13. Подвальные облака

Нельзя было ждать ощутимых перемен раньше начала отопительного сезона. Задымит далекая невидимая центральная котельная, изменит температуру труб, и это в 40 кладовой станет единственным признаком жизни, идущей своим чередом за стенами подвала на Космонавтов,5. Все чарующее, текучее, никогда в точности не повторяющееся многообразие осеннего увядания сведется к нагреву металла, а бурное и будоражащее восстание весны – к его остыванию в конце отопительного сезона.

Но в скудости подземелья и с такими переменами связывались надежды. Майя ждала, что с наступлением отопительного сезона, когда внешняя стужа оттеснит очередников к горячим трубам недр подвала, учетчик остепенится. Швея давно отвыкла интересоваться происходящим за пределами подвала. Она думала, что учетчика тянет к окнам, пока все к ним льнут, а когда очередь остынет, и он отвернется.

Единственным слепым глазком на волю оставалось крошечное квадратное окошечко на циферблате наручных часов. Каждую полночь по истечении суток механизм мягко цокал и показывал следующее число. Какое-то время после 8 апреля учетчик упустил. Часы остановились в беспамятстве болезни, и он не знал, на сколько отстал от настоящего хода времени. Однако, начиная с 9 по счетчику числа, учетчик заводил часы в одно и то же время, это было центральным событием суток.

На 53 сутки подвального сидения по отстающему календарю учетчик услышал гул. Земля дрогнула. Бетонные панели подвала колыхнулись, устояли и вновь колыхнулись. Подземные толчки начались ближе к полудню, когда подвал спал, а учетчик в привычных бесплодных поисках выхода из лабиринта бродил между спящими. В первую секунду он замер от неожиданности: не почудилось ли? Однако подземное движение не прекращалось. Оно слабело и усиливалось. До сих пор учетчик не попадал в землетрясения. Но от путешественников слышал рассказы о рвущих дороги трещинах, о рушащихся селениях. И подвальщики, среди них наверняка были матерые бродяги, не могли не догадываться, что ждет всех скопившихся под зданием, если перекрытие не выдержит тяжести зашатавшихся этажей учреждения. Луг, поляна, улица, двор, где над головой только небо, – вот безопасные места при землетрясении, туда надо бежать, это ясно всякому. Учетчик ждал паники, истошных криков, массового исхода очереди из подвала.

Огонек свечи колыхался от толчков крови. Учетчик прижался к бетонной колонне цоколя, одной из несущих тяжесть здания. Поначалу он решил пропустить вперед людскую лавину и вырваться из подвала на ее плечах. Но затем предпочел движение в первых рядах. Когда неуправляемая толпа хлынет наверх через горло очереди, она неминуемо вынесет учетчика из подвального лабиринта к выходу из подъезда. Учетчик наугад зашагал вперед. Жаль, Немчика рядом не было. Вместе, плечом к плечу, они быстрее пробились бы на поверхность.

Когда невнятный гул и толчки затухали, учетчик обмирал. Но грозные вдохновенные звуки, от них с потолка сыпалась пыль, возобновлялись. Учетчик шел и шел на сладкий пьянящий шум.

Между тем, подвальщики спали, не чуя опасности, так изнуряли их еженощные бдения. Конечно, они не ожидали землетрясения. Вряд ли с момента постройки здания случалось подобное. Мелькала шальная мысль разбудить спящих криком тревоги и ликования. Но учетчик опасался паники в сонном царстве. Осторожно разбудить сначала одного? В угрюмых вереницах спящих учетчик стал выбирать, кого.

В узком месте ему пришлось переползать переплетенные во сне тела. Никак нельзя было обойти клубок. Нечаянно учетчик в кого-то больно уперся, или свеча капнула горячим стеарином. Толстая рука нащупала и повалила учетчика. Свеча погасла. Во мраке учетчик почувствовал, что потревожил женщину. Она его не упрекала, ни о чем не спрашивала, а прижимала к себе и укладывала поудобнее, чтобы избавиться от беспокойства и опять заснуть. Она не понимала спросонок, что их лежбище вот-вот станет братской могилой, что оберегаемый ей временный покой не кончится. Настойчиво, с усталой лаской она прижимала учетчика к полной мягкой груди и гладила по волосам, так самка в полусне убаюкивает детеныша. Когда учетчик щипками, тычками и отчаянным шепотом в ухо все же добудился бабу, она послушала гул, широко зевнула и, чтобы не утруждать себя спором, согласилась: «Да, землетрясение. А может, война. Но главное, над нами тихо. Если кадровики не подняли тревогу, нам подавно не о чем волноваться. Ты кто такой, чего колобродишь?» Истратив на внушение последние силы, очередница повернулась к учетчику спиной и ровно, глубоко засопела.

