В середине 70-х все изменилось, если речь идет о «Black Sabbath». Раньше мы всегда держались вместе. Когда приезжали на концерт в новый город, ходили по улицам как маленькая банда: шатались по пивным и клубам, кадрили телок, бухали. Но, со временем, начали видеться все реже и реже. Когда мы с Биллом колесили по автострадам, скажем, Тони и Гизер для нас не существовали. Но, в конце концов, и мы начали отдаляться друг от друга. Я был шумным подонком, который постоянно хотел устраивать вечеринки, таскать телок к себе в комнату и предаваться всевозможным формам разврата, тогда как Билл предпочитал остаться в кровати и поспать. После всех этих гастролей, мы просто не переносили друг друга. А коль скоро не проводили времени вместе, в наших головах начали роиться проблемы и мы перестали общаться. Как-то вдруг все развалилось. Во-первых, издательские права на большинство наших песен были проданы фирме «Essex Music» «в постоянное пользование», что на людском языке означало — навсегда. Были также и другие признаки беды. Например, обанкротился банк «London and County». Я не знаю, что там приключилось — я же не финансовый мозг страны — но помню точно, что мне пришлось продать право собственности на землю, которую я купил у фермера-трансвестита, в противном случае, лишился бы Bulrush Cottage. Если бы мы с Телмой не купили ее за свои деньги, то остались бы с голой жопой. Но самой большой проблемой был наш менеджер. В конце концов, до нас дошло, что нас разводят. Хотя в теории Миэн и должен был высылать нам пособие; неважно, что и когда его просили, но все это мы не контролировали. Каждый из нас должен был иметь собственный банковский счет, но нам его никто не открыл. Нужно было пойти в контору и там попросить, ну, скажем, «штуку». Он отвечал: «хорошо» и чек приходил к нам по почте. Но спустя какое-то время, банк перестал принимать чеки. Поэтому мы его уволили. А потом началась вся эта судебная хрень, один процесс сменял другой. Когда шла работа над продолжением «Sabbath Bloody Sabbath» — мы назвали его «Sabotage», в честь махинаций Миэна — иски складывали прямо на микшерский пульт. Именно тогда мы пришли к выводу, что адвокаты — это такие же кровососы, как и менеджеры. Заставят вернуть каждую копейку, которую потратили на вас, посчитают даже скрепки. И с огромной радостью будут жить в судах, лишь бы кто-то оплачивал их счета. Им по барабану: выиграют ли дело лет через пятьдесят или нет, такая уж у них натура. Работал на нас один адвокатишка. Как же я его ненавидел! На дух его не переносил, такой был жмот. Однажды, когда мы записывали «Sabotage» в «Morgan Studios», пришел и говорит: — Джентельмены, ставлю всем пиво! Я подумал: «Ни фига себе! Парень достал бумажник». Но в конце встречи, достает записную книжку и начинает подсчитывать выпитое, чтобы выставить нам счет. — Хорошо, Оззи, ты выпил два пива. Это в сумме дает шестьдесят пенсов — говорит он. — Тони, ты заказал одно и… — Ты что, бля, прикалываешься, а? — недоумеваю я. Конечно же, это не был прикол. Такие уж они, эти адвокаты. Смажут тебе поначалу очко вазелином, а потом воткнут туда кулак целиком. Поэтому на «Sabotage» чувствуется раздражение. Есть на этой пластинке и немного мощных номеров. «Supertzar» — один из них. Помню день, когда мы его записывали. Вхожу в «Morgan Studios», а там хор в полном составе — человек сорок и восьмидесятишестилетняя арфистка. Шум создают такой, будто сам Господь Бог творил музыкальное сопровождение к концу света. Я даже не пытался пробиться с вокалом. Предметом особой гордости на этом альбоме является «The Writ». Большую часть текста я написал сам, что напоминало визит к психиатру. Излил в нем всю злость на Миэна. Но знаете что? Хоть он и развёл нас как лохов, далеко в этой жизни не зашел. Вы только посмотрите на него: выглядит как жирная, пьяная развалина. Но я не чувствую к нему ненависти. Ненависть не приводит ни к чему хорошему. Было и прошло, я не желаю ему зла. Я все еще здесь, как видите. Карьера не закончена. Спрашивается: зачем еще кого-то ненавидеть? И без меня полно ненависти на свете. По крайней мере, из этой истории получилась неплохая песня. Кроме «The Writ», в то время похвастаться мне было особо нечем. Ну, разве что, будучи в кислотном угаре, я угрожал оружием Биллу в Bulrush Cottage. Пистолет был не заряжен, но Билл об этом не знал, а я ему ничего не говорил. Тогда он перенес это стоически, ведь мы никогда этот случай больше не обсуждали, а значит, это было нечто серьезное. Тогда меня конкретно плющило после кислоты. Однажды, мы вместе с техниками закатились в Fields Farm — в старый дом, который снимал Билл — и, по какой-то непонятной причине, хотели нажраться. В ту ночь атмосфера была ужасно зловещей, какой-то