X

Чем старше ты становишься, тем больше тебе требуется времени на поправку. Дырка у меня в животе была чистая и аккуратная, лучше не придумаешь, и будь я лет на тридцать моложе, через пару недель бы уже бегал. Теперь же она отказывалась зарастать, не без влияния неприятной размолвки, случившейся с мадам де ла Тур д`Овернь, чтоб ей провалиться. Швы разошлись, и коротышке-медику пришлось накладывать их заново. Вернувшаяся лихорадка приковала меня к постели больше чем на неделю, да и затем я представлял собой ходячую развалину, потому как был слаб, как крыса. Здравый смысл подсказывал, что вести себя надо «с оглядкой», как выразилась бы Элспет.

Она все это время не выходила из моих мыслей. Впрочем, так бывает всегда, когда я прохожу через очередное пекло и ищу утешения. Воспоминания о ее любящей улыбке, детской непосредственности, светящейся в незабываемых глазах, мягком нежном голосе, материнских чарах, выпирающих из-под корсета, разбудили во мне тоску по дому, и с учетом Каприз, этой гадкой шлюшки, совсем выбившей старика из колеи, меня так и подмывало направить стопы свои в Лондон. Останавливала только перспектива хорошенько оторваться с Кральтой в Вене. Отказаться от этого было превыше моих сил: наша железнодорожная идиллия разожгла во мне аппетит, который стоит удовлетворить, после чего можно будет помахать ручкой новой любви и вернуться к старой.

Поэтому я, радуясь что вообще жив, встретил в своем заключении ноябрь и коротал время, размышляя над загадочными приключениями, совершившимися с такой стремительностью — не более недели прошло со времени, как я, сидя на Беркли-сквер, пожирал глазами фотографию Кральты, до жуткого момента, когда меня, под причитания Каприз, вытащили из этой адской шахты, оставив тело Штарнберга плавать в соляном растворе. Как представишь это все... Я знал, что произошло, но не понимал, почему. Во всем хитросплетении лжи, обмана и voltes-faces^[990] крылись загадки, ответа на которые я не находил и не нашел до сих пор.

На поверхности лежал чокнутый, но логичный план Бисмарка по предотвращению покушения на австрийского императора. План удался, хотя и таким образом, который канцлер никак не мог предвидеть: его доверенный подручный оказался предателем, но не преуспел благодаря грубому промаху старины Флэши. Что ж, повезло нашему Отто, а заодно Францу-Иосифу и всей Европе. И ведь когда все мы, участники, уйдем, никто даже не поверит. Зная мое мнение о Бисмарке, вы можете подумать, что я подозревал его в некоем масштабном макиавеллистическом заговоре, включающем сказку про заговор «Хольнупа» (для простаков вроде меня и Кральты), убийство Штарнбергом Франца-Иосифа с бисмаркова благословения и развязывание новой войны. Он, видит Бог, проворачивал подобное прежде — по меньшей мере два раза, и не постеснялся бы в третий, если бы это вписывалось в его замыслы. Но Отто был тут ни при чем — посредством крови и жульничества он превратил Германию в великую европейскую державу, и новый взрыв был ему ни к чему. Он мог почивать на лаврах, предоставив истории развиваться своим обычным катастрофическим курсом — это так, и только слабоумные вроде Асквита отказываются замечать факты. Но мне-то уже начхать.

Труднее всего было объяснить поведение Виллема в шахте. С какой стати он, сделав все от него зависящее, чтобы отправить меня на тот свет, не дал мне свалиться в эту жуткую пропасть в недрах земли? Хотел прикончить собственной рукой? Продлить агонию? Или им руководил некий сумасшедший донкихотский импульс, которого он сам толком не осознавал? Шут его знает. Эти Штарнберги, что отец, что сын, никогда не играли по общим правилам. Остается надеяться только, что не объявится и какой-нибудь внучок.

Еще загадкой остается, почему Каприз хладнокровно прикончила Виллема и почему не пожелала даже говорить об этом. Тщеславие убеждало меня следовать мнению Хаттона: мамзель, мол, настолько потеряла голову из-за меня, что зарезала Билла, но версию пришлось отбросить, когда она дала мне от ворот поворот. (Под предлогом верности какому-то недотепе — профессору военной истории! До сих пор не в силах смириться с фактом. Ну да ладно, глупая девчонка наверняка пожалела об упущенной возможности сразу, едва этот Шарль-Ален решил взгромоздиться на нее — небось впотьмах и в ночном колпаке с кисточкой, форменный сорвиголова.) На мой взгляд, скорее всего, верный, она убила Штарнберга, ибо ей стукнуло в голову (женщина ведь), что так будет правильно. А заодно оставит за ней последнее слово. Дельзон, ее начальник и человек, знавший Каприз лучше, чем кто-либо, дал факту иное объяснение. Он поделился им со мной за день до нашего отъезда из Ишля. Так что решайте сами.

Хаттон к тому времени уехал в Лондон, заверив напоследок, что правительство довольно. Никаких официальных поощрений, разумеется, но под сукно дело тоже не положат: мое участие будет отмечено в секретных документах. Видимо, слишком секретных, потому как пэрства я до сих пор не получил.

Дельзон дожидался возможности закрыть дом в Ишле, едва я смогу только выйти на улицу. Париж ничуть не более склонен тратить свои тайные фонды на содержание убежищ, чем Лондон, поэтому мы оба сразу перебрались в «Золотой корабль». Я — окончательно поправляться, а Дельзон — наслаждаться отпуском. По крайней мере, это он так сказал, но подозреваю, ему поручили проследить, чтобы я не вляпался во что-нибудь неприятное. Мне его компания нравилась, поскольку агент принадлежал к лучшей породе лягушатников: сообразительный, крепкий, как тик, и жизнерадостный без идиотской веселости.

Где-то в конце ноября, когда я поправился и чувствовал не более чем временные приступы боли, мы с ним пересекли мосты и поднялись к императорской резиденции. Листва облетела, местами лежал снег, река сделалась серой и негостеприимной, обросла по берегам ледяной кромкой. Сама усадьба молча раскинулась под свинцовым небом. Заметен был только один из слуг — он сметал листья и снег с парадного крыльца. Видимо, пройдут месяцы, прежде чем Франц-Иосиф вернется сюда с целью пополнить коллекцию голов в темной отделанной панелями зале, той самой, по которой, хихикая, ползли на четвереньках пьяные адъютанты, а я впал в ступор, созерцая испорченные патроны.

Мы обогнули усадьбу, и Дельзон показал место, где лежал в засаде и откуда Каприз тенью последовала за хольнупцами. Я осмотрел открытую местность с вкраплениями кустов и деревьев, отделяющую нас от дома, и заметил, что подобная ночная прогулка была бы вряд ли по силам даже моим апачскими дружкам, Быстрому Убийце и Раззяве.

— Но только не la petite^[991], — улыбается Дельзон. — Ей нет равных. Разве не удивительно, как эта хрупкая женщина, такая милая и vivace^[992], почти ребенок, наделена умением, отвагой и... целеустремленностью в степени большей, нежели любой другой известный мне агент? — Француз задумчиво кивнул. — У нас, полковник, есть слово, не имеющее, полагаю, эквивалента в английском языке, но как нельзя лучше определяющее ее: formidable^[993].

— Это прямо про нее.

Ясно, что он был без ума от нее, как и Хаттон, но в случае с Дельзоном это чувство было более нежным, почти отцовским.

— Где же она выучилась так красться... и вообще? — продолжаю я.

— Ребенком, в лесах Бретани, вместе с тремя старшими братьями, — хмыкает он. — Она была une luronne — пацанка, так по-вашему? Oui, un garcon manque^[994]. На шесть лет моложе их, но не уступала ни в чем: бегала, лазала, стреляла... Ну, и в отваге тоже! А ведь они были нe poules mouillees — не молокососы, эти братья. И, однако, когда ей было всего двенадцать, Каприз уже брала верх над ними с клинком и пистолетом. Другие братья ревновали бы, но Валери, Клод и Жак были ее обожающими рабами. Ах, они были так близки, эти четверо!