Когда учетчик выпутался из клубка тел, подземные толчки прекратились. Они возобновились на следующий день, но учетчик уже знал их природу. Во дворе ревел, дребезжал, грыз землю старенький экскаватор. Такая обыденность поначалу страшно разочаровала учетчика. Но через пару дней он понял, что рытье траншеи не менее важно, чем неслучившееся землетрясение. На это указывало и поведение швеи. Вопреки всегдашнему безразличию к событиям внешней жизни, не касавшейся ее в принципе, она первой объявила учетчику новость: «Говорят, в здании надолго отключат воду, течи труб пересохнут. Надо сделать хотя бы маленький запас воды. Может, Немчик поможет? Не мне, всему изолятору. Попроси своего дружка». Учетчик согласился.

Однако Немчик некстати пропал. Наверно, нашел достойного противника, о ком всегда мечтал, и погрузился в раж шахматных баталий. Между тем события, начавшиеся рытьем траншеи во дворе, стремительно развивались. По наущению сантехника, обследовавшего ветхие трубы учреждения Ко.5, город решил поменять их на новые. Траншея подошла под здание. И в один прекрасный день рабочие отбойным молотком пробили в цоколе брешь. Ее тусклый отсвет падал на стену в конце коридора, в который выходила дверь 40 кладовой. Теперь учетчик знал, куда идти, но подвальщики и близко не подпускали его к пролому. В отношении него продолжало действовать негласное суровое предписание, он чувствовал, что нарушением было даже то, что он видел свет. Впрочем, пролом цоколя потряс все подвальные устои.

По изменениям в поведении подвальщиков, по отрывочным репликам встревоженной Майи учетчик составил представление о происходящем у пролома в разное время суток.

Пока трясущийся от натуги экскаватор вонзал в землю ковш, пока отбойный молоток разбивал асфальт и бетон, пока сварка резала и варила трубы, пока рабочие вынимали из земли старые сети и прокладывали новые, пока машинист экскаватора менял лопнувший от натуги гидравлический шланг, пока чинили дряхлый компрессор, пока неспешно обедали и распивали на дне траншеи бутылку вина, – словом, пока штатные работники жилищно-коммунального хозяйства что-то делали у пролома, они своим присутствием поддерживали относительный порядок. Уличники из хвостов очереди по ту сторону пролома кругами ходили вокруг рабочих, но боялись путаться под ногами, только украдкой охотились за случайными находками. Всему, что рабочие выкапывали из земли и бросали за ненадобностью, очередь находила применение. Обрывку проволоки, огрызку трубы, ржавому печному утюжку, давно вышедшему из употребления в городе и в деревне. Очередников с внутренней стороны пролома поглощал дележ кусков толя и колючей стекловаты, валяющихся в подвале после вскрытия старой теплотрассы. Всему находилось применение за исключением горьких попок магазинных огурцов. И все знали свое место.