малец утонул в озере неподалеку, где плавал на каноэ. Легавые переворачивали все вверх дном, прочесывали озеро в поисках тела, искали наркотики. Другими словами, не самый подходящий момент для кислотного трипа. Но нас это не остановило. Помню, как вышел в поле и встретил двух лошадей. Вдруг, одна говорит другой: — Офигеть, этот парень умеет говорить. Я струхнул не на шутку. К тому же, я ударил Телму, что было, наверное, самым отвратительным поступком в моей жизни. Я распустил руки и бедная женщина была напугана до смерти. Дело усугублялось еще и тем, что у нас недавно родился второй ребенок, маленький Луис. Знаете ли, Телма натерпелась со мной и я об этом очень жалею. Больше всего на свете я хотел бы вернуть все назад. Но, конечно, невозможно избежать жестокости, неважно какой, и мне нести этот крест до конца дней. Мои родители часто дрались и я, наверно, подумал, что это нормально. Но это ни коим образом меня не оправдывает. Однажды вечером, когда был нафарширован водярой и таблетками, я так сильно ударил Телму, что поставил ей фингал под глазом. На следующий день мы должны были встретиться с ее отцом, в моих мозгах промелькнуло: «Твою мать, теперь он меня отмудохает по полной программе». А он сказал только: — Ну и кто выиграл? Ты или она? Самое печальное то, что я только на трезвую голову осознавал, как отвратительно себя веду. Поверьте, теперь я все понимаю. И вот в обстановке такого блядства, мы решили записать новый альбом. В этот раз забрали аппарат и техников в Америку, где зарезервировали время в «Criteria Studios» в Майами. Пластинку назвали «Technical Ecstasy», хотя не скажу, что я был восхищен названием на все сто. Запись пластинок к тому времени для нас становилась банально дорогим удовольствием. «Black Sabbath» был записан за один день. «Sabotage» отнял у нас около четырех тысяч лет. С «Technical Ecstasy» мы так не возились, хотя расходы во Флориде были астрономическими. Когда продажи наших альбомов падали, фирма грамзаписи не интересовалась нами, так как раньше; из американской налоговой пришло требование на миллион долларов, не хватало денег на оплату адвокатов и у нас не было менеджера. Какое-то время Билл отвечал на звонки. Хуже всего было то, что мы утратили из виду наши ориентиры. И дело тут вовсе не в музыкальных экспериментах. Это было нечто большее: мы утратили свой былой дух. Только недавно на обложке «Sabbath Bloody Sabbath» был парень, которого атакуют демоны, а тут, ни с того ни с сего, видим двух роботов, трахающихся на эскалаторе. Так выглядела обложка «Technical Ecstasy». Не могу сказать, что альбом получился плохим, нет. Например, Билл написал классный текст к «It's Alright», который мне очень нравится. И он даже спел его. У Билла отличный голос и я охотно передал ему микрофон. Но меня это перестало интересовать и я начал задумываться над сольной карьерой. Даже заготовил футболку с надписью BLIZZARD OF OZZ. А тем временем в студии, Тони без устали повторял, что мы должны звучать как «Foreigner», или, мы должны звучать как «Queen». Но мне казалось странным то, что группы, для которых мы были источником вдохновения, теперь должны стать ориентиром для нас. К тому же, я погряз в наркоте и алкоголе, нес околесицу, порождал проблемы и вел себя как конченый дебил. Во время записи во Флориде я допился до такой степени, что вернувшись домой, попал в дурдом Св. Джорджа в Стаффорде. Когда-то это место называлось «Окружным приютом для умалишенных», но название сменили, чтобы психам стало немного легче. В этом огромном здании викторианской эпохи было темно и понуро, будто там собирались снимать научно-фантастический фильм. Только я переступил порог этого заведения, как доктор огорошил меня вопросом: — Вы мастурбируете, мистер Осборн? А я ему в ответ: — Я здесь, чтобы подлечить голову, а не член. Надолго я там не задержался. Поверьте мне, у врачей на дурке гораздо больше тараканов в башке, чем у их пациентов. А потом Телма купила мне цыплят. Наверно подумала, что благодаря этому сможет вернуть меня к нормальной жизни. Это помогло на каких-то пять минут. Но они мне быстро надоели, особенно, когда я понял, что, по мнению Телмы, должен буду кормить эту срань и убирать за ними дерьмо. Я начал искать повод, чтобы от них избавиться. — Телма! — говорю однажды утром, когда они меня достали. — Где ты купила этих куриц? Они какие-то неправильные. — Что значит — неправильные? — Они не несутся. — Может и будут нестись, Джон, если ты начнешь их кормить. К тому же, они так напуганы, бедняжки. — С чего ты взяла? — Да ладно, не притворяйся, Джон. Ты поставил возле курятника знак «Oflag 14»[50]. Знаю, что они не умеют читать, но сам понимаешь. — Но это же шутка. — Упреждающие выстрелы над их головами по утрам им тоже, вроде, не идут на пользу. — Надо же их как-то держать в тонусе. — С тобой они наедятся только страху. Если будешь продолжать в том же духе, доведешь какую-то курицу до разрыва сердца. «Да уж если бы!» — подумалось мне. Проходили недели и месяцы, я постоянно забывал накормить кур, так же как и они забывали о несении яиц. А Телма опять за свое: — Джон, накорми кур. Или: — Помни, Джон, ты должен накормить кур. Или: — Ты накормил кур? Охренеть можно! Я хотел наконец-то покоя — запись «Technical Ecstasy» была изнуряющей, в основном, из-за бухалова — но мне постоянно кто-то компостировал мозги. Если не Телма, то адвокаты. Если не адвокаты, то бухгалтеры. Если не они, то фирма грамзаписи. А если не фирма грамзаписи, тогда Тони, Билл или Гизер, которых беспокоил наш «новый стиль» или они ныли по поводу налогов. Я должен был кирять круглосуточно, чтобы окончательно не съехать с рельсов. Но однажды не выдержал. Целую ночь не спал. Посиделки в «Hand» до закрытия паба, потом продолжение дома, потом несколько дорожек кокаина, потом немного травки, потом снова кокс, где в районе завтрака фильм обрывается, потом опять кокс, чтобы стать на ноги. И вот пришло время обеда. Выпил бутылочку сиропа против кашля, три бокала вина, потянул еще немного кокса, выкурил косячок и полпачки сигарет, съел яйцо по-шотландски. Но вне зависимости от того, чем нагружал себя, я не мог избавиться от этого долбаного чувства апатии. Она часто меня посещала после возвращения из Америки. Часами стоял тогда в кухне и ничего не делал, только открывал-закрывал дверь холодильника. Или просиживал в зале перед телеком, переключая каналы, хотя ничего не смотрел. Но в этот раз что-то изменилось. Я сходил с ума. Мне ничего не оставалось, как вернуться в пивную и там решить свои проблемы. Вот я уже собрался, как сверху спускается Телма. Появляется в кухне и говорит: — Я еду к маме забрать детей. Вижу, как сгребает со столика стопку журналов «Good Housekeeping»[51] и начинает их засовывать в сумку. Вдруг останавливается, поворачивается ко мне, а я так и стою возле холодильника, в трусах и халате, с сигаретой в зубах и чешу свои яйца. — Ты накормил кур? — спрашивает она. — Я же говорил, что они неправильные. — Просто дай им поесть, Джон, ради Бога! Хотя, знаешь что? Пусть сдыхают. Мне теперь все равно. — Я иду в паб. — В махровом халате, который тебе подарили на Рождество? — Ну, да. — Классно, Джон. Просто класс. — Где мои тапочки? — Поищи их около собачьей подстилки. Буду в восемь. Я вылез из дому, помню, в резиновых сапогах — тапочки не нашлись — и направился в сторону паба. По дороге пробовал затянуть ремешок от халата. Не хотел светить задницей перед местными фермерами, особенно, перед бородатым придурком-трансвеститом. Когда дошел до ворот во дворе, меня вдруг осенило. «Знаешь что — сказал я себе. — Сейчас накормлю этих птичек. Мать их так! Если она так хочет, пожалуйста!» Повернулся и заковылял в сторону дома. Но мне хотелось выпить и я подошел к «Рейндж Роверу», открыл дверь и вытащил из бардачка припрятанную там на черный день бутылочку шотландского виски. Глоток! Ааа! Сразу легче. Отрыгнул и пошел в сад. И вдруг меня снова осенило. «Да пошли они к едреней фене, эти курицы! Не снесли ни одного яйца, засранки! На хер их! Всех — на хер!» Глоток! Ааа! Отрыгнул, затянулся сигаретой. И вспоминаю, что не докурил ту, которая была у меня во рту. Выбросил окурок в овощную грядку Телмы. Снова свернул, на этот раз в сторону сарая. Распахнул двери и посмотрел на свою полуавтоматическую винтовку «Benelli», стоявшую в пирамиде. Взял ее в руки, проверил патронник, были ли патроны, были, а потом рассовал по карманам обоймы. С верхней полки взял канистру с бензином для газонокосилки, ее хранил там садовник. Для той самой газонокосилки, на которой я для смеху ездил в пивную. Ее мне подогнали из конторы Патрика Миэна, хотя я просил комбайн. Ну, значит, с канистрой в одной руке, с ружьем в другой, и бутылкой вискаря под мышкой, покуривая сигарету, ковыляю к курятнику в саду. Заходит солнце и небо окрасилось в багровые тона. В голове постоянно крутятся слова Телмы: «Джон, накорми цыплят. Ты накормил цыплят, Джон?» И тут вмешивается бухгалтер: «Парни, это серьезно. Счет из налоговой на миллион долларов». А Гизер говорит: «Назовем этот альбом «Technical Ecstasy». Нам нужно найти новый стиль. Мы не можем постоянно ковыряться в этой долбанной черной магии». И так без конца. Все повторяется снова и снова. «Джон, накорми цыплят!» «Парни, это серьезно». «Назовем этот альбом «Technical Ecstasy». «Ты накормил цыплят, Джон?» «Счет на миллион долларов». «Джон, накорми цыплят!» «Нам нужно найти новый стиль». «Это серьезно». «Мы не можем постоянно ковыряться в