— Получается, вы хорошо их знали? — спрашиваю я, когда мы повернули назад.

— Их отец был мой copain по Крыму. Потом я поступил в разведку. Пока они росли, я был для них вроде дядюшки и любил всех, а особенно Каприз... Ну, разве одинокий холостяк, с головой погруженный в работу, не имеет права любить кого-то, non? — Дельзон помолчал немного, потом продолжил:. — Затем меня отправили на несколько лет за границу, и я ничего не слышал о семье до тех пор, пока не пришла ужасная новость: отец и трое сыновей погибли во время войны в семидесятом. Он был тогда командиром бригады, а мальчики только-только закончили Сен-Сир. Я был безутешен, больше всего из-за Каприз, лишившейся в результате одного страшного удара всех близких. Я написал ей, выразив свои соболезнования и заверив в готовности оказать любую возможную помощь. И вот, два года спустя, когда меня назначили главой европейского отделения departement secret, она пришла ко мне — с просьбой взять ее на службу! Mon dieu!

Эмоции нахлынули на него.

— Ах, простите, — начал извиняться он. — Я, наверное, утомил вас? Нет? Тогда давайте присядем на минутку.

Мы устроились на скамейке у идущей вдоль речки тропы. Дельзон закурил трубку и поглядел на видневшиеся вдалеке убеленные снегом крыши.

— Можете представить мое изумление: не только открытием, что моя маленькая gamine^[995] превратилась в прекрасную молодую женщину, но и тем, что она избрала для себя занятие столь неподходящее, mais inconceivable^[996], для особы столь chaste et modeste^[997]. «Почему, дитя мое?» — спрашиваю я. «Я не могу стать солдатом, как отец и братья. Зато могу сражаться за Францию на свой лад». Вот что она ответила. Мягко, насколько мог, я убеждал ее, что есть и другие способы, что мир departement secret жесток и опасен, а еще — в высшей степени омерзителен в отношении вещей, о которых благовоспитанная девушка восемнадцати лет даже понятия не имеет. И знаете, что она отвечает? «Дядюшка Дельзон, я изучала мир по tableaux vivants^[998] в "Фоли" и вращалась среди клиентуры не менее жестокой, опасной и омерзительной». И прежде даже, чем я успел выразить свое возмущение, ибо понятия не имел об этом, она добавляет — причем невозмутимо так, с веселой искоркой в невинных глазках: «А еще я владею языками, шпагой и пистолетом еще лучше, чем раньше».

Дельзон вытащил изо рта трубку, поглядел на нее и сунул обратно.

— Что тут скажешь? Я был поражен, да, но видел, что под милой, нежной оболочкой скрывается металл, которого прежде не наблюдалось. Этот металл очень редок и крайне необходим для деятельности departement secret. И понимал, что, если откажу ей, найдутся другие отделения департамента, которые не откажут.

Француз горько рассмеялся.

— Дело в том, что девчонка — настоящий подарок для любого chef d`intelligence^[999]. И она это доказала — сначала в малых делах, в качестве переводчицы, курьера, выполняя при посольствах роль bricoleur — то, что у вас называется «мастер на все руки». А позднее как тайный агент на заданиях... и не вам мне объяснять, что это значит... Да, она была лучшей.

Я заикнулся, что ему, должно быть, жаль потерять ее, и он скривился.

— Она вам сказала? Да, жаль... Но и радостно одновременно. В течение шести лет я лишался сна, когда ей грозила опасность. О, такое случалось нечасто — в наших делах, как вам известно, на миг риска приходится год рутинной работы, — но уж когда такой миг наступал... Нет-нет, я рад ее уходу. Когда мне вспоминается, что пришлось ей пережить — вроде смертельной схватки со Штарнбергом, в груди у меня замирает. Если бы мы потеряли ее... друг мой, я бы этого не пережил. Это истинная правда, мое сердце перестало бы биться навеки.

Похоже на рядовые мелодраматические стенания лягушатника, но Дельзон не был обычным французом, и, думаю, знал, что говорил. Пользуясь возможностью, я решил выведать его мнение.