Но когда вечером, по окончании рабочего дня, служащие расходились по домам, у пролома закипали страсти, начиналось яростное противостояние. Открывшийся прямой путь из хвоста в чрево очереди, притягивал уличников, как открытая рана. С обеих сторон, изнутри и снаружи, пробоина кровоточила очередниками. Хвост очереди норовил, минуя подъезд, вторгнуться в подземелье. Подвальщики, наоборот, пытались зарастить рану живым заслоном. Чахлые от подземного мрака и затхлого воздуха стояльцы неотлучной очереди были слабее резвой мускулистой улицы. Но защитников в проломе стояло больше, их укрепляло сознание своей правоты, они отражали посягательство на основу основ, на сам порядок стояния очереди. По этой причине сторону подвальщиков приняли этажники, тревога головы очереди была понятна: из подвала бунт хвоста очереди мог вырваться на лестницы и достичь порогов кадровых приемных. Этажники пытались остудить горячие головы уличников, шипели на них из лестничных окон и кидались, чем могли. Только что у них было, у этих птиц небесных! Одна мелкая карманная кладь. Этажники изготовились шагнуть в кадровую дверь, а в нее не пускают с большим багажом, за ней любят легких. Голова очереди избавлялась от лишнего хлама и несла вверх только необходимое. Жалко кинуть в уличную грязь заветный подарочек, который пронес через все тяготы и лишения очередестояния, чтобы задобрить кадровиков на собеседовании! В итоге, этажники помогали подвалу морально, взывали к совести бунтовщиков, грозили страшными карами и бедствиями для всей очереди.

Но лукавые уличники не слышали их или делали вид, что не слышат. Они накапливались на дне траншеи, как толстые басовитые шершни у летка в улей, и вдруг атаковали проем. С разгона нападавшие пытались вклиниться как можно глубже под здание, а когда их все же выталкивали обратно, они цеплялись за ближних подвальщиков, чтобы утащить их с собой за стену и вырвать клок живой очереди. Оборонявшиеся шли на любые жертвы, чтобы удержаться в очереди. Израненных защитников подвала доставляли в Майин изолятор. Их вид красноречивее слов говорил о ярости борьбы на линии противостояния.

Подвал сплотился перед угрозой улицы. Новые и новые отряды уходили к пролому на смену обескровленным боями. Вся живая сила очереди была поставлена на учет. Подвальные патриоты удостаивали общением Майю с помощником, с ними делились сводками и слухами о ходе боев, перед ними заискивали. Учетчик забирался на верхотуру, под потолок 40 кладовой, ворочал раненых и требовал воды. Здоровые подвальщики, скупые и бессердечные в мирное время, покорно несли воду, горячо интересовались, есть ли надежда поставить раненых на ноги и вернуть в подвальное ополчение.

В распространившемся по подвалу патриотическом угаре учетчик помалкивал. Выскажи он свое отношение к происходящему, его бы не услышали, а если б услышали, не миновать ему суровой расправы. В душе учетчик сочувствовал не подвальщикам, не уличникам, а кадровикам, изнемогающим под натиском громоздких бестолковых очередей. На месте кадровиков – а разве за городом они с Рыморем не были на их месте всякий раз, когда набирали бригады сезонников! – учетчик воспользовался бы междоусобицей очереди, чтобы рассортировать и перетасовать соискателей. Если бы Рыморь по примеру городских кадровиков затворился в кабинетной келье и запускал по очереди всех желающих, он набирал бы рабочих с весны до белых мух. Городские очереди зависели исключительно от времени прихода приблудившегося соискателя. Его навыки, стаж, характер, возраст никак не влияли на состав и порядок очереди. Туманны были причины и приема на работу, и отказа в трудоустройстве. Отчасти поэтому очередь считала трудоустроенных, штатных городских служащих высокомерными, чопорными счастливчиками. Однако учетчик подозревал затаенное отчаяние в упорном нежелании кадровиков знаться с соискателями до того, как они переступят порог их отдела. Возможно, когда-то, на заре очередей, кадровики пытались их перестроить, объяснить, что у подавляющего большинства нет шанса на трудоустройство просто потому, что нет подходящих вакансий, а для заполнения имеющихся клеток необходимы единицы, удовлетворяющие конкретным требованиям. Однако со временем кадровики махнули рукой и отвернулись от очереди, видя, что она не слушает добрых советов, а гнет свою линию. Она сеет раздоры среди трудоустроенных служащих и остается монолитной в своих заблуждениях.

За городом невозможно было представить Рыморя, набирающего бригаду шишкобоев, в окружении толпы страдающих высотобоязнью старух. Для быстрой работы на высоте бригадир набрал бы команду легконогих юнцов. А вот иное занятие, например, ядосбор доверил бы осторожным, умудренным опытом старухам и не подпустил бы к нему молодых ветрогонов, склонных тянуть в рот и пробовать на вкус все незнакомое и яркое. В городе же царила всеядность. Кто попало, когда угодно занимал любую очередь и заходил в отдел кадров по своему выбору. Произвольные разношерстные вереницы жили по законам самосохранения и служащим навязывали свои интересы. Очередь не допускала мысли, что можно интересоваться чем-то, кроме нее. Стоило шоферу с учетчиком обменяться парой слов, совершенно к очереди не относящихся, как она ревниво заподозрила их в сговоре против очереди. Очередь ханжески жаловалась на зависимость от служащих, но сама вела себя деспотично. Да, очередники боязливо шептали про грозный райотдел права, но так кивают на недоступного заоблачного бога или ударившую в отдалении молнию. А в делах будничных, повседневных, житейских была ли в городе сила влиятельнее вездесущей тысячеглавой очереди? И вот теперь разные части могучей порочной системы вступили в открытое противоборство. Это могло перевернуть, либо упрочить сложившуюся расстановку сил. Но по обе стороны пролома сражались не за счастье, а за очерёдное представление о нем, расхожее и милое вопреки убожеству. Служащие, очевидно, давно поняли это и предоставили очереди возможность вариться в собственном соку, пока она не создавала угрозы порядку за ее пределами.

Учетчик недоверчиво слушал речи подвальщиков о карательных отрядах служащих, которые спустятся под здание и восстановят порядок в очереди, если уличникам все же удастся его опрокинуть. Эти россказни вряд ли имели отношение к действительности. Они были нацелены на подъем духа защитников подвала и устрашение уличных супостатов. Подвал они, может, и взбадривали. Но до улицы либо не доходили, либо ее не останавливали.

Умом входя в положение кадровиков, по-человечески жалея раненых подвальщиков, лично для себя учетчик не мог не желать вторжения уличников в подвал. Только в дикой сутолоке сражения на каждом клочке подземелья учетчик мог надеяться, что о нем забудут, и он проберется между драчунами на волю. Растерянная, притихшая швея тоже не исключала поражения подвала, но, кажется, гнала от себя мысль о последствиях такого исхода.

Надежда светила учетчику пару дней и погасла. Очередь нашла-таки управу на смутьянов. С первых атак на подвал сидящие под зданием секретари принялись строчить жалобы наверх. Почтовая эстафета работала с полным напряжением, выносила из подвала на лестницы исходящие и доставляла входящие сразу, как только служащие отвечали на сигналы бедствия. По своему положению улица не знала, чтО высшие инстанции отвечают на жалобы и отвечают ли вообще. Но однажды утром наступили последствия напряженной переписки. Списки уличных очередей, по обыкновению отданные после перекличек в подвал для уточнения, вернулись во двор с обескураживающими исправлениями. Номера штурмовиков, кто в первых рядах рвался в подвал, были зачеркнуты. А напротив номеров зачинщиков и подстрекателей беспорядков змеились вопросительные знаки. Поджигатели междоусобицы, конечно, поняли прозрачный намек: хотя они прятались в гуще уличников, их личности не остались тайной, они получили последнее предупреждение и повисли в очереди на волоске. Такая иезуитская мера остудила и главарей, и беспринципных смутьянов, не имеющих своего мнения и колеблющихся между соблазном прыгнуть из хвоста в середину очереди и страхом возмездия. И, хотя вымаранные из списков штурмовики, поскольку им уже нечего было терять, рвались в бой и клялись вывернуть очередь наизнанку (тогда все прежние номера и списки утратят смысл), хотя они обвиняли своих товарищей в отступничестве, а подвальных крыс-секретарей в самоуправстве (якобы те вычеркнули их номера по своему произволу, без санкции сверху), все же натиск, лишенный поддержки большинства уличников, потерял силу и выдохся. Непримиримые отступили, свои братья-уличники их утихомирили. В ряды сторонников переворота был внесен раскол. Хвост очереди, как презрительно пошутила швея, раздвоился. Майя лишь в очередной раз из бесконечного числа раз убедилась, как призрачна всякая надежда на перемены.

Между тем события не стояли на месте, хоть и вошли в мирное русло. Остыв, очередь опомнилась. По обе стороны пролома хорошо понимали, что открывшуюся брешь в скором будущем залатают, и ринулись наверстывать упущенное. Жадно торопились меняться через пролом. Большое округлое отверстие открывало доступ вещам, не проходившим в бойнички подвальных окон по габаритам. Мимо учетчика вглубь подвала несли железные спинки и сетки панцирных коек, громоздкие, отжившие век кресла. Однажды от пролома проплыл длинный ветхий диван. Мураши подвальной очереди бережно несли эту рухлядь с пропоровшими обивку пружинами по извилистым узким проходам. Наверно, диван предназначался авторитету. Может, Богомолу, чтобы вытянулся во весь рост. Или подземным судьям, чтобы обдумывать на нем вину учетчика.

В траншее начались бетонные работы. После того как бетон застыл, рабочие сняли деревянную опалубку и бросили рядом. Вечером этого же дня, когда служащие разошлись по домам, подвал под носом уличников предпринял дерзкую вылазку и затянул доски опалубки в свое чрево. Вскоре у двери 40 кладовой появились длиннющие носилки с высокими шершавыми бортами, с больно царапающимися каплями засохшего бетона. Их сколотили из досок разобранной опалубки. Команда дюжих подвальщиков погрузила на гигантские носилки всех больных.

Пока грузчики выносили из кладовой тела, Майя с восхищением рассказывала учетчику про изобретателя носилок. Головастый стоялец избавил подвал от необходимости искать для каждого пациента персональный деревянный щит и через горло очереди переправлять наружу. После погрузки братских носилок отряд подвальных силачей готовился внезапно, скрытно, стремительно вытолкнуть их в траншею. Операцию задумали провести на рассвете, когда одних уличников после рыскания по городу сваливает сон, а другие зачарованно смотрят в освещенные окна здания, где идут последние служебные бдения. По ту сторону цоколя тяжелобольные сразу попадут в зону ответственности уличников. Втолкнуть носилки обратно им не удастся, подвальщики не дадут застать себя врасплох. Тем же утром уличникам волей-неволей придется переправить лежачих куда следует, за высокий забор райотдела права, где компетентные лица решат, что дальше с ними делать. Уличники в лепешку расшибутся, но успеют очистить траншею от больных до начала рабочего дня, когда придут сварщики, бетонщики, сантехники, машинист экскаватора и другие штатные городские рабочие с четко очерченными полномочиями и обязанностями. Лицезрение очерёдных инвалидов выходит далеко за рамки того, что могут и должны терпеть простые, непривычные к таким страхам труженики. И если уличники не хотят огромных неприятностей, а они не хотят, у них нет иного выхода, кроме как избавить рабочих от этого зрелища. Вот такой изящный безукоризненный план!

Когда последнее тело вынесли в короб братских носилок, за порог 40 кладовой, швея блаженно раскинула руки и упала на тюк с тряпьем. Освободившаяся конура с непривычки казалась огромной. «Настоящие хоромы! – воскликнула Майя, глядя в потолок. – И в этом шикарном уединении мы проведем, конечно, не медовый месяц, никто нам его не даст, но хотя бы медовый час, до того как поступит первый новенький. Надо только исключить сюрпризы, способные все испортить в самый неподходящий момент». Швея схватила иголку с ниткой, свечу и шмыгнула за порог перепроверить швы на пижамах. Майя сияла, уверенная в своем ближайшем медовом будущем. После ее ухода учетчик закружил по кладовой, как зверь в клетке.

Подвальная жизнь неслась мимо! Ее поток бурлил и метался, как мутная река в паводок, катящая под водой камни, меняющая русло. Массовая выписка больных из подвала заставила учетчика особенно остро почувствовать, что он даже не в хвосте событий, а вообще в стороне. Ему вспомнилась схватка на реке. Теперь он был не тот. Он сник. Стал похож на раненную им на переправе очередницу, на мокрую нахохлившуюся птицу, забывшую, когда в последний раз летала. День за днем, час за часом он упускал драгоценное время перемен. А между тем, их вызывали и направляли не только могучие далекие служащие, не только очередь с ее нелепыми установлениями, но и рядовые стояльцы, к примеру, изобретатель, придумавший, как использовать пролом в стене на благо подвала.

