на него тень подозрения, черт побери! Бога ради, женщина, зачем?

Глаза ее распахнулись.

— Как «зачем»? Чтобы наказать его! Чтобы отплатить за дурное поведение! За его... его черную подлость! — В один миг она вскинулась в праведном гневе, этакая Боадицея[1033] в пеньюаре. — И я отплатила ему, и теперь он обесчещен и освистан, изгнан с позором, и поделом! Да его стоило бы разодрать на части дикими лошадьми, да! Это отвратительный, низкий человек, и я надеюсь, что он сполна заплатит за свои грехи!

Элспет принялась яростно намазывать масло на хлеб, я же сидел как громом пораженный и гадал, что же, черт возьми, произошло. Тут в уме моем зародилось страшное подозрение, но, прежде чем я успел озвучить его, супруга издала одно из своих нечленораздельных каледонских восклицаний, отложила бутерброд, встряхнула головой и взяла себя в руки.

— Уф-фай! Гарри, прости меня за такую выходку... Но стоит мне подумать о нем... — Элспет глубоко вздохнула и стала накладывать мармелад на тарелку. — Но теперь с этим, слава богу, покончено, и негодяй, чтоб его черт побрал, получил по заслугам. Я счастлива, что мне это удалось, ведь даже не надеялась на удачу, и долго терпела, поджидая момент.

Как всегда бывало в минуты сильного волнения, в ее речи начинал проскальзывать шотландский акцент. Она замолчала, откусив тост.

— И вот в Трэнби, подслушав, о чем Уилсон шепчется со своим приятелем, я поняла, что к чему и как могу я поквитаться с ним раз и навсегда. И я сделала это! — продолжила Элспет, яростно жуя. — Ах, если бы я умела делать мармелад, как бабуля Моррисон... В этом покупном нет никакого вкуса. Ты не передашь мне мед, дорогой?

Я повиновался, как сомнамбула. Невообразимость, несуразность сказанного, ненависть Элспет к Каммингу по бог весть какой причине... Мой ум отказывался постичь это, но я знал: хочешь добиться от Элспет толку — дай ей нести свой дикий вздор, пока не выговорится, и помогай как можешь. Я ухватился за первую подвернувшуюся соломинку.

— Так о чем шептался Уилсон? С кем? Когда?

— Ну тогда, в первый вечер, когда принц спросил: «Есть желающие перекинуться в баккара?», — и все пошли в курительную, а я, граф Лютцов, мисс Нэйлор и леди Брутам стали смотреть за игрой.

Элспет попробовала мед и сморщилась.

— Тебе не кажется, что он слишком загустел? Ну ладно... Значит, принц говорит: «Не желает ли леди Флэшмен держать банк со мной?» Я открестилась: не знаю, мол, правил, лучше погляжу и поучусь, прежде чем смогу быть полезной его высочеству. А он отвечает, весело так: «Ну хорошо, как-нибудь в другой раз». Тогда граф Лютцов поставил для меня стул рядом с тем молодым малым с прямой как шест спиной, как у всех гвардейцев. Как же его звали-то...

— Ты, наверное, имеешь в виду Беркли Ливетта? Элспет, бога ради...

— Да, вроде так... Впрочем, он с полным правом мог бы носить имя Беркли Дубетт, насколько я могла оценить его ум. Короче, игра пошла, и тут сын Уилсона, тот, которого называли Джеком, хотя имя его Артур, так помнится? Или Стэнли? Ну, какая разница... Так вот он шепчет Ливетту: «Слушай, а тут горячо!» Я сочла это странным, потому как в комнате, где не горел камин, было холодно, я прямо совсем озябла без шали... Но потом сообразила, что речь о другом, поскольку Джек стал толковать, что человек рядом с ним жульничает. И поняла, что он имеет в виду Билли Камминга... Гарри, милый, не позвонишь ли служанке, чтобы принесла кипятку? Кофейник совсем остыл. Думаю, это потому что фаянс сейчас делают не так, как надо, или слишком тонким... Сейчас прямо на всем экономят: когда Гризель вязала, у нас всегда были дома добротные шерстяные вещи, а скоро, наверное, все сойдет на нет, дайте только время...

Да уж, правильнее было бы сказать: дайте время и ваши мужья чокнутся. Дабы не мучить вас этим бредом далее, сведу ее пространный отчет к краткому резюме. Она слышала, как Ливетт ответил Уилсону, что он, должно быть, ошибается, а Уилсон посоветовал убедиться самому. Леди Флэшмен, почуяв удачу, тоже вперила свои очаровательные голубые буравчики в подозреваемого и заметила, как тот кладет свои красные фишки на лист после того, как называют очки, и услышала замечание Ливетта: «Юпитер, здесь и вправду жарко!» Но, в отличие от двух молодых людей, Элспет поняла, что Камминг играл честно. Хоть и простушка, она обладала врожденным инстинктом уроженцев своей страны на ходу вникать во все, что касается денег и мошенничества, и ее зоркий глаз подметил факт, который проглядели двое юных остолопов...

— Я совершенно уверена, Гарри, что Камминг вовсе не подбрасывал фишки, после того как принц объявлял результат — он делал ставки на следующий кон. Это ведь не жульничество, правда? Но молодые люди сочли иначе. Они не поняли, что подполковник играл по своей французской системе, «куп» как там ее, о которой говорил на суде. Я и сама не понимала, пока не прочла об этом в газете и не уяснила, что Камминг говорит правду, отрицая свою вину. Но в то время мне было совсем невдомек про этот его французский «куп»... И хотя мне казалось, что он не жульничает, как могла я быть уверена, когда эти юноши не сомневались в обратном? Вдруг они лучше меня разбираются в игре? В любом случае, — весело заключила Элспет, — не столь важно было, шулер он или нет — главное, его таковым посчитали. Понимаешь, любимый?

Небо — свидетель, мне не удавалось ухватить нечто, бывшее яснее дня для нее, но, глядя в эти незабудковые очи, с таким пристрастием обращенные ко мне, я ощущал себя словно загипнотизированным и умолял ее продолжить. Что она и сделала, и постепенно тьма начала рассеиваться. Позже, тем же вечером, после игры, граф Лютцов (тот самый капустогрыз, который пожирал глазами ее дыни за бэкгаммоном два дня спустя) приперся к ней, как «Молва, в одежде сплошь разрисованной языками»[1034], и сообщил, что назревает большой скандал: сэра Уильяма Гордон-Камминга заметили за жульничеством и существует договоренность следить за ним в следующий вечер. Бог весть откуда Лютцов прознал про это, поскольку, согласно показаниям на суде, молодой Уилсон не поведал о своих подозрениях никому, кроме Ливетта и — позже — матери. Но факт остается фактом, граф каким-то образом пронюхал. Ловкие ублюдки эти квадратноголовые. Само собой, леди Флэшмен должна была поклясться, что сохранит все в тайне...

— Черт побери, девочка! — не выдержал я. — Почему же ты тогда молчала? Не сомневалась, что Камминг не мухлевал, что Уилсон с Ливеттом заблуждаются, но позволила им расставить ловушку — с какой стати все это...

— Я была уверена, что должна поступить так! — восклицает она. — Потому что ухватилась за шанс отомстить ему. Жульничал он или не жульничал в первый вечер, мне необходимо было сделать так, чтобы во вторник, когда все будут смотреть, его вина стала очевидной. Это оказалось так просто, — преспокойно так продолжает моя благоверная. — Я попросила леди Ковентри уступить мне место, и — прости меня, дорогой, и не сердись слишком, — стала прижиматься к нему коленом и улыбаться мило и ласково, стараясь привлечь к себе внимание: ты же знаешь, что Камминг всегда был неравнодушен ко мне, к тому же мужчины так глупы и тщеславны, что даже старушке вроде меня легко завлечь их... Так вот, мне не составило труда добиться, чтобы он ухватил меня за руку, помогая делать ставки; я постаралась, дабы наши руки не расцеплялись и далее, даже когда ставил он... И вот так на бумаге появлялись фишки, которых там не должно было быть...

