Глава 5

Кит

Я отхожу от пепелища сгоревшего ночного клуба и оглядываюсь вокруг. Сразу видно, что место это популярное: магазинчики, торгующие футболками и сэндвичами, перемежаются ресторанами и отелями. Может быть, Джози была в одном из этих заведений. Может быть, кто-то ее вспомнит.

Я иду на другую сторону улицы и всматриваюсь в каждое окно, что встречается мне на пути, но ничего особенного в глаза не бросается. Она могла быть где угодно, делать что угодно.

Бесцельно шагая, миную один квартал, неспешно иду по следующему, надеясь увидеть хоть что-нибудь, любую малость, что подсказало бы мне, где искать сестру. Здесь есть буквально все: эксклюзивный ювелирный магазин, бутик с модными «маленькими» платьями, двухэтажный книжный магазин, до отказа набитый книгами. У меня чуть сжимается горло при мысли о том, чтобы зайти в них и расспросить про Джози, и ноги сами проносят меня мимо.

Пока взгляд не падает на витрину магазина канцтоваров, в которой выставлены на вид драгоценные флаконы с чернилами. Они манят меня, приглашая войти внутрь, и я невольно останавливаюсь. Дома ручек и чернил у меня уйма, на три жизни хватит, но дело не в этом. В магазине продаются разноцветные переливчатые мерцающие чернила «Кришна», выпускаемые небольшими партиями. Я питаю слабость к переливчатым чернилам, хотя с некоторых пор рецепты выписываю другими – быстросохнущими черными, марки «Very Serious».

В остальных случаях я предпочитаю писать яркими разнотонными чернилами. Эту марку я прежде не встречала, и сейчас стою и какое-то время рассматриваю цвета. «Золотая рыбка» – изумительный тон, но оранжевые и желтые чернила я вроде как не использую. Мне нравится оттенок под названием «Море и шторм», а еще непереливчатый, но оттого не менее роскошный бирюзовый – «Муссонное небо». Он напоминает мне о других бирюзовых чернилах, которыми я писала в десять-одиннадцать лет, когда мы все – Дилан, Джози и я – страстно увлеклись искусством каллиграфии. Кто был первым? Теперь трудно сказать, где и как это началось. Помню только, что мы влюбились в это дело, элегантным почерком писали вежливые записки родителям и друг другу. Дилан обожал китайскую каллиграфию и все выводил иероглифы, обозначающие «кризис», «любовь» и «океан», которые он нашел в одной библиотечной книжке.

Я несу чернила к прилавку, намереваясь затем посмотреть авторучки, но живот урчит, напоминая, что я съела всего два банана и два яблока.

– Вы давно здесь работаете? – заставляю я себя поинтересоваться у продавщицы.

– С год примерно. – Улыбаясь, она упаковывает чернила в папиросную бумагу.

Я хочу спросить, не помнит ли она случайно одну женщину – мою сестру, то есть – с характерным шрамом, но уже от одной этой мысли лицо мое начинает гореть. Поэтому я просто расплачиваюсь и, костеря себя на чем свет, вместе со своей покупкой иду на улицу.

Как же я найду сестру, если не ищу ее?

Ноги несут меня назад на холм и заводят в гастроном, разместившийся на цокольном этаже одного из зданий. Покупаю бутылку вина, свежий хлеб, фрукты, с полдесятка яиц и кусок сыра. Все это складываю в рюкзак. Готовить для себя я не собираюсь, здесь полно ресторанов, которые стоит посетить, но хорошо иметь под рукой кое-какие продукты.

Вечереет. Я забредаю в небольшой переулок, где расположились в ряд кафе, выставившие на улицу свои столики со стульями. Примечаю итальянское заведение.

– Столик на одного, пожалуйста, – говорю встречающему меня официанту. – Можно я сяду на улице?

– Конечно, конечно. Сюда, пожалуйста.

Он усаживает меня между молодой парочкой (он и она упитанные) и одетым с иголочки бизнесменом. Тот встает в ту же минуту, как я занимаю столик, и, что-то говоря по телефону раздраженным тоном, спешит прочь. Официант цокает языком и качает головой, убирая со стола.

– Народ теперь пошел такой занятой, – отмечает он, и внезапно его голос живо напоминает мне отца, у которого до самой смерти в низком голосе слышался итальянский акцент. – Вина желаете? – спрашивает официант. – Мне кажется, вы любите красное. Я прав?

– Да, угадали. Принесите чего-нибудь на ваш вкус.

– С удовольствием.

У меня ведь нет с собой телефона, который составил бы мне компанию, спохватываюсь я. Непривычно. Даже не помню, когда последний раз такое было. О-очень давно, пожалуй. Я внимательно читаю меню, хотя почти сразу решила, что закажу ньокки^[9]. Откинувшись на стуле, думаю о том, что отцу очень понравилось бы это заведение с опрятными белыми скатертями и синими вазочками с цветами. Я трогаю гвоздики. Живые, не искусственные. Подношу к лицу цветы, вдыхая их насыщенный перечный аромат.

Официант возвращается с вином, которое со всей церемонностью ставит на стол. У него густые усы и мерцающие глаза.

– Попробуйте. Подойдет вам?

этого вина интенсивный, фруктовый, но без терпкости танинов.

– М-м, – одобрительно произношу я. – Да. Спасибо.

Официант сдержанно кланяется. На глаза ему падает прядь волос.

– А на ужин что закажете?

– Мясо-овощную закуску. – Теперь, перестав двигаться, я остро сознаю, что в желудке у меня пусто. – И ньокки.

– Прекрасно, хороший выбор.

Вино на столе, теперь мне есть чем занять руки. Откинувшись на спинку стула, я наблюдаю парад человечества, шествующего перед моими глазами. Многие деловые люди пришли сюда расслабиться после работы. Женщины – на каблуках, мужчины – в стильных костюмах. Толпящиеся у стойки бара молодые дипломированные специалисты разглядывают друг друга. Курящих, вроде бы, нет.

Туристы тоже дефилируют по переулку туда-сюда, знакомятся с меню. Их я определяю по удобной обуви для ходьбы, загару и усталым лицам. Какофония иностранной речи и акцентов, столкновение различных культур.

За освободившийся соседний столик официант усаживает какого-то мужчину. Чтобы сохранить свое личное пространство и не вторгнуться в чужое, я смотрю строго вперед, но слышу в его голосе испанский акцент, когда он заказывает вино.

Официант приносит мне закуску – большое блюдо со свежайшей влажной и блестящей моцареллой, тонкими завитками салями и ветчины, оливками, свежими крошечными томатами и лепешкой.

– Какая красота, – выдыхаю я.

Принимаясь за еду, я переношусь в детство. После обеда в мои обязанности входило нарезать моцареллу и втыкать зубочистки в различные виды мясной закуски, которые подавали посетителям в часы скидок наряду с коктейлями «Харви Волбенгер», «Белый русский» и маминым любимым «Лонг-Айленд», который был особенно в чести.

– Простите за назойливость, – обращается ко мне мужчина, занявший соседний столик. – Вы тоже туристка?

Я как раз положила в рот особенно изумительный ломтик ветчины. С наслаждением прожевав его, я отпиваю из бокала с вином маленький глоток и только затем смотрю на мужчину. Он высок ростом, у него густые темные волосы, на подбородке щетина. На столе под рукой лежит замусоленная книга в бумажном переплете. Когда я перестала носить с собой книги?

– Да. И вы турист?

– Приехал в гости к другу, – кивает мой сосед. – Но сегодня вечером он работает, поэтому я остался один. – Мужчина приподнимает бокал. Рядом с книгой стоит бутылка вина. – Будем здоровы.

– Будем. – Я тоже приподнимаю бокал, но языком тела даю понять, что не намерена продолжать знакомство.

Он игнорирует мои намеки.

– Я собирался вон там сесть, отведать их тапас, но снова увидел вас и решил остановиться здесь.

– Снова?

– Сегодня утром. Вы, кажется, только приехали из аэропорта.

Голос у него звучный, резонирующий – музыкальный инструмент. Я внимательнее всматриваюсь в его лицо. Крупные черты – красивые, но, пожалуй, слишком агрессивные. Римский нос, большие темные глаза.

– Да, – подтверждаю я. – Но вас все равно не помню.

Мужчина прикладывает руку к груди.

– Уже забыли. – Поцокав языков, он с улыбкой склоняет набок голову. – У лифта.

– Ах, да, – мгновенно вспоминаю я. – De nada.

Он смеется. Смех у него раскатистый, жизнерадостный. Я потягиваю вино, оценивающе глядя на него. Пожалуй, не самый ужасный вариант, с ним можно бы и покувыркаться. У меня давно никого не было.

– Меня зовут Кит, – представляюсь я.

– Хавьер.

Я протягиваю ему свою тарелку с закуской.

– Салями превосходна.

Он жестом показывает на стул прямо напротив него.

– Не желаете пересесть за мой столик?

– Нет, спасибо. Оставаясь каждый на своем месте, мы оба имеем возможность смотреть на улицу.

– А-а, ну да. Понимаю. – Хавьер перекладывает на свою тарелку по ломтику моцареллы и салями.

– Да мы и так практически за одним столиком, – замечаю я, показывая на узкое пространство, отделяющее наши стулья. Он находится так близко, что я ощущаю запах его одеколона, в котором присутствуют едва уловимые пряные нотки.

– Что привело вас в Новую Зеландию?

Я пожимаю плечами. Надо бы придумать толковый ответ. Без всякой причины так далеко не летают.

– Самобытная страна, вы не находите?

– Самобытная. – Хавьер потягивает вино. В профиль его лицо очень эффектно. Прекрасно. Кажется, он не соответствует слишком многим из моих критериев при выборе мужчин.

Посмотрим.

– А вас?

Хавьер как-то грустно пожимает плечами. Еще один минус в его копилку. Страдающие мужчины для меня табу. Они вечно нуждаются в спасении, и, поскольку в детстве я видела слишком много истерзанных душ, мне приходится постоянно подавлять этот порыв.

– Старый друг пригласил. Мне захотелось перемен. Возможно, я сюда перееду.

– Вот как? – Я ем сыр, ломаю лепешку, снова протягиваю ему тарелку с закуской. – Откуда?

– Из Мадрида.

– Крутой поворот.

Он кивает, потирает руки, ладонь о ладонь.

– Устал я от политики.

Я фыркаю от смеха, рукой прикрывая рот.

– Да, последние годы жуть что творится.

– Уже десятки лет.

– И то верно.

Мы наблюдаем за прохожими. Время скидок вышло, и влюбленные парочки, немолодые супруги, все идут домой. Впервые за многие годы мне спокойно, тело мое расслаблено. Может быть, мне действительно нужно было сменить обстановку, а я этого просто не понимала. Рука машинально тянется к телефону, которого у меня с собой нет, и в результате я кладу раскрытую ладонь на стол.

– Что читаете?

Хавьер поднимает книгу, показывая обложку. «Сто лет одиночества». Разумеется, на испанском.

– Эту вещь я много раз читал, но мне нравится ее перечитывать.

Я киваю. Книголюб. Что ж, это не входит в мои критерии отказа. Правда, это значит, он умный. А с умниками я не связываюсь.

– Читали этот роман? – спрашивает Хавьер.

– Нет, – отвечаю я и, к своему удивлению, добавляю: – Сестра у меня любила книжки читать.

– А вы не любите?

– Люблю. Просто я не читаю серьезные книги. А вот она обожала творчество великих поэтов, писателей и драматургов.

– Понимаю. – У него чуть дрогнула губа. – Вы не разделяли ее интереса?

Вино развязывает мне язык.

– Нет. У меня научный склад ума. А она была творческая личность.

– Была?

– Она умерла, – говорю я, хотя теперь сама этого точно не знаю.

– Простите.

Официант приносит мои ньокки, изящно уложенные на тарелке и сверху присыпанные петрушкой и пармезаном. Я представляю, как отец садится напротив и складывает на груди руки. Свои волосатые запястья он всегда прятал под манжетами рубашки, и всегда носил запонки. Я пробую блюдо.

– Очень вкусно. – Отец кивает.

– Приятного аппетита, – говорит официант.

– Принесите мне, пожалуйста, еще вина.

– Ой, нет, нет, – протестует Хавьер и взмахивает руками, жестами подкрепляя свои слова. – Позвольте я с вами поделюсь. Один ни за что столько не выпью.

– Ни за что? – спрашиваю я.

– Ну, может, и выпью. Но я предпочел бы поделиться с вами.

Я киваю. Официант улыбается, словно это он все подстроил.

– Сейчас принесу ваш ужин, сэр.

От тарелки поднимается аромат чеснока, и я кладу в рот еще кусочек.

– Это было одно из фирменных блюд моего отца, – объясняю я и, не давая себе отчета, добавляю: – Ньокки с горохом и грибами. Обычно я раскатывала для него тесто.

– Он был итальянец… ваш отец? – Хавьер наполняет вином мой пустой бокал.

– Сицилиец.

– Мама тоже?

– Вы слишком любопытны, – замечаю я, глянув на него.

– Обычно нет.

– А почему же теперь?

Хавьер наклоняется ко мне ближе, и по блеску его глаз я догадываюсь, сейчас он скажет что-то дерзкое.

– Потому что у меня сердце биться перестало, когда я увидел вас здесь.

Я смеюсь, довольная его невоздержанностью.

– Думаете, я шучу? – спрашивает он. – Клянусь, это чистая правда.

– Я не принадлежу к тому типу женщин, которые заставляют замирать мужские сердца, но все равно спасибо.