этой долбаной черной магии». ААААААААААААААААААААААААААААААААААААА! Подхожу к курятнику, откладываю в сторону канистру и ружье, сажусь на корточки у знака «Oflag 14» и заглядываю внутрь. Куры кудахчут и кивают маленькими клювами. — Кто-нибудь снес яйцо? — обращаюсь к ним, хотя уже ясен ответ на этот гребаный вопрос. — Так я и знал. Очень плохо! — говорю я и встаю. Беру винтовку. Снимаю с предохранителя. Прицеливаюсь. — Ко-ко-ко… Бах! Бах! Прицеливаюсь. — Куд-куда. Бах! Бах! Прицеливаюсь. — Куд-куд-куд-кудааа! БАХ! Звуки выстрелов закладывали уши нафиг, эхо разлеталось по полям на много километров вокруг. Каждый выстрел озарял белой вспышкой курятник и сад, все это сопровождалось сильным запахом пороха. Я чувствовал себя намного лучше. Несравненно лучше. Глоток. Ааа! Бээ… Курицы — те, которые еще не отправились к прапетухам — порядком охренели. Жду минутку, пока рассеется дым. Прицеливаюсь. — Ко-ко-ко… Бах! Бах! Прицеливаюсь. — Куд-куда. Бах! Бах! Прицеливаюсь. — Куд-куд-куд-кудааа! БАХ! Когда закончил, в долбаном курятнике было полно перьев, крови и осколков клювов. Это выглядело так, будто кто-то вылил на меня ведро куриных потрохов и разорвал над головой подушку. Халат можно было выбросить. Но я чувствовал себя замечательно, как будто с плеч сняли трехтонную наковальню. Откладываю ружье, беру канистру и поливаю то, что осталось от цыплят. Подкуриваю очередную сигарету, глубоко затягиваюсь, отхожу назад и бросаю окурок в курятник. Бу-у-ух! Повсюду пламя. Выгребаю из карманов обоймы и начинаю бросать их в огонь. Трах! Трах! Трах! Трах! Трах! — Хе! Хе! Хе! Вдруг что-то шевелится позади меня. От испуга я чуть не упал на ружье и не отстрелил себе яйца. Оборачиваюсь и вижу курицу, удирающую от меня. Вот сучка! Слышу свой странный, психоделический голос: — Еееааааааа! Не раздумывая ни секунды, бросаюсь в погоню. Не знаю, бля, что со мной происходит и почему я это делаю. Знаю одно, во мне вскипает бешеная, неконтролируемая ярость на весь куриный род. «Убей курицу! Убей курицу! Убей курицу!» Но, скажу я вам, вовсе непросто поймать курицу, когда на дворе стемнело, а человек сутки не спал, перебрал с бухлом и коксом, на плечах у него халат, а на ногах — резиновые сапоги. Ковыляю обратно в сарай, откуда выхожу через минуту как самурай, с мечом, поднятым над головой. — Сгинь, куриная морда, сгинь! — верещу я, а у курицы остается последний шанс — бежать к ограждению на другом конце сада. Куриная башка ходит ходуном, готовая оторваться в любую секунду. Я ее почти настиг, когда распахнулись входные двери у соседей. Из дома выбегает старушка — если не ошибаюсь, миссис Армстронг — с тяпкой в руках. Она уже успела привыкнуть к разного рода безумствам в Bulrush Cottage, но в этот раз не могла поверить своим глазам. Курятник в огне, каждые две минуты взрываются обоймы, сцена как из фильма про вторую мировую войну. Трах! Трах! Трах! Трах! Трах! Сперва, я ее даже не заметил, так был увлечен погоней за курицей, которой, в конце концов, удалось пролезть под ограждением. Курица пробежала по двору миссис Армстронг, выбралась оттуда через ворота и понеслась по Батт Лэйн в сторону паба. Я поднимаю глаза и наши взгляды встречаются. Ну и видок же был у меня: стою в халате с перекошенной физиономией, весь в крови, с мечом в руках, а за моей спиной пылает сад. — Э… вечер добрый, мистер Осборн! — говорит она. — Вы, я вижу, вернулись из Америки. Длинная пауза. Обоймы продолжают взрываться. Не знаю, что сказать, только киваю головой. — В конце концов, нужно как-то снять стресс, не так ли? — спрашивает она. Стресс, связанный с кризисом в группе, действовал на нервы не только мне. Помню, однажды, звонит Гизер и говорит: — Послушай, Оззи, я не хочу ехать на гастроли только для того, чтобы оплатить адвокатов. Прежде чем мы туда поедем, я хочу знать, что мы будем с этого иметь. — Знаешь что, Гизер, ты прав — отвечаю ему. — Нам нужно встретиться. И вот мы встретились, я первым беру слово. — Послушайте, парни! — говорю. — Это идиотизм, если мы даем концерты только для того, чтобы было чем платить адвокатам. Что ты об этом думаешь, Гизер? А Гизер только пожимает плечами и говорит: — Откуда мне знать. И конец базара. С меня хватит. Не было смысла тянуть эту лямку. Все сидели на измене. У нас больше времени занимали встречи с юристами, чем создание музыки. Мы были измучены постоянными гастролями, на протяжении шести лет нас практически не было дома, а бухалово и наркота довели нас до ручки. Последней каплей стала встреча с нашим бухгалтером, Колином Ньюманом. Он рассказал, что если мы не заплатим налоги, то отправимся за решетку. В те времена ставка налога для таких как мы в Великобритании составляла восемьдесят процентов, а в Штатах — семьдесят