Это было уже слишком.

— Никогда не слышал большего абсурда! Только не говори, что ты способна прятать в ладони фишки, как какая-нибудь Клондайк Кэт[1035]! Ха, да это же вершина шулерства, первоклассный трюк...

— Гарри, — спокойно отвечает Элспет и протягивает пустую открытую ладонь. — Возьми меня за руку, любимый, с тыльной стороны. Вот так. Теперь мы опускаем руки и убираем их...

Спаси меня Господь, но на скатерти, за миг до этого совершенно чистой, лежала жестяная крышечка от банки с горчицей! Я вытаращился, не в силах вымолвить ни слова.

— Боже мой... Где ты научилась этому?

— Ах, это было так давно... Меня научил твой приятель из Одиннадцатого гусарского. Как там его звали: Бранд? О`Брайен? Какое-то простое имя...

— Брайант? Чертов подхалим!

— Прошу, Гарри, не злись! Если помнишь, он так ловко показывал фокусы...

— Подлый мерзавец! Знала бы ты, какую свинью он мне однажды подложил, выставив шулером перед Бентинком, Д`Израэли и треклятой половиной Англии...

Во мне шевельнулось жуткое подозрение — неужели этот слизняк Брайнт тоже был в числе ее ухажеров?

— Как, черт побери, ты познакомилась с ним?

— Да разве я помню? Это ведь было столько лет назад, во время Крымской кампании, наверное. Мы тогда водили знакомство с лордом Кардиганом, а этот О`Брайен или Бранд служил при нем, и познакомил меня с таким множеством замечательных трюков... О, ты вполне можешь представить, как я веселила с их помощью Гавви и крошку Селину! Но тогда тебя не было дома... Кстати, — продолжает она, задумавшись, — тот случай, когда О`Брайант насолил тебе со своими фокусами, не был ли связан с историей, когда папа услал тебя в Африку? Да, батюшка мог быть очень строг, когда хотел... Ну да ладно. Как видишь, мне не составило труда устроить подобную штуку для Билли Камминга, так ведь?

«В делах людей прилив есть и отлив»[1036], когда нам остается только пожимать плечами. Как, например, в случае, когда ваша дражайшая половинка оказывается опытной мухлевщицей, задействовавшей свои таланты, чтобы уничтожить невиновного. Приходилось смириться с тем, что это правда — ей не под силу было выдумать такую дичь, кроме того, это прекрасно объясняло факты и раскрывало тайну. И в то время как ни один нормальный человек не додумался бы до такой вещи или не решился бы на нее, Элспет всегда отличалась пугающей смесью глупости и отваги. Будучи сам трусом, я вздрогнул при первой мысли, пришедшей мне в голову.

— Господи, а если бы тебя поймали?

— Чепуха! Разве я только что не доказала тебе свою ловкость? Да и кто, — продолжает она с озорным взглядом, — заподозрил бы милую старушку леди Флэшмен? Да, один раз, быть может, я проявила некоторое безрассудство — это когда Камминг орудовал карандашом и я повела его руку как бы для того, чтобы черкнуть что-то, а сама передвинула фишку за линию. А эти лопухи поклялись на суде, что это сделал он! О, все было надежно, как в банке «Коуттс»!

И знаете, глядя на эту ангельскую улыбочку и рассуждая над тем, что она провернула, я впервые за пятьдесят лет жизни с ней почти что испугался. Моя Элспет, чей нежный и безобидный характер я принимал как данность, призналась в бессовестном преступлении, от которого пришла бы в ужас даже Далила. И мне вдруг вспомнилось про Сонсе-аррей, Нариман, императрицу Цыси, амазонок Дагомеи, Ранавалуну (о, мне доводилось знавать немало прелестных цветочков в свое время) и про их дар нащупать у мужчины самое уязвимое место и давить, покуда тот не заверещит... И я понял, что под нежной кожей и застенчивым румянцем моей благоверной скрывается их родная сестра. Да уж, ex Elspetho semper aliquid novi[1037], подумал я, уверившись и благодаря бога, что она на моей стороне. Но чем, во имя всего удивительного, мог провиниться перед ней Камминг, чтобы навлечь на себя такую жуткую месть?