Все вокруг что-то затевали, были деятельны. Подвал перестал быть болотом. Его обитатели думали уже не о том, как не утонуть, переползая с предыдущего места в очереди на следующее, как с кочки на кочку. Один учетчик сохранял выдержку и самообладание, которые в изменившихся условиях были малодушием, особенно если учесть кратковременность новизны. Со времен постройки здания случалось ли в подвале такое выдающееся событие, как ремонт сетей с проломом капитальной стены? Вряд ли. Повторится ли оно? Если да, то в необозримом будущем. Не исключено, что на подвальном небе засияла первая и последняя звезда. И, как из проделанной в начале точки она расширилась до солнечного круга, так с завершением ремонта погаснет и сожмется глухой стеной. Если и пытаться что-то изменить, то при свете этого, какое уж есть, солнца. Вместо того чтобы давить себя мыслью о нерушимости господствующего порядка, все жадно ловили момент, применялись к обстоятельствам, лавировали.

Швея, к примеру, ничего не пускала на самотек, обштопывая свои делишки. Она прикрывалась словами о судьбе и женской доле, но не передоверяла этой самой судьбе ничего конкретного. На все у швеи твердый взгляд, все она готова подгонять под свою куцую мерку. 40 кладовую, которая хуже норы, потому что из каждой норы есть лаз на волю, Майя назвала хоромами. Ее искренность не вызывала сомнений. Значит, не так уж недовольна она своей долей. А если бы швея, как учетчик, ощущала это помещение склепом, где мысль о завтра, похожем на сегодня, давит могильной плитой, что тогда? Неужели б играла с Немчиком в шахматы, чтобы убить время, неужели б уныло ворочала тела для проветривания пролежней и только в мечтах возвращалась за город? Невероятно! Она обнюхала бы каждую пядь ненавистной темницы и при отсутствии иных перспектив стала бы изувеченной лапкой скрестись на волю. А лишившись и этой возможности, она саму себя зашила б в мешок!

Ломая в волнении спички, учетчик зажег свечу и стал осматривать углы и стены. После уборки больных они казались особенно голыми и обшарпанными, одиноко и криво висела у капитальной стены труба, она пронизывала помещение насквозь. Ее провели изначально, а уж потом сколотили деревянную кладовку. До сих пор учетчик не выделял трубу из общей обстановки. За время, проведенное им в 40 кладовой, труба поддавалась приступам басовитой дрожи, через нее доносилось рычание далеких кранов, с ними она соединялась через общую сеть труб, пронизывающих здание от цоколя до пятого этажа. По отзвукам кадровых высей лукавые авгуры очереди гадали о том, где и по какому поводу в учреждении лили воду. Учетчик привык не обращать внимания на бессвязный, бессмысленный лепет трубы. Но сейчас, в крайнем ожесточении, он уловил одну прежде ускользавшую мысль. Давно, когда учетчик только начинал знакомиться с подвалом и зданием над ним, он слышал краем уха, что отделы кадров используют трубы для быстрой громкой связи. Если шум за стенкой мешает кадровикам сосредоточиться, но некогда идти устанавливать тишину на другой этаж учреждения, то потревоженные служащие хватают любое железо, попавшее под руку, хоть щипцы для колки орехов, и стучат по батарее отопления, чтобы унять шумных коллег. Сейчас, когда учетчик это вспомнил, ему пришла мысль настолько очевидная, что странно, как она не приходила раньше, ведь всюду, не только в 40 кладовой, по подвалу тянулись трубы. Ясно, что их непрерывная звукопроводящая сеть могла быть использована для передачи сигналов в любом направлении, и снизу вверх тоже.

Учетчик поднял из угла кладовой длинную кованую кочергу. Откуда она здесь? Переехала с прежнего места службы работников 40 отдела вместе с другим старьем? В здании с центральным отоплением кочерга ни к чему. Она ладно легла в ладонь. Может, ее последнее назначение в том, чтобы помочь учетчику вернуться к печам загородных зимовий и летних полевых станов до того, как город превратит его в изгоя, чуждого всему, и городу, и зАгороду, и далекому вольному нЕгороду.

