5

Вообще-то дело совсем не в этом. При чем здесь боль. Боль возможно терпеть. Вся штука тут в унижении. Я умоляю его меня прикончить, отлично зная, что он не пойдет на это, потому что именно это мое барахтанье для него сладостнее всего. Может быть, я бессмертен? Господи, только не это! Но бесконечная серия нокдаунов, которая никак не заканчивается нокаутом, — разве это не подозрительно? Не заканчивается никак, несмотря на то, что мое сопротивление можно по праву назвать смехотворным.

Вот в этом-то и состоит основа игры. Ее радикальный, ключевой механизм. Который обеспечивается жестко сочетанным с ним правилом унижения.

Каждое утро меня вынуждают надевать эти старые боксерские перчатки. И каждый вечер снимать их. Иногда мне кажется, что всё существование мое состоит исключительно из этого ритуала. Как будто даже сам ринг изобретен лишь затем, чтобы обеспечить бессмысленную бесперебойность этих надеваний-сниманий. Да: по мере течения времени (отвлеченная тарабарщина, мало подходящая к полной бездвижности) — итак, по мере течения времени, которого нет, я больше и больше убеждаюсь в том, что ринг, сам по себе, начинает всё чаще выпадать, исчезать, словно не относящийся к делу, а потому вырезанный за ненадобностью кадр кинопленки, на коей при окончательном монтаже остаются, склеенные вплотную, только надевание боксерских перчаток и их снятие, надевание-снятие, надеваниеснятиенадеваниеснятие — и так, я чувствую, до бесконечности. Поэтому саму клоунаду на ринге, которая, в виде клипового мелькания, иногда врывается в этот сверхплотный ряд, мне бы хотелось, по возможности, исключить. Хотелось!.. Для хотений у меня нет ни воли, ни сил. Моя анемичная надежда состоит лишь в том, что, может быть, в эту программу всё же включен механизм конца.

А бывает, на первый план выходит почему-то именно ринг. Тогда, словно со стороны, мне виден я сам, сначала вертикальный, потом, после удара, горизонтальный. Ужас этого поединка, дурная его бесконечность (и, как основа, едкий механизм унижения) состоит для меня в том, что никогда, даже после самого сильного удара, я не остаюсь в горизонтальном положении окончательно. Отлично сознавая (знание, вколоченное в меня посредством условных рефлексов), что снова и снова встану и рухну, встану и рухну, встану и рухну, я встаю, меня вынуждают встать, потому что также и через устройство данного «ваньки-встаньки» реализует себя слепой, «самодостаточный» perpetuum mobile ринга. Таким образом, «стабильность», то есть крушащая мозг монотонность ринга, базируется на диалектическом единстве трагикомичных в своей полярности действий, которые я вынужден исполнять для сохранения ринга. Это является наиглавнейшей навязанной мне идеей, где комбинация «надеванье-сниманье» служит (как аллельный ген в двойной спирали ДНК) четким дублирующим эквивалентом комбинации «паденье-вставанье». А может, комплементарным. Какая мне разница.

Главное, это убийственно скучно. Несмотря на монотонную беспрерывность упомянутого выше действия, я должен, кроме всего, покорно признать его лжепериоды, что изощренно изобретено также с целью моего унижения. Иезуитство дошло до того, что в этом полностью бездвижном объекте, именуемом временем, я должен, я понуждаем, я вынужден беспрерывно констатировать (причем делать это публично то мельтешеньем на ринге, то перерывом, то есть очередной подготовкой) наличие навязанных мне ложныx в своей абстрактности категорий, то есть «отрезков». Я должен публично уверовать в «утро» и в «вечер», и, чтобы я вынужден был это сделать, в меня, посредством его кулаков, вколачивается как бы принципиальная разница между этими несуществующими периодами, а именно: «утром» я сначала лежу, а потом встаю; «вечером» я сначала стою, а потом уж лежу.

Данная фарисейская тактика обеспечивается тем, что каждый «вечер», и это не изменить, он кладет меня на обе лопатки, я повержен, раздавлен, размазан, сметён, а каждое «утро» я вынужден встать, чтобы к «вечеру» он доставил себе удовольствие проделать всё то же самое снова.