— Даже говорить не хочу! — отрезала она, когда я попросил ответить на этот вопрос (не в первый раз, как помните). Улыбка сошла с ее лица. — Это слишком... слишком outre[1038], чтобы передать словами!

У нее всегда такая манера выражаться, и сказанное могло означать все что угодно — от грошового пустяка до государственной измены. Ледяная лапа сжала мои потроха — от гнева на Камминга, допустившего по отношению к Элспет такое ужасное поведение и от страха, что от меня в таком случае могут ожидать каких-то опрометчивых действий, вроде обещания пристрелить свинью. Но нельзя оставить это непроясненным. С милой улыбочкой поведав мне свою кошмарную историю, при этом вопросе супруга явно занервничала, нахмурилась и стала смотреть искоса.

— Прошу, не спрашивай, — говорит.

Я знал, что криком и стуком кулака по столу тут не поможешь, поэтому стал ждать, откинувшись в кресле и похлопывая себя по коленке.

— Ну же, старушка, — подбадриваю ее я, и через минуту она повернулась и взгромоздилась на мои скрипящие бедра. — Будь умницей и расскажи мне все, и я обещаю, что не буду сердиться, честное индейское! Ты можешь отправить в сточную канаву хоть двадцать Каммингов, и мне на это будет наплевать, ведь я знаю, что моя девчонка не станет устраивать такую... вещь без основательной причины. Но мне необходимо знать, за что ты сквиталась с ним, и почему не рассказала мне все тем вечером в Трэнби.

Я поцеловал, обжал ее и улыбнулся самой ободряющей из улыбок Флэши.

— У нас ведь никогда не было секретов друг от друга, правда?

Да уж, корчиться мне в аду, как пить дать.

— Я не могла сказать тебе тогда, — начинает Элспет, кладя голову мне на плечо. — Боялась, что ты рассердишься и можешь... Можешь сообщить все... О, нет-нет, ты не сделал бы такого, но мог предпринять нечто... ну, вмешаться, испортить все и не позволить этой грязной свинье получить по заслугам!

Только Элспет способна произносить подобные монологи, не поведя бровью — результат воспитания в Пэйсли и чтения романов. Губы ее дрожали, а в глазах застыли слезы.

— Я знала, что поступаю ужасно и... бессовестно, а ты ведь воплощение чести! — так она и сказала, ей-богу. — Chevalier sans peur et sans reproche[1039] — так назвала тебя однажды королева...

— Проклятье, неужели?

—... и признайся я в Трэнби, тебе пришлось бы разрываться на части, мучиться на рогах Тантала — так, кажется, говорят: пойти ли против меня, чего, я знаю, ты никогда бы не сделал, либо... либо стать сообщником в моем неприглядном деянии! Я не могла этого допустить! — Она утерла слезы рукавом. — Поэтому решила молчать и обманывать тебя. И мне очень-очень стыдно, правда, любимый, но вовсе не за то, что я подстроила Билли Каммингу. И если ты осудишь меня, что ж! Ах, Гарри, как мне хотелось признаться во всем тебе — много-много раз, но я убеждала себя молчать, пока не кончится суд, ибо тогда поздно будет менять что-либо!

Элспет обвила руками мою шею, умоляюще глядя в глаза.

— Ах, Гарри, мой джо, простишь ты меня? Если нет, я, наверное, умру... Потому что пошла на эту низость только ради тебя и... твоей чести!

Теперь вы понимаете, почему я убежден, что Элспет надо дать возможность нести свой бред сколько заблагорассудится, ибо в итоге можно-таки добраться до сути. К ней-то мы и приближались.

— Красавица моя, — начинаю я, стараясь не дернуть ногой, ноющей от напряжения. — Что общего может иметь со всем этим моя честь? И небом заклинаю, скажи, что же натворил Гордон-Камминг, чтобы ты так его ненавидела и отплатила от души?

И наконец она призналась, склонив голову и едва прошептав:

— Он назвал тебя... трусом.