Учетчик готовился выйти на связь с целым зданием кадровиков. Поэтому сигнал, посылаемый из подвала на этажи, не должен был отражать душевную смуту. Служащие не очередники, чтобы гадать о смысле бессвязного шума, они спишут его на технические издержки ведущегося под зданием ремонта. Сигнал должен звенеть громко, внятно, неотступно. Один долгий удар, два быстрых, вновь долгий и вновь быстрые – простая, четкая последовательность. Ее повторение должно вызвать наверху озадаченность и беспокойство. Если хотя бы один служащий спустится в подвал хотя бы для того, чтобы прекратить звон, это уже даст шанс.

Учетчик умерил дыхание, размахнулся, благо освобожденная кладовая позволяла, и стал ритмично бить. Да, он действовал верно, потому что искаженные страхом голоса запричитали, закричали учетчику, чтобы прекратил. Множество рук заскреблись в дверь, подпертую учетчиком изнутри толстым черенком лопаты. Из коридора неслись угрозы, проклятия, мольбы, но учетчик не отвечал. Громовержец держал четкий ритм, и весело было рубить на куски задверные стоны. «Ты все погубишь!» – молила швея. Раньше надо было думать о соблюдении тишины! Если бы Майя искренне стремилась к покою, она одела бы учетчика в пижаму, уложила бы на дно братских носилок, чтобы его с тяжелобольными выставили из подвала. Сам он и не намекал на подобный исход, чтобы не опускаться в очередной раз до бессмысленного унижения, так швея приучила его к безнадежности просьб.

Теперь учетчик готов был длить этот набат, или благовест, для кого как, до пришествия хозяев 40 кладовой. Пусть полюбуются на носилки у порога, на безжизненные тела, на сизые пролежни под рубищем пижам, на все, до чего довела очередь своих стояльцев при попустительстве служащих. Пусть начнется строгое разбирательство, учетчик его не боится, хуже не будет, а если и будет, то он согласен на хуже, лишь бы иначе.

Правая рука немела от усталости. Он переложил биту в левую и ударил с новой силой. Раздался свист. Еще удар по инерции, и из пробитой трубы вырвалась шипящая струя кипятка и пара. Учетчик отпрянул. Свеча погасла. Темные, осязаемо густые, горячие волны быстро заполняли помещение. Дышать стало трудно, как в бане.

Учетчик ощупью пробрался к двери, выбил упор и вместе с клубами пара вывалился из кладовой. Снаружи не было ни души. Быстро же подвальщики разбежались с места аварии! И носилки с больными унесли, оставив учетчика наедине с неопровержимыми уликами преступления. А он жаждал ответственности и разбирательства по горячим следам причин и обстоятельств инцидента. Нечаянный свищ форсировал события. Теперь кто-нибудь из служащих спустится в подвал перекрыть пар, стремительно заполняющий пространство под зданием. Учетчик ждал.

И точно, желтый луч фонаря завиднелся в горячем тумане и осветил учетчику лицо. «Где?» – гулко крикнул мужской голос. Учетчик молча провел посетителя к двери, он его почти не различал. Мужчина быстро заглянул в свистящую волглую темень и пошел прочь. Его не было целую вечность. Когда свист утих и пар перестал выходить из перекрытой в отдалении трубы, учетчик подумал, что служащий сделал необходимое и ушел из подвала. Нет, сантехник пришел убедиться, что пар перекрыт. Он шатался от духоты и усталости. Мимо учетчика, сидевшего на корточках сбоку от двери и дрожавшего от сырости, сантехник протопал в 40 кладовую. Следом из сырого мрака выступили подвальщики. Мужчина осмотрел повреждение и вернулся из кладовой.

На выходе он сильно запнулся о порог. Жилистая рука с зажатым в кулаке фонарем, было опасно выронить его в темноте, скользнула по голове учетчика, ища опоры. Удерживая служащего от падения, учетчик привстал и крепко подставил плечо. Сантехник принял помощь как нечто само собой разумеющееся и беззастенчиво навалился на учетчика. Они вместе побрели сквозь подвал. Учетчик вдыхал крепкие запахи улицы, пота, табака, вина. Оступаясь, спутник ругался. Ноги его заплетались, свет фонаря мотался по сторонам, но он безостановочно двигался в твердо известном направлении. Он круто поворачивал, налетая на дышащих в спину подвальщиков. Они расступались и давали дорогу. В такие моменты учетчик ощущал прикосновения, его украдкой пытались отнять от служащего. Но тот налегал на учетчика, как на костыль, ставший частью тела и незаменимый под рукой. Может, сантехник вправду знал подвал вдоль и поперек и мог ходить по нему в любых направлениях, но сейчас пар, хмель, усталость сбили его с пути. Они забрели в подвальную глухомань.