– Вы встречали не тех мужчин.

Я на время перестаю есть: вилка застыла в руке, локоть – на столе. Его силуэт вырисовывается на фоне почти темного неба, смех вокруг нас звучит громче. Глядя на его рот, я чувствую, как у меня зудит кожа, и что-то неуловимое в его манерах и внешности наводит на мысль, что он будет очень хорош в постели.

– Возможно.

Хавьер широко улыбается, и на его щеке появляется возмутительно обаятельная ямочка. К его столику подходит официант, и ему приходится отклониться назад, чтобы тот поставил перед ним его блюдо – горячее ризотто с креветками и лангустами. Выбор человека с прекрасным аппетитом, как сказал бы мой отец. Он не терпел приверед – вегетарианцев, которые тогда уже активно распространялись, тех, кто не ел рыбу, говядину и отдельные овощи. Ешь, что дают, или не ешь вовсе, сердито фыркал отец. Только Дилану дозволялось быть разборчивым. Он ненавидел каперсы, пикули и оливки, еще больше – авокадо, и предпочел бы умереть с голоду, чем съесть яичные белки или морских моллюсков. В каком-то смысле он заменил отцу сына, о котором тот мечтал. Отец довольно долго души не чаял в Дилане.

Пока не изменил к нему свое отношение.

– Ваш отец часто готовил для вас? – спрашивает мой собеседник.

– Не для меня конкретно. Он готовил для посетителей своего ресторана. Мы росли при ресторане, ели дежурные блюда.

– Интересное у вас было детство. Оно вам нравилось?

– Иногда. – Легко беседовать с незнакомым человеком, который через месяц и не вспомнит, о чем я ему рассказывала. Я допиваю вино и подставляю ему свой бокал. Он снова его наполняет. – Не всегда. Порой бывало тяжеловато, да и родители больше были заняты своим бизнесом, чем родными детьми. – Я стараюсь удержать на вилке одну клецку идеальной формы. – А у вас какое было детство?

Хавьер промокает губы салфеткой.

– Я вырос в городе. Мама преподавала в школе, а отец… – Он хмурится, потирает пальцы, словно вытягивает из воздуха нужное слово, – был служащим, работал в правительстве. – Его лицо просветлело. – Чиновником.

– Вы – единственный ребенок?

– Ой нет. Нас в семье четверо. Три сына и дочь. Я – второй по старшинству.

Второй, которому не хватает внимания, как и мне. Вслух я говорю:

– Старшим всегда достается все самое лучшее.

Хавьер чуть склоняет голову, не соглашаясь со мной.

– Может и так. У нас в семье старшая – сестра, но она без претензий. Очень тихая, внешний мир ее пугает.

Теперь моя очередь проявить настырность. Вино меня раскрепостило; мы с ним – два чужих человека, случайно познакомившихся на отдыхе; с собой у меня нет телефона, который помог бы мне скоротать время.

– Почему?

Его лицо становится непроницаемым, он опускает глаза и качает головой.

– Простите, – извиняюсь я. – Это не моего ума дело.

– Нет, нет. – Он касается моей руки. – В детстве ее похитили. Она тогда была еще очень маленькая, и никто не знает, что с ней случилось. С тех пор прежней она уже не была.

– Бедняжка. – Радужность ночи немного меркнет, и я думаю о Джози.

– Так, все, – говорит Хавьер, разгоняя мои мрачные мысли, и берет свой бокал. – Отпуск дается для того, чтобы забыть о плохом, верно? Salud^[10].

– Salud, – улыбаюсь я.

Мы оба принимаемся за еду, молчание нам не в тягость. Аромат чеснока, поднимающийся от моего блюда, смешивается с пикантным чесночным запахом его одеколона. Мимо, плечом к плечу, нога в ногу, идут двое парней: один – маори, второй – европеец. Следом проносится стайка худеньких девочек-подростков. Поглощенные собой, они щебечут на языке, который я не сразу узнаю. По-прежнему влажно и жарко, но не до одурения.

В кои-то веки я абсолютно счастлива, в полном ладу сама с собой – просто сижу и ем.

– Мой друг – музыкант, – произносит Хавьер, – играет в клубе недалеко отсюда. Не хотите пойти со мной его послушать?

У меня мелькает мысль, что, может быть, мне лучше вернуться в свой номер и улечься спать.

– Я одета не для клуба, – отвечаю я. – К тому же, у меня в рюкзаке продукты.

– Гостиница довольно близко. Можно сначала туда зайти, а потом – в клуб.

Пожалуй, так и сделаю.

– Хорошо.