Чтобы оставить след, надо, чтобы было нечто неизменное, не участвующее в движении – а такое возможно только при необратимых процессах, то есть при деградации энергии в тепло. Поэтому греются компьютеры, нагревается мозг, метеориты, падающие на Луну, нагревают ее поверхность, и даже гусиные перья писцов бенедиктинского аббатства в Средние века нагревали немного бумагу в том месте, где на нее наносились чернила. В мире, где нет тепла, все соударения абсолютно упруги – и ничто ни на чем не оставляет следов^[119].

Присутствие в настоящем оставленных прошлым следов рождает в нас такое знакомое чувство, что прошлое детерминировано. Отсутствие таких же следов, оставленных будущим, рождает в нас чувство, будто будущее открыто. Из-за присутствия следов нам кажется, будто наш мозг способен вычертить подробную карту событий прошлого – и не может сделать ничего подобного для событий будущего. Отсюда у нас возникает ощущение, будто мы можем свободно действовать в мире, выбирая между различными вариантами будущего, но не в силах ничего поделать в отношении прошлого.

Сложные мыслительные механизмы мозга, не осознаваемые нами (“Не знаю, отчего я так печален”, – признается Антонио в начале “Венецианского купца”), сформировались в ходе эволюции таким образом, чтобы выполнять вычисления относительно возможных вариантов будущего: именно это мы обозначаем словом “решать”. И поскольку тут задействованы альтернативные варианты возможного будущего, какие могут последовать, если исходить из предположения, что настоящее таково, каково есть, за исключением разве что каких-то мелких деталей, то для нас стало естественно думать в терминах “причин”, которые предшествуют “следствиям”: причина будущего события – это такое событие прошлого, что, не случись его, будущее событие не произошло бы – при условии неизменности всего остального в мире^[120].

Согласно нашему опыту, понятие причины асимметрично во времени: причина предшествует следствию. В частности, когда мы признаем, что у двух событий была “одна и та же причина”, мы находим эту общую причину^[121] в прошлом, а не в будущем: если две волны цунами обрушиваются на два соседних острова, мы думаем, что было какое-то событие в прошлом, а не в будущем, которое вызвало их. Мы не думаем о причине в будущем потому, что существует магическая сила “причинности”, направленная из прошлого в будущее. Все это из-за того, что невероятность корреляции между двумя событиями требует чего-то невероятного, и только низкая энтропия в прошлом обеспечивает эту невероятность. А что еще? Другими словами, существование общих причин в прошлом – это не что иное, как ясная демонстрация низкой энтропии прошлого. В состоянии теплового равновесия или в системе сугубо механической нет никакого направления времени, выделенного причинностью.

Элементарные законы физики ничего не говорят о причинности, а только о регулярности, симметричной относительно прошлого и будущего. В своей знаменитой статье Бертран Рассел писал: “Закон причинности […] это пережиток прошлого, выживший, подобно монархии, только потому, что ошибочно предполагается его безвредность”^[122]. Он преувеличивает, ибо тот факт, что “причин” нет на элементарном уровне, – недостаточное основание объявлять устаревшим понятие причины^[123]: на элементарном уровне нет и кошек, но мы не перестаем из-за этого интересоваться котиками. Низкая энтропия прошлого обеспечивает содержанием понятие причины.

Но память, причины и следствия, течение времени, детерминированность прошлого и недетерминированность будущего – все это не более чем имена, данные нами проявлениям одного простого статистического факта: невероятности всякого из состояний Вселенной в прошлом.

Причины, память, следы, сама история происходившего в мире не только на протяжении столетий или тысячелетий человеческого существования, но и на протяжении миллиардов лет всей космической эпопеи – все это рождается из простого факта, что конфигурация вещей была “особенной” сколько-то там миллиардов лет назад^[124].

И быть “особенным” – дело относительное: особенными бывают в определенной перспективе. При определенном размазывании деталей. А оно, в свою очередь, определяется взаимодействиями какой-то одной физической системы со всем остальным миром. Причины, память, следы, сама история происходившего в мире – все это, стало быть, только проекция, вроде вращения небес, следствие нашей особой точки зрения, откуда для нас открывается мир… С неизбежностью изучение времени упирается в нас. И теперь мы наконец обратимся к самим себе.