— Ну, — говорю, — вам не было нужды переживать. Виллем был хорош с саблей, но по сравнению с ней — щенок. — Я выдержал паузу. — Не могу избавиться от мысли, что наблюдал нечто вроде... казни.

Он резко обернулся.

— Ах, вы подтверждаете мнение месье `Аттона, которое я и сам склонен разделить. Характер ран Штарнберга подтверждает такое умозаключение. Как вы и сказали... казнь.

Дельзон пристально посмотрел мне в глаза.

— Но в своем рапорте я написал: «самооборона». Так всегда должно быть, когда агент убивает... в ходе выполнения задания.

Это напомнило мне еще про одну фразу Хаттона.

— Он сказал, что это не первый ее раз. Остальные тоже проходили по разделу «самооборона»?

Мой собеседник нахмурился и пробормотал соленое словцо.

— Я с большим уважением отношусь к нашему коллеге `Аттону, но он слишком много болтает. — Дельзон потянул потухшую трубку и затараторил: — Да, она убивала прежде. Два раза. В Египте и Турции. Первым был мелкий дипломат, прознавший, что она французский агент. Второй — информатор, который должен был замолчать. Оба раза она действовала не под моим руководством. Моя зона ответственности — Европа. Ее прикомандировали к другой секции. О деталях говорить не могу.

Он резко встал, губы его сжались, как капкан.

— Мы с ней никогда не обсуждали эти случаи. Можем мы продолжить прогулку, полковник?

И это была та самая девчушка, которая хихикала со мной над страницами «Панча»! Пока мы спускались к мостам, я пристроился рядом; его трость буквально вонзалась в землю при каждом шаге, но под густыми усами змеилась угрюмая улыбка.

— Ох этот месье `Аттон! — восклицает француз. — Такой говорун, такой проныра! Не сомневаюсь, он скормил вам целую теорию о том, что она хладнокровно прикончила Штарнберга, воспылав tendre<sup>[1000]</sup> по отношению к вам? Bon sang de merde! — выругался он и лающе рассмеялся. — Пришла в ярость из-за того, что он ранил, возможно даже убил ее возлюбленного! Быть может, вы даже верите в это сами, поскольку вы были любовниками в Берлине... О, мне известно все про ее «отпускную подработку» для Бловица! Как, вы не верите в теорию `Аттона? Позвольте вас поздравить!

Сделав еще несколько шагов, агент поостыл.

— Так вот, ваша affaire^[1001] в Берлине была amour passant^[1002]. Не от сердца.

Черт, ну и деликатный же народ эти французы.

— По крайней мере, с моей стороны, — отвечаю я.

— Как и с ее, что бы там ни думал этот проныра `Аттон. Хотите, скажу вам, почему она прикончила Штарнберга?

Он остановился на мосту и повернулся ко мне.

— Я уже говорил, что ее отец и братья погибли в войне семидесятого года с немцами и что она хотела сражаться на свой лад. Но не сказал, как они умерли. Папа и Жак пали в битве при Гравелоте. Клод скончался от ран, не получая должной помощи... в германском госпитале. Валери служил в разведке. Его взяли под Сен-Прива при выполнении mission d`espionnage^[1003]. Он был расстрелян взводом померанцев Франзецки на следующий день, после того как было заключено перемирие — первого февраля 1871 года!

Внезапно глаза на бульдожьем лице засверкали от гневных слез.

— Немцы знали, что война закончилась, но все равно расстреляли его. Все равно! Вот вам тевтонское благородство.

Повалил снег, француз ссутулился от пронизывающего ветра и поглядел на реку.

— Вот так ушли они, все четверо, почти мгновенно... как сказал поэт о снежинках, падающих в воду. Я не упомянул, что тот дипломат в Турции и информатор в Египте — оба были немцами? Нет? Так вот, Каприз не любит немцев. В чем мог убедиться граф фон Штарнберг. Но я совсем заморозил вас, полковник! Дайте руку, друг мой! Как вы посмотрите на то, чтобы зайти в кафе и выпить по чашке горячего шоколада с доброй порцией коньяку для аромата, а?