Послышалось заунывное пение. Казалось, оно долетает в подвал из более глубокого подземелья. Учетчик подумал, что слышит звуки тайной скорбной церемонии, где все посторонние лишние, значит, им точно не туда, но когда он попытался отвернуть в сторону, у него потемнело в глазах, с такой силой вожатый сдавил ему шею. С куражливым упрямством хмельного сантехник шел своей дорогой. В направлении, куда они двигались, подвал понижался.

В компаниях спящих стали встречаться первые поющие. Они пели, не открывая глаз, сиплыми спросонок голосами. У пения не было слов. Торжественно-мрачный мотив свивался из разных партий, повторялся и нарастал. Любой человек, знакомый и не знакомый с ним, в зависимости от певческого опыта и настроения, слуха и голоса, мог уловить одну из партий, более или менее сложную, более или менее страстную, высокую или низкую, с какого-то места ее подхватить и влиться в хор. Не была ли эта музыка гимном подвала? Поющих становилось больше, они пели живее и громче, сидели и стояли теснее. На сантехника с учетчиком никто не глядел, их не замечали в упоении или избегали на них смотреть.

В одну из подвальных каморок набился хор, кольцами опоясавший низкое помещение. Певцы возвышались уступами на лавках и досках, один ряд над другим. Чистыми и тонкими, хриплыми и грубыми голосами они вели свои партии. Особенно проникновенно и грозно звучали верхние. Они горбились под потолком, казалось, держа на плечах подвальный свод. Они смотрели исподлобья и пели, не размыкая губ, но их груди бурно вздымались. Хор завораживал и гремел. Сантехник приостановился, воздавая должное силе концерта, и пошел дальше сквозь гущу поющих. Все крепче прижимал он к себе спутника, все тяжелее опирался. Учетчик валился с ног от изнеможения, тревоги и неведения. Когда они достигли середины хора, учетчик увидел, что в средоточии поющих, в перекрестье взоров водила рукой в такт и тоже пела Майя. Близоруко щурясь, она строго посмотрела на проходящих как бы в ожидании, что они присоединятся к хору. Мощно, печально, трогательно лилась музыка. Учетчик обернулся на швею из-под руки вожатого. Уже не он нес на себе служащего, служащий увлекал его вперед. Мимо Майи они пересекли помещение и вновь шагнули в кольца хора. Теперь не спины, а лица преграждали путь. Фонарь высветил изломанные вскинутые брови, оскаленные рты, напрягшиеся жилы. Некоторые хористы показались учетчику знакомы, он хотел рассмотреть. Но служащий уже шагал с подножия второго ряда на возвышение третьего, в непроницаемую черноту за его спинами. Мужчина переложил фонарь в правую руку, продолжая ей прижимать к себе учетчика, а свободной левой собрал в горсть мешающую пройти черноту, она была драпировкой, и с силой дернул вниз. Они с трудом увернулись, ткань ухнула им под ноги вместе с деревянным брусом, крепившим ее к подвальному своду.

В лицо учетчику хлынул ослепительный свет. Хор за спиной стих, либо его пение перестало быть слышно. В тишине донесся негромкий будничный разговор, скрежет лопаты. Сантехник, сильно согнувшись, полез дальше, куда двигаться плечом к плечу стало невозможно, так сузился ход. Вожатый, наконец, отпустил учетчика, но тот уже сам рвался следом. Хотя ноги путались в складках упавшей кулисы, он протиснулся наружу и сразу пошел дальше. Он чувствовал спиной пропасть, куда неминуемо рухнет, если задержится на краю.

Мучительно привыкая к свету, учетчик долго не мог поверить, что он на дне траншеи под открытым небом, что подвал остался по ту сторону пролома и что сантехника, выходит, не подвело чувство пути.