процентов, значит, можете себе представить, сколько бабла нужно было отвалить. И после этого оставались еще текущие расходы. В общем, мы были банкротами. Вычищенными под ноль. Гизеру, по правде говоря, не хватило смелости высказать это в лицо остальным, но, в общем, он был прав: не было смысла играть рок-н-ролл только для того, чтобы постоянно трястись над баблом и судебными исками. Так однажды я вышел с репетиции и не вернулся. А потом ко мне позвонил Норман, муж моей сестры Джин. Классный парень, этот Норман, порой был мне за старшего брата, которого у меня никогда не было. Но если он звонил, я знал, что в семье что-то случилось. Так было и в этот раз. — Речь идет о твоем отце, Джон — говорит Норман. — Ты должен с ним увидеться. — А что случилось? — Он неважно себя чувствует. Неизвестно, доживет ли до утра. Мне сразу стало плохо. Я всегда боялся потерять родителей, даже когда был ребенком, то поднимался в спальню к отцу, чтобы растолкать его и, тем самым, убедиться, что он дышит. И сейчас мои детские страхи становились реальностью. Я знал о болезни отца, но не догадывался, что он уже стоит одной ногой в могиле. В конце концов, я взял себя в руки, сел в машину и поехал к нему. Возле кровати собралась вся семья, включая маму, она выглядела совершенно опустошенной. Оказалось, что у отца все поражено раком. Лечиться было слишком поздно, потому что он никогда не ходил к врачу, а в больницу его забрала скорая. Батя перестал работать всего несколько месяцев назад. Ему исполнилось шестьдесят четыре года и его отправили на пенсию раньше положенного срока. — Наконец-то у меня будет время довести до ума сад — сказал он мне тогда. Довести — довел, но на большее сил не осталось. Все! Конец фильма. Сказать вам честно, я страшно боялся того, что увижу, хотя знал, чего можно ожидать. За год до этого, от рака печени умер младший брат моего отца. Я навестил его в больнице и был в таком шоке, что разрыдался. Он ничем не напоминал того парня, которого я знал. Удручающее зрелище. Когда я приехал в больницу, папу только что перевели из операционной и он был на ходу. Выглядел ничего и даже выдавил из себя улыбку. Я так думаю, ему вкололи обезболивающее. Хотя одна из моих теток говорила, что человек всегда получает от Бога хороший день перед смертью. Мы поболтали, но недолго. Странно, когда я был ребенком, папа никогда не говорил мне что-то типа: «Тебя доконают эти сигареты». Или: «Не сиди целыми днями в пабе». Но сейчас сказал: — Попридержи коней с бухаловом, Джон. Чересчур перегибаешь палку. И завязывай со снотворным. — Я ушел из «Black Sabbath» — говорю. А он мне в ответ: — Ну, тогда им крышка. — И заснул. На следующий день он умер. Самым страшным было для меня видеть, как опечалена моя мама. Тогда в больницах существовало неписаное правило, чем сильнее ты болел, тем больше тебя изолировали от других пациентов. Под вечер папу затолкали в подсобку с метлами, швабрами, ведрами и банками с отбеливателем. Забинтовали ему руки как боксеру и привязали к каркасу кровати, потому что он постоянно вырывал трубки капельницы. Меня раздражало то, как поступали с человеком, которого я обожал, и который наставлял меня, что даже без должного образования, я могу быть хорошо воспитан. К счастью, его накачали таблетками и он не чувствовал сильной боли. Завидев меня, отец улыбнулся, показал большие пальцы из-под бинтов и сказал: — «Спи-и-ид»! — Это был единственный наркотик, название которого он знал. И тут же добавил: — Вытащи из меня эти долбанные трубки, Джон. Мне больно. Он умер 20 января 1978 года в 23 часа 20 минут, в той самой больнице, в то же самое время, в тот самый день, в который шестью годами ранее родилась Джессика. До сих пор это совпадение меня изумляет. Официально причиной смерти было «новообразование в пищеводе», хотя отец в нагрузку имел еще и рак кишечника. Тринадцать недель он ничего не ел и даже не ходил в туалет без посторонней помощи. В минуту смерти с ним была Джин. Врачи хотели знать, почему не удался хирургический эксперимент, который они осуществили днем раньше в операционной, но моя сестра не позволила им сделать вскрытие. Я в это время ехал в машине к Биллу и слушал «Baker Street» в исполнении Джерри Рафферти. Останавливаюсь у него во дворе, а там Билл уже поджидает меня с печальной миной. — Там тебе звонят, Оззи — говорит он. Звонил Норман, чтобы сообщить новость. До сих пор, если по радио передают «Baker Street», слышу голос Нормана и чувствую огромную печаль. Похороны состоялись через неделю, тело было кремировано. На дух не переношу этих традиционных английских погребальных церемоний. Только человек оправился от первого шока, как должен все переживать заново. Евреи лучше подходят к решению этого вопроса: если кто-то у них умирает, его хоронят как можно быстрее. Благодаря этому можно быстро вернуться к нормальной жизни. Что бы как-то выдержать похороны отца, я решил напиться. Встал утром, налил себе чистого виски и целый день не сбавлял оборотов. Когда гроб привезли в родительский дом, я был уже на полпути к другой планете. Гроб был закрытым, но что-то стукнуло в мою пьяную дурную башку, и я решил в последний раз посмотреть на отца. Попросил одного из гробовщиков открыть крышку. Оказалось, что это была плохая затея. В конце концов, вышло так, что мы все по очереди смотрим на него. А он помер уже неделю назад, я как только глянул туда, сразу об этом пожалел. В погребальной конторе на лицо нанесли специальный макияж, из-за этого он выглядел как долбаный клоун. Не таким я хотел его запомнить, но теперь, когда об этом пишу, именно эта картина стоит перед глазами. Я бы хотел его запомнить привязанного к больничной койке, улыбающегося, показывающего большие пальцы со словами: — «Спи-и-ид»! Потом мы вышли за гробом в траурной процессии. Мама и сестры ревели как дикие звери, от чего у меня бегали мурашки по спине. Ничего подобного со мной раньше не было. Нас учат как жить в Англии, но не учат ничему, что связано со смертью. Нет учебников, где бы объяснили, что делать в случае смерти отца или матери. Нечто вроде: «А теперь ты должен все делать сам, дорогой.» Если что-то может передать характер моего отца наиболее полно, так это ванная комната в нашем доме на Лодж Роуд, которую он сделал, чтобы мы не мылись в маленьком тазу возле камина. Большую часть работы сделал нанятый специалист, но уже через несколько недель на стенах начала собираться влага. Ну, папа пошел в магазин стройматериалов, купил, что нужно и сам заштукатурил стену заново. Но влага выступила вновь. Батя штукатурил во второй раз. Но грибок появлялся снова и снова. К тому времени, это стало его идеей фикс. А моего отца, когда он брался за что-то, ничего не могло остановить. Он выдумывал разнообразные смеси, которые наносил на стену, чтобы та перестала сыреть. Его крестовый поход против плесени длился вечность. И только через несколько лет он принес с завода «Дженерал Электрик» какую-то сильную промышленную мастику, нанес ее на стену, поверх нее поштукатурил, а потом купил бело-желтую плитку и приклеил ее сверху. Помню, как сказал: — Вот теперь, бля, то, что надо! Я вспомнил об этом только много лет спустя, когда пришел в родительский дом во время съемок документального фильма для Би-Би-Си. К тому времени, там жила пакистанская семья, и они перекрасили все стены в белый цвет. Непривычно было это видеть. Но потом, когда заглянул в ванную, обнаружил на стене папину плитку в идеальном состоянии и в первозданном виде, я подумал: «А ведь он сделал это, мой старичок». Весь день улыбка не сходила с моего лица. Даже сейчас я очень по нему скучаю. Жалею, что мы не можем вот так сесть и потолковать по-мужски обо всех тех делах, про которые с ним не говорил в детстве, а так же позднее, лет после двадцати, когда я постоянно бухал и был занят своей звездной карьерой. Но у меня есть мнение, что подобное может случиться с каждым. В тот день, когда я ушел из «Black Sabbath», мы были в «Rockfield Studios» в Южном Уэльсе, где пробовали записать новый альбом. После очередного мучительного разговора про деньги и адвокатов, я был на грани срыва. Поэтому вышел из студии, и на «Мерседесе» Телмы свалил домой в Bulrush Cottage. Конечно же, я был поддатый. Потом, как последний придурок, начал поносить группу в прессе, а это было нечестно. Знаете ли, когда команда распадается, это как развод в семье — вначале каждый пытается насолить друг другу. Парень, которого взяли на мое место, был родом из Бирмингема, его звали Дэйв Вокер, я им давно восхищался, он пел в «Savoy Brown» и, какое-то время, во «Fleetwood Mac». Но, по какой-то причине, у парней не клеилось с Дэйвом и, когда я вернулся через несколько недель, все было по-старому, по крайней мере, на первый взгляд. Никто не хотел говорить о том, что случилось. Просто, однажды я появился в студии — кажется, Билл выступил в роли телефонного посредника — и на том все закончилось. Но чувствовалось, что всё было не так как раньше, особенно в отношениях между мной и Тони. Кажется, мы больше не вкладывали душу в то, что делали. Во всяком случае, после моего возвращения, мы начали там, где закончили, а альбом решили назвать «Never Say Die». Нам удалось немного поправить наше финансовое положение благодаря Колину Ньюману, который посоветовал записать новую пластинку за границей. Мы стали налоговыми иммигрантами, чтобы не отдавать восемьдесят процентов нашего заработка находящимся у власти лейбористам. Выбор пал на Канаду, хотя был январь, и