* * *

Камера была узкой и давила серыми стенами сильнее, чем если бы тебя заперли в ящик, где не развернешься.

Он сидел на койке, уставившись в противоположную стену — спина прямая, раскрытые ладони накрыли колени, — и не шевелился. Он был спокоен. По крайней мере, внешне. Настолько спокоен и невозмутим, что, когда дверь заскрипела и открылась, а в проеме показался отец, даже бровью не повел. Он знал, зачем тот явился: пожаловаться на сына, в очередной раз отругать, напомнить, что его предупреждали миллион раз, говорили, что однажды допрыгаешься, но что толку? Про плевок в лицо родителям, которым ты, щенок, низко отплатил за все, что те тебе сделали. А также сообщить лично, что помощи от рода он больше не дождется. Ничего нового. Ничего действительно важного.

Как она себя чувствует, к примеру, он не ответит, даже если спросишь. Хотя чего спрашивать — если бы Катя погибла, ему бы уже сообщили. В остальном… откуда им всем знать, как она себя чувствует?

— …ты понял?

Гневная отцовская отповедь прошла мимо, но Волин кивнул. Когда-то это злило, в детстве пугало, а сейчас что слушаешь, что нет — все едино.

Отец ушел, и, по крайней мере, стало тихо. К ней нужно привыкать, потому что она теперь будет рядом до конца жизни.

Тишина.