Я едва не уронил ее на пол.

— Кем-кем?

— Трусом! — Голова ее вскинулась, а лицо вдруг озарилось неистовой яростью. — Он бросил это мне в лицо! Да! Ох, я сгораю от стыда, вспоминая об этой подлой клевете! Злой, мерзкий сплетник! Он заявил, что ты драпал от сикхов, зулусов, или как там их еще в том месте в Африке, под Исал... Исан... как ее...

— Исандлваной? Господь милосердный, да кто же там не драпал?

Но супруга была слишком разъярена, чтобы слышать меня, метая молнии против жалкого подонка, который осмелился утверждать, будто ее муж улепетывал на повозке, бросив товарищей умирать, и отсиживался в госпитале в Роркс-Дрифте. (Все было правдой, за исключением убежища в госпитале — не больно отсидишься, когда над тобой пылает крыша, а черные ублюдки лезут через стену.) Элспет была настолько потрясена этим поклепом, что бросилась прочь от него, едва не плача, и будь-де она мужчиной, прибила бы негодяя на месте.

— Слышать, как он цедит сквозь свои завистущие зубы эту ложь, клевеща на тебя — самого храброго и доблестного воина на свете, как известно всем, заслужившего крест Виктории и множество других наград, Гектора Афганистана и Баярда Балаклавы! Так писали в газетах, и я храню вырезки все до единой. И разве я своими глазами не видела, как ты, подобно льву, сражался с теми неприятными людьми на Мадагаскаре и провел меня целой и невредимой, как помчался за мной, недостойной, на край света и спас... Ты ведь самый милый, самый добрый рыцарь на свете...

Тут она уткнулась лицом мне в шею и разрыдалась в голос, я же аккуратно переместил ее на соседнее кресло и принялся растирать онемевшую ногу, удивляясь таинственному устройству женского ума. Элспет продолжала некоторое время прижиматься ко мне, изрыгая сдавленные анафемы в адрес Камминга, потом наконец вынырнула, раскрасневшаяся и вся в слезах.

— Я бы не рассказала тебе, кабы ты не надавил, — выдохнула супруга между рыданиями. — Когда я повторяю эту гадкую ложь, то чувствую, как она пачкает мне губы. Он пытался обесчестить тебя, я же в отместку решила так или иначе ославить его, даже если придется ждать вечность. И если поступок мой был скверным, низменным и подлым, мне все равно! Камминг негодяй, и все тут, и теперь каждая собака на помойке знает, кто он такой!

Не так-то просто представить почтенную матрону со златокудрыми волосами в виде воплощения гнева Господня, но ей это великолепно шло. Моя дорогая хмыкнула, выражая одновременно презрение и печаль.

— Теперь ты знаешь, на какой женщине женился. И если ты отвергнешь меня, это разобьет мне сердце, но я поступила бы так же снова, хоть тысячу раз! — Готов поклясться, зубы ее заскрежетали. — Никому, никому не позволю говорить плохо о моем герое, и все тут!

Теперь вам, дорогой читатель, известно, почему Уильям Гордон-Камминг оказался низвергнут в пучину бедствий — потому что осмелился бросить тень на честь Флэши. Ирония, не правда ли? Ему очень не повезло, ибо если рядовая супруга ответила бы на подлые нападки холодным негодованием или — самое большее — побудила мужа отстегать скота плетью, моя эксцентричная леди таила свою месть многие годы, чтобы воплотить ее в жизнь с помощью стратагемы столь опасной (не говоря уж о безумии), что у меня и двадцать лет спустя кровь стынет в жилах при мысли о ней. Не говоря о позоре, сумасшедшая баба рисковала отправиться за решетку за преступный заговор. Подобное даже не приходило в ее пустую голову, но вряд ли остановило бы, даже если и пришло. Единственная ее головная боль заключалась в том, что я, узнав правду про коварный план крушения Камминга, могу отречься от нее из высоких моральных соображений. Последнее показывает, что за пятьдесят лет совместной жизни Элспет ничуть не лучше проникла в мой истинный характер, чем я, как оказывается, в ее.