там стояли такие морозы, что невозможно выйти из дому, не отморозив глаз. Мы зарезервировали время в «Sounds Interchange Studios» и вылетели в Торонто. Но даже в трех тысячах миль от Англии старые проблемы быстро всплыли на поверхность. Я, к примеру, бухал без меры в «Gas Works», заведении, расположенном напротив апартаментов, где мы разместились. Однажды вечером, вернувшись оттуда, я вырубился и проснулся через час от изжоги. Помню, как открыл глаза и подумал: «Что за хрень?». Вокруг — темень, но, несмотря на это, я видел перед собой красный свет. Понятия не имел, что это такое. А тем временем, изжога припекала все больше. И вдруг до меня доходит: я заснул с сигаретой в руке. Я горел! Вскочил с кровати, сорвал с себя одежду, свернул ее в кучу вместе с тлеющими простынями, побежал в туалет, бросил все это в ванну, включил холодную воду и подождал, пока дым развеется. Под конец, комната напоминала поле боя после бомбардировки, кровать была раскурочена, а я стоял абсолютно голый и замерзший как собака. «Ёлы-палы! — думаю. — Что делать?» И уже знаю. Срываю занавески с окон и делаю из них постель. И все было бы хорошо, если бы утром не явилась служанка, красивая как кирзовый сапог и закатила истерику. — Что ты сделал с моей комнатой! — заорала она на меня. — Вон! Пошел вон, тварь! В студии тоже обстановочка была не сахар. Когда я мимоходом намекнул о том, что хотел бы создать собственный проект на стороне, Тони рявкнул: — Если тебе в голову придет что-то интересное, Оззи, ты должен сперва показать это нам! Но всякий раз, когда у меня были идеи, никто не относился к ним серьезно. — Что вы об этом думаете? — А, фигня. Потом, как-то раз, Телма позвонила в студию и сказала, что у нее только что случился выкидыш, мы собрали манатки и вернулись в Англию. Однако, возвращение в родные пенаты ничего не изменило, потому что вскоре я перестал разговаривать с Тони. Мы даже не ругались, наоборот, это было уже полное отсутствие коммуникации. Во время последней студийной сессии в Англии, что-то во мне надломилось. Когда Тони, Билл и Гизер решили записать песню «Breakout» с джазовым оркестром (типа те-де-ды-ды-дыыы!), я сказал: — На хер! Я ухожу. Именно поэтому Билл спел «Swinging the Chain». Короче говоря, с «Breakout» они уже перегнули палку. «Еще парочка таких песен на альбоме — подумал я — и можно менять название с «Black Sabbath» на «Slack Haddock»[52]. Джазовый оркестр поразил меня только пьянством. Это было невероятно. Мы должны были успеть записаться с ними до полудня, позже — полная задница, они еле держались на ногах. Альбом «Never Say Die» с треском провалился в Америке (чего не случалось с нашими альбомам ранее), а в Британии держался очень даже ничего, поднялся на двенадцатое место в хит-параде альбомов, что позволило нам выступить в «Top of the Pops». Там было клево, мы познакомились с Бобом Марли. Никогда не забуду той минуты, когда он вышел из соседней гримерки. Его лица буквально не было видно в клубах дыма марихуаны. Он тянул самый большой, самый толстый косяк, который я видел в жизни; уж поверьте мне, я повидал всякого. Подумал тогда: «Он будет петь под фанеру. Он будет петь под фанеру. Никто под таким кайфом не будет петь живьем». А он — спел. И не облажался. В то время случались с группой и другие приятные вещи. Например, наведя порядок в финансах, мы решили нанять Дона Ардена в качестве нашего менеджера. В основном, потому, что были под впечатлением его работы с «Electric Light Orchestra». Если речь обо мне, то мне нравилось это сотрудничество, так как я мог чаще видеться с его дочкой Шарон. Почти сразу заочно влюбился в нее. Меня обезоруживал ее шаловливый смех. А так же то, что она была такой красивой и гламурной: носила меха и была увешана бриллиантами. Ничего подобного я ранее не встречал. Она была такой же шумной и подорванной, как и я. Шарон помогала Дону вести дела, значит, приходила нас проведать, и эти визиты неизменно заканчивались весельем. Она оказалась клевой подружкой, эта Шарон, самой лучшей, но между нами долго ничего серьезного не было. Я знал, что это конец моих приключений с «Black Sabbath». Было видно, что и парни сыты по горло моими безумными номерами. Одно из последних воспоминаний о группе связано с тем, что я вообще не вышел на сцену в «Municipal Auditorium» в Нэшвиле, во время нашего последнего тура по США. Вместе с Биллом мы так загрузились коксом в его кемпинге на колесах GMC, что я не спал три ночи подряд. Напоминал живой труп. Глаза щипали, будто туда вкололи кофеин, кожа покраснела, все зудело и я еле стоял на ногах. В пять утра в день концерта, когда мы въехали в город, я наконец-то вырубился в отеле «Hyatt Regency». Никогда в жизни так сладко не спал. Меня охватило