15
Расчистка траншеи шла теперь полным ходом.
В процессе освоения взрывного метода работы выяснилось, что лом и кирка помогают не только делать углубления для взрывчатки, но и сохранять форму слепков траншеи, готовых блоков для любых сооружений. У нас произошло даже разделение труда. В группе сигнальщиков Сугако и Музыченко поочередно выдалбливали поперечные и продольные краевые щели в породе — именно это помогало сохранять форму блоков. Танчук готовил взрывчатку, закладывал ее в углубление и производил взрыв. В группе радистов командир назначил было взрывником Звягинцева. Но из этого вышел один конфуз. Лев Яковлевич, как только узнал об этом распоряжении, достал из своей сумки удостоверение, положил его на стол в радиорубке и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:
— Это что? Если вы думаете, что просто бумажка, то ошибаетесь. Чтоб получить это удостоверение, надо пройти специальные курсы. А ну, если что случится? Вопрос первый: «Кто взрывал?» — «Звягинцев». Вопрос второй: «Где удостоверение?» — «Нету». Вопрос третий: «Кто разрешил?» — «Командир». Вопросов больше нет. Все ясно. Ты этого хочешь, командир, да? Но тогда не говори, что Танчук оказался гадом и не предупредил тебя.
У Льва Яковлевича своеобразная манера доказывать свою правоту. Короткие вопросы и еще более лаконичные ответы на них. Вопросы следуют один за другим, и после того, как абсурдность позиции собеседника становится очевидной, следует заключительная фраза: вопросов больше нет и так, мол, все ясно. Демидченко не любит Танчука не столько за то, что тот позволяет себе возражать командиру, сколько за то, что Лев Яковлевич в своих вопросах и ответах обнажает ограниченность его. Если бы речь шла только о правоте, еще куда ни шло. Показать, что ты благосклонно относишься к одному человеку и неприязненно к другому, в этом иногда кроется весь смысл принимаемого решения. Но если тебе говорят, что дело не в пристрастии, а что ты просто дурак, тут шутки в сторону.
— Ишь ты, умник какой выискался. Сам все хочешь. Боишься, а вдруг Семен переплюнет?
— Чудак человек, — незлобиво ответил Лев Яковлевич, — По мне, командуй, как хочешь. Но я, между прочим, о тебе же и беспокоюсь.
— Ладно, Семен, не унывай, — сказал Демидченко, словно разговор вел не с Танчуком, а со Звягинцевым.
Лев Яковлевич сохранил за собою единоличное право взрывника. Он легко справлялся с работой как на северном, так и на южном участках траншеи. Пройдена уже половина пути. Сегодня на северном конце траншеи подготовку для взрывов вел я. Собственно, теперь уже не на северном, а северо-восточном, так как с этого конца уже было очищено метров пятнадцать траншеи. Примерно столько же прошли и сигнальщики.
Я не помню ни одного случая, чтобы во время подготовки к взрыву Лев Яковлевич не сделал бы мне какого-либо замечания. Вот и сейчас он подошел и наставительным тоном сказал:
— Ты, Нагорный, обижайся не обижайся, но я скажу тебе так: может, в другом каком деле ты и разбираешься, но в подрывном нет. Ну кто же так делает? Углубление для взрывчатки должно быть строго посредине. Иначе что выходит?
Танчук, отстранив меня, начал тщательно измерять расстояние от краев углубления до стенок траншеи.
— Сколько?
— Ну пятнадцать сантиметров.
— А здесь?
— Семнадцать.
— Так что ж ты хочешь?
— Как будто разница в два сантиметра — большое дело?
— В подрывном деле — большое, — ответил Танчук.
Я, хотя и не специалист по взрывному делу, но думаю, что два сантиметра в нашем деле не играют большой роли и что Лев Яковлевич, если и говорит об этом, то лишь для того, чтобы подчеркнуть исключительность своего положения. С другой стороны, Танчук прав в том отношении, что подрывное дело требует большой четкости в работе. А четкость и точность — неразлучные сестры. Допускается в чем-либо неточность, утрачивается вместе с нею и четкость. А там, гляди, появляются и ошибки. А они, ох, как дорого обходятся саперу. Недаром говорят, что сапер ошибается только раз в жизни. Танчук, казалось, прочитал мои мысли:
— Вот теперь ты, я вижу, понял. А теперь жми в укрытие.
Прогрохотал взрыв. Раскатистое эхо долго плутало в горах, пока не улеглось вместе с поднятым облаком пыли. Но еще до того из радиорубки выскочил, как ошпаренный, Звягинцев и заорал благим матом:
— Ты что, мать твою...
Что там могло произойти? Ведь взрывы были и раньше, но тогда Семен не реагировал на них. Я побежал в радиорубку. В ней стояло густое облако пыли, за которым рассмотреть что-либо было невозможно. Вернулся Звягинцев, но уже с Демидченко.
— Вот, командир, что делается.
— Что случилось? — спросил Демидченко.
— Сижу за столом, при исполнении служебных обязанностей, значит. Вдруг как бабахнет, — Звягинцев показал на восточную стену радиорубки, — и камни.
Когда пыль немного улеглась, мы увидели в стене зияющую дыру. Подошли ближе. Не верилось в то, что обнаружилось. В стене зияла не просто дыра, а настоящая амбразура. Толщина стены в этом месте составляла не менее полутора метра.
— Вот это да! — восхищенно заметил Танчук.
— Видел, командир? Дырке обрадовался. А то, что человека чуть не угробил, его не интересует.
— Ну кто мог знать, что тут такое инженерное устройство? — оправдывался Танчук.
То, что все обошлось благополучно, хорошо. Но то, что мы не произвели тщательных измерений и не определили, на каком расстоянии от стен радиорубки проходит траншея, это, конечно, серьезный просчет. Я высказал на этот счет свои соображения и предложил провести геодезическое исследование.
— Чего-чего? — спросил Звягинцев.
— Ну план, значит, составить.
— Командир, скажи ты им.
— Ты хоть понимаешь, что это за дырка? — спросил Семена Танчук. — Да поставь сюда пулемет, и гора станет неприступной.
— Это ж для кого станет неприступной? — спросил Демидченко.
— Как для кого? Для противника, конечно.
— Для какого противника?
— Ну хоть бы для немца, скажем.
У Демидченко сузились зрачки и даже чуть побелели пятна на шее. Обычно это признаки гнева или ненависти. Сейчас же они выражали совсем другое. Мне вспомнилось, как однажды, еще до военной службы, я гладил кошку. Прижмурив глаза, она мурлыкала, и, казалось, в ту минуту ничто не могло потревожить ее. Шурша крыльями, прилетела стайка воробьев и метрах в десяти от меня уселась на заборе. Кошка приоткрыла глаза. В ее позе ничего не изменилось. Но зрачки начали суживаться, и я почувствовал, как в мое бедро, на котором сидела кошка, иголочками начали вонзаться когти животного. Это были признаки ощущения близости жертвы.
— Для немца, значит, — повторил Демидченко. — А вы что же, краснофлотец Танчук, считаете, что на дружбу с Германией можно плевать?
— Ты, командир, брось эти штучки. Меня нечего брать на мушку.
— Мы, значит, заботимся об укреплении дружественных связей с Германией, а Танчук наоборот. Так?
— Нет, не так.
— А как же тогда понимать ваши слова?
— Сказал бы я тебе, командир, да людей много.
— Нечем, значит, крыть?
— Почему нечем?
— Да потому, что, во-первых, у нас с Германией договор, а во-вторых, мы никого не собираемся пускать на свою территорию.
— Товарищ старшина второй статьи, высокая боевая готовность подразделения — это не значит, что кто-то собирается пускать врага на свою территорию.
— А вот Танчук собирается.
— Факт, — поддержал командира Звягинцев. — Мало того, что чуть не угробил своего товарища, да еще и сеет среди населения панику.
— Ты что мелешь? Какую панику?
— Думаешь никто не слышит твоих взрывов? — не унимался Семен. — Думаешь, никто не видит, что делается на нашей горе?
— Краснофлотец Звягинцев прав. Взрывы прекратить, — приказал Демидченко. — А если у кого много жеребячьей силы, тот может упражняться ломом и киркой. Против этого возражений нет. А насчет такого мы еще поговорим где надо.
Я иногда думаю, откуда у человека появляется такая накипь? Когда, на каком этапе жизни происходит у него надлом? Неужели ущербность в характере Демидченко появилась в тот момент, когда он смалодушничал, не признался в том, что забыл зарегистрировать принятую им радиограмму? Вряд ли. К тому времени его духовный мир уже зарос чертополохом. Вспомнилось, как в школе радиотелеграфистов один курсант спросил: «Вася, ну что ты все время копаешься, как жук в навозе?» Демидченко ничего тогда не ответил, но через некоторое время выяснилось, что этого он не забыл. Узнал о предстоящей учебной тревоге и перед отбоем насыпал в ботинки обидчика мелких острых камней. Курсант опоздал в строй и получил за это замечание. Позднее он все же узнал, что эта штука — дело рук Демидченко: «А ты, оказывается, пакостный человек. Повадки у тебя, Вася, как у хорька». Тогда я не придал этому случаю значения, а вот теперь почему-то вспомнил о нем. Дурные поступки, что падающие камни, увлекающие за собою мелкие куски горной породы. Осудительный поступок оправдать нельзя. Всякая попытка добиться этого приводит к осыпанию в характере человека, а иногда и к настоящему обвалу.
Чтобы не вызывать дальнейшего озлобления у Демидченко и не давать повода для новых придирок, я взял лом и начал очищать стены амбразуры от остатков наносной горной породы. Нижняя часть отверстия в стене представляла собою строго горизонтальную поверхность, верхняя же была скошена вниз. На нижнюю можно теперь класть вещи, как на подоконник.
— Приведите в порядок и радиорубку, — приказал мне командир.
Я молча собрал и вынес за бруствер камни, подмел пол и протер ветошью стол и радиостанцию. За это время Танчук обмерил всю нашу позицию, включая рубку и траншею.
— Где амбразура, там толщина стены полтора метра. В других местах — пять, а то и десять метров. Неочищенной траншеи осталось совсем немного. За недельку, смотри, и управились бы, — сообщил Лев Яковлевич. — Может, очистим, командир, а?
— Хватит и того, что сделали. Теперь все сороки знают о нас. Маскировка называется.
Танчук окинул молчаливым взглядом неочищенную часть траншеи и, махнув рукой, пошел в сторону кухни. Бесполезно, мол, говорить теперь об этом. Сколько же дней понадобиться, чтобы закончить работу вручную? С помощью взрывов — около недели, а так не менее месяца.