И она пошла на это из-за одного только слова — «трус» (кабы ей знать, насколько оно было мной заслужено). Ну... и еще из любви к Гарри. О, я не слишком сентиментальный человек, но размышляя обо всем этом и глядя на нее, утирающую слезы... Черт, я был тронут. Немногие мужья удостаиваются такого доказательства верности, преданности и обожания, доходящих до степени безумия. Не хочу обзывать ее сумасшедшей, нет, но... трудно не согласиться, что чего-то у нее не хватает. Впрочем, чокнутая или нет, моя маленькая крошка заслуживала любых утешений, каковые я способен был дать ей. Я собирался уже заключить Элспет в объятья и утешить как... в голове у меня промелькнула одна мысль.

Она смотрела на меня, шмыгая в испуге покрасневшим носом.

— Ах, Гарри, простишь ли ты меня? О, почему ты смотришь так сурово? Ты презираешь свою крошку?

— Что? О, господи, нет! Презираю тебя? Побойся Бога, детка, я горжусь тобой!

И я стиснул ее, но несколько отстраненно.

— Это правда? Ах, дорогой, когда ты хмуришься... И я знаю, что поступила недостойно и... как не подобает леди... Как можешь ты гордиться мной? Ах, боюсь, ты презираешь меня! Прошу, дорогой, скажи, что это не так!

Элспет обхватила мое лицо ладонями, выстреливая своими мольбами в упор, что отнюдь не помогает думать. Я постарался придать голосу искренность и сердечность.

— Конечно, я не презираю тебя, глупышка! Это за то, что ты так ловко уделала Гордон-Камминга? С какой стати? Да это была самая блестящая военная хитрость со времен Торриш-Ведраш[1040], и...

— Торриш чего?

— ... и в этом нет ничего дурного, так что не забивай свою прелестную головку. Этот сноб получил поделом.

И это чертовски верно — нет наказания слишком сурового для человека, решившегося сказать правду о Флэши. Но это к слову...

— Ах, Гарри! — Элспет вся прильнула ко мне, обнимая за шею и едва не визжа от восторга. — Значит ты не сердишься, и я прощена? О, ты лучший, добрейший из мужей! — И принялась покрывать меня поцелуями. — Выходит, все хорошо?

— Совершенно. Лучше быть не может. Так что не стоит больше плакать, а то твой милый носик становится пунцовым из-за этого. Так как насчет свежего кипятку для чая?

Элспет еще раз поцеловала меня и выбежала из комнаты — позвать Джейн, но на деле поправить урон, причиненный ее внешности. Этого я и добивался, упомянув про носик. Мне требовалось время для размышления.

Камминга спустили в сточную канаву — замечательно. Элспет ее идиотская выходка сошла с рук. Признаться, она оказала мне на свой лад услугу, отстаивая мою «честь» — тоже неплохо. Опять же, загадка Трэнби получила разрешение, хотя объяснение леди Флэшмен было столь же невероятно, сколь и правдиво. Умолчала Элспет только об одной детали, и именно она занимала меня больше всего.

Всем на свете было известно, что я принадлежал к числу немногих, переживших бойню под Исандлваной в 79-м, но опасаться тут нечего, поскольку живых свидетелей моего панического бегства попросту не осталось. Камминг не в добрый для себя час попытался использовать факт, чтобы набросить тень на мою героическую репутацию. Но это все ерунда, ибо, насколько я понял, он высказал свое мнение Элспет, будучи с ней наедине. Вопрос в том, когда именно это случилось и при каких обстоятельствах? У меня, как понимаете, не вызывало сомнений, что Камминг действительно обозвал меня трусом, но этот парень не из тех, кто ведет подобные разговоры за чашечкой чая. «Ах, леди Флэшмен, погода-то какая замечательная! Видели «Гондольеров»[1041]? Какие прекрасные мелодии! Ах, боюсь, здоровье нашего дорогого епископа оставляет желать... Кстати, я никогда не говорил, что ваш муж — жалкий трус, улепетывавший из-под Исандлваны? Как вы не слышали?!»... Да, едва ли.

Из моего опыта, весьма значительного, слова вроде «трус» активно используются во время перворазрядной перепалки между очень близко знакомыми леди и джентльменом... Например, во время любовной ссоры. Если припоминаете, Камминг числился среди тех, кого я подозревал в исполнении постельной чечетки с моей благоверной в минувшие деньки. Это было обычного уровня подозрение, которое напрочь выветрилось из головы во время скандала в Трэнби, но теперь возродилось с двойной силой. Ну да... лет десять тому Элспет резко разорвала знакомство с Каммингом... В моем распущенном воображении тут же возникло уютное гнездышко порока где-нибудь в районе Сауз-Одли-стрит, году примерно в восьмидесятом. Камминг, весь такой усатый и великолепный, в длинных кальсонах, и мой неверный ангел, гордо высвобождающий свои прелести из корсета, катаются по простыням. Бог свидетель, я более чем часто сам бывал в подобных ситуациях и знаю, что, когда первоначальная страсть сменяется охлаждением, а вместо стонов раздаются упреки, блудная жена начинает проводить сравнения не в пользу любовника... Именно в такой момент доведенный до белого каления Лотарио[1042] выкладывает все, что думает о рогатом муже. «Не такой уж и мужчина твой драгоценный Гарри, скажу я тебе...» Далее звучат яростные вопли и звон бьющейся посуды... Ага, так все и было как пить дать — сколько я ни пытался, другой картинки нарисовать не мог: Камминг был любовником этой шлюшки и бросил ей в лицо обвинение в моей трусости. Доказать это невозможно, впрочем, как всегда.

Я погрузился в мрачные раздумья, припоминая стебельки травы, приставшие к ее одежде после свидания в лесу с тем похотливым краснокожим, Пятнистым Хвостом; Кардигана со спущенными панталонами и ее в неглиже, когда я пьяно вывалился из чулана, где заснул; чистые черные башмачки, выдавшие ее связь с той ухмыляющейся свиньей Уоткинсом или Уотни, или как там еще его, черт побери, звали; или как она красовалась в саронге перед жирным пиратом Усманом, обдурившим меня в крикет... И есть еще бесконечное множество других, которых я подозревал в самом худшем. Раз за разом обуревали меня недоказанные подозрения, и всегда я решал остаться с ней... и не идти до конца, предпочитая не знать правды. Что ж, теперь час настал, богом клянусь! Я чувствовал, как во мне закипает ярость при воспоминании о ее речах, что она обошлась так с Каммингом исключительно из-за моей «чести». Ха! Гораздо вероятнее, истинной причиной служила месть за то, что он выпихнул ее из своей койки... Но если это так, разве стала бы Элспет каяться в том, что подложила ему свинью? Господи, неужели моя испорченная натура снова не позволяет мне видеть хорошую сторону и я сужу ее своей, порочной меркой? Как часто оказывался я перед этим злополучным выбором: Элспет — истина или ложь? Глубоко закопавшись в поисках ответа, я побагровел и почти рычал когда она, пухлая и сияющая, впорхнула в комнату, убрав с лица все следы недавних огорчений.

— Джейн несет свежий чай и те немецкие печенюшки, а ты ведь совсем не сердишься на меня, дорогой... — фраза оборвалась как подстреленная. — Ой, Гарри, что случилось? Чего ты так хмуришься? Ах, любимый, в чем дело?

Предаваясь своим ревнивым размышлениям, я поднялся, теперь же сел снова, подбирая в уме слова, она же таращилась на меня в милом ужасе.

— Элспет! — начинаю я... и в свой черед останавливаюсь. — Ах, так о чем ты? Джейн несет чай? Прекрасно... А как насчет чашки кофе для несчастного старика, а? Я хмурюсь? Что-ты, просто нога не дает покоя — старая рана, знаешь ли... Ну же, садись рядышком и давай поцелуемся!

Как сказал тот черный малый в пьесе Шекспира, «и лучше так, как есть»[1043].



Приложение | Записки Флэшмена. Том 2. | Примечание