такое спокойствие, будто я уже нюхал цветочки по том свете. После побудки чувствовал себя практически нормально. Но я не знал, что прихватил с собой ключ от номера в «Хайатте» из другого города, откуда мы приехали. Тур-менеджер отправил мой багаж в зарезервированный номер, а я пошел в другой. Теоретически, все должно было проясниться просто: я не смог бы открыть дверь с помощью ключа, который лежал у меня в кармане, мне пришлось бы вернуться к администратору и все бы решилось. Но когда я пришел в номер, его еще убирали, горничная поправляла подушки и проверяла содержимое мини-бара. А поскольку дверь была открыта, я вошел, показал ей ключ с логотипом сети и номером комнаты, на что она улыбнулась и пожелала мне хорошо провести время. Потом закрыла за собой дверь, а я грохнулся не в ту кровать, не в том номере и заснул. Проспал двадцать четыре часа. В это время должен был состояться концерт. Конечно, обслуга гостиницы проверила мой настоящий номер, но там был только багаж. Они понятия не имели о том, что я соплю в две дырочки на другом этаже в другом крыле отеля. Мои кореша запаниковали, по всем местным телеканалам показывали мою отвратительную физиономию, фараоны создали спецотряд для поиска пропавших без вести, поклонники планировали прощание со свечами, страховики обрывали телефон, концертные площадки Америки готовились к отмене наших выступлений, фирма грамзаписи исходила на говно, а Телма решила, что стала вдовой. А потом я проснулся. Сразу же справляюсь по телефону у администратора, который час. — Шесть — отвечает девушка. «Вот и зашибись!» — подумал я. Концерт должен начаться в восемь. Встаю с кровати и начинаю искать чемоданы. Вдруг замечаю, что царит какое-то необычное спокойствие. Поэтому я снова звоню к администратору: — А сейчас утро или вечер? — Простите, не поняла вас? — Вы сказали, что сейчас шесть. Но утра или вечера? — А, утра. — Ага. Звоню в номер тур-менеджеру. — Да — хрипит он в трубку. — Это я, Оззи — говорю. — Думаю, что может возникнуть некая проблема. Сперва была тишина. А потом слезы, гнев. Никто никогда не вставлял мне таких пиздюлей. Билл сообщил мне, что я уволен. Это случилось 27 апреля 1979 года, в пятницу пополудни. Мы репетировали в Лос-Анжелесе, я был поддатый, а тогда я всегда ходил поддатый. Наверняка, остальные подослали с этим заданием Билла, потому что он, вообще-то, не совсем подходил на эту роль. Точно не помню, что он мне тогда сказал. С тех пор мы это не обсуждали. Суть была в том, что Тони считал меня спившимся, обколотым неудачником, от которого не будет никакого толку. Скажу вам честно, это выглядело как месть за мой предыдущий уход. И это не стало для меня большой неожиданностью. Уже давно у меня сложилось впечатление, что в студии Тони постоянно пробует меня разозлить. Заставлял меня записывать первый дубль, второй, третий, хотя и первый получился удачным. Я не хотел, чтобы от этого пострадала моя дружба с Биллом. Мне было жаль его, у него недавно умерла мать. А сразу после того, как меня выперли из «Black Sabbath», умер его отец. Узнав эту новость, я подумал: «К черту войну! Мы по-прежнему друзья, мы те же люди, которые во время гастролей по Америке месяцами жили в одном прицепе». И сразу поехал в Бирмингем, чтобы повидаться с ним. Парень плохо это переносил и я очень ему сочувствовал. Вдобавок, похороны отца превратились в фарс. Уже выносили гроб из костела, когда выяснилось, что кто-то из присутствующих угнал машину пастора. Святой отец прервал обряд и ждал, пока найдется его машина, но тот, кто украл у него эту херовину, не смог снять блокаду руля и разбился в чьем-то огороде. Представьте себе эти сраные гонки во время похорон отца. Невероятно! Было бы неправдой с моей стороны утверждать, что я не чувствовал предательства со стороны «Black Sabbath». Мы же не были полуфабрикатной мальчуковой группой, где каждого можно заменить. Мы были корешами, которые выросли в одном городе на соседних улицах. Мы были одной семьей, как братья. И выставить меня за то, что я ходил пьяный — это какое-то долбаное лицемерие. Все мы ходили под мухой. Если ты поддатый и я поддатый, а ты говоришь мне, что я должен уйти, потому что я поддатый, здесь, блядь, что-то не так! Потому что я чуть больше поддатый, чем ты?! Но сегодня мне на это насрать, в конце концов, всем от этого стало только лучше. Я получил пинок под зад, который мне был так нужен, а им, вероятно, было намного веселее записывать альбомы с новым вокалистом. Не могу сказать ничего плохого о парне, которого взяли на мое место: это Ронни Джеймс Дио, бывший вокалист «Rainbow». У него классный голос. С другой стороны, он не стал мной, а я — им. Поэтому я хотел, чтобы они назывались просто «Black Sabbath II». И все.* * *