Глава 17

Приученный питерским летом к карикатуре южных зим, Зайцев не умел обращаться с жарой. Он поступил так, как сделал бы в Ленинграде: открыл окно. По глазам полоснуло солнце. Показалось, что в лицо сунули горячим утюгом. Нечто подобное с ним и в самом деле однажды было: когда брали на Невской заставе Сеню Кислого и его ребят, один схватил чугунный, наполненный углями утюг и махнул – Зайцеву повезло, только ресницы опалило. Но ощущение вот этой волны жара на коже запомнилось. И еще осталось удивление – вспомнил Зайцев: бандит попался франтоватый – наглаживал, значит, махры свои.

Зайцев закрыл окно. Дышать в комнате было нечем, как в сухой финской бане. Снова открыл. На этот раз задернул штору. В полумраке казалось не так жарко.

Мимоходом наклонился над спящим поросенком. Убедился, что мохнатые бока вздымаются. Зайцев открыл дверь. Потянуло сквозняком. Штора заколыхалась. «Вот так лучше всего», – остался доволен он. С ветерком влетела брань: «На хрен – пошел».

Зайцев выглянул в окно. Черный прямоугольник крыши, блики на капоте. У ворот стоял черный автомобиль. Зайцев отшатнулся за занавеску. Дверцы нараспашку. К ним от ворот виллы откатился брюнет, на ходу надевая голубую фуражку. Сверху Зайцеву не разглядеть было, сколько в машине пехоты. В том, что бежавший бежал на хрен, Зайцев не сомневался. Фуражки были местные. А киногруппа на вилле – столичной. В бесклассовом советском обществе провинциальные гэпэушники и столичные киношники соотносились примерно как сельские конюхи и члены палаты лордов.

Яснее некуда. Местные гэпэушники подкатили принять ленинградских мильтонов. Вилла процедила, что ленинградских мильтонов здесь нет. Что правда. Есть – дрессировщики. Селяне попытались настаивать. Были посланы.

Зайцев прикинул: время на отступление, время на взбучку у местного начальства, время на созвон местного начальства с Москвой или Ленинградом. Время на повторные действия.

Успеть можно еще очень многое.

В том числе, как предложил Нефедов, раствориться на просторах Советского Союза. «Усыновим поросенка, поступим в цирк». Но Зайцев уже чувствовал, как в крови закипают бодрящие пузырьки. Как вылетает из сознания все неважное. Как ясными становятся мысли. Какими четкими и экономными – движения.

У Крачкина была любимая теория: сыщики и бандиты вообще-то из одного текста – нравится ходить по краю. Только жизненный выбор разный.

Неужели в этом все дело?

«Тогда почему я вопреки всему сейчас – счастлив?»

Зайцев задрал штанину. Летом, с его легкой одеждой, оружие переводилось на ногу. Проверил пистолет. Взял поросенка на руки. Тот всхрапнул, испустив запах перегара, но не проснулся. «Слово джентльмена прежде всего». Неслышно – вместе с дуновением сквозняка – вышел в коридор. От горячего мохнатого тельца рубашка сразу промокла на груди. Пот катился по спине. Киношники перезаряжали следующую смену – на вилле было пусто. Зайцев неслышно спустился по лестнице. Остановился на площадке этажа. Куда? Он услышал приглушенное дверями, стеной женское пение. Женщина, вероятно, шила, гладила или убирала – и напевала себе, чтобы ловчее спорилась работа. Зайцев пошел на голос. Неплохой голос, отметил. Остановился у массивной двери. Постучал и тут же открыл.

Женщина не шила, не гладила и не убирала.

Она была совершенно голой. Если не считать густого слоя крема на лице, полотенца на голове. И брила ноги. На кровати было расправлено узкое шелковое платье с блестками.

Она вытаращилась на Зайцева.

«Сейчас заорет. Только этого не хватало».

Зайцев старался говорить спокойно – как с самоубийцей, уже перебросившим одну ногу через ограду Троицкого моста – любимого моста питерских самоубийц: вид там уж больно дышит вечностью, как будто не Нева внизу, а Стикс.

– Знаете, – начал он, – вот вы сейчас завизжите, а зачем? Хуже уже не будет. Я уже всё увидел. Могу только сказать, что вы ослепительно красивы. Это самые яркие мгновения моей жизни. Вдобавок у вас на лице крем и я никогда не узнаю, кто вы.

«А у меня на руках пьяный поросенок. Жизнь прекрасна», – подумал он.

Женщина остолбенело поглядела. Как будто узнавая его. А потом захохотала. Отложила бритву, вытерла с ноги пену, подтянула к себе, проскользнула в шелковый халат, спокойно подпоясалась. Подошла. Верно – узнала. Но не его. Погладила поросенка:

– Да, он молодец. Настоящий артист. А вот бык нас подвел. Красавец. А работать – ни в какую.

Она забрала поросенка себе на руки.

– Он жертва искусства.

Вопросительный взгляд. Но сама догадалась:

– А, вы про коньяк. Ну, это ничего. От похмелья еще никто не умирал.

– С этим поспорю. Я – умирал. Потом, правда, воскресал.

Ее серо-голубые глаза весело блеснули.

– Вы просто не умеете лечиться. Вначале нужно выпить воды. Желательно с лимонным соком и медом. Держите его пока.

Зайцев принял поросенка.

– Или нет, – поправилась она. – Cюда.

Она смахнула с кровати платье.

– Кладите… Не на платье, – засмеялась. – На кровать.

«Кретин, – обругал себя Зайцев. – Но уж больно голос у нее красивый. И ноги».

Женщина распахнула дверцы щегольского бюро, очевидно, принадлежавшего супруге лейб-медика. Вынула, стукнула на стол бутылку минеральной воды, блюдце с половинкой лимона.

– Нет, – сказала сама себе. – Его же коньяком напоили.

Убрала. Рука ее вынырнула с другой бутылкой: мутноватой.

– Коньяк лучше всего лечить рассолом.

Бутыль с рассолом была наполовину пуста, отметил Зайцев.

– И супом-хаш, – попробовал поддержать тему он.

– А вот это неправильно! – живо возразила женщина. – Жирно, тяжело. Организму нужны соли, сахар, жидкость. А не нагрузка. Ну да легкий ужин я ему придумаю.

Она села перед зеркалом. Отщипнула кусок ваты.

– Ну, теперь ступайте, – подмигнула в зазеркалье. – Мне пора снимать с моего инкогнито крем.

Зайцев заметил сперва отражение, а потом и сам бокал с липким винным пятнышком на дне. Стоял на столике у зеркала. Объясняет похмельные знания. «Она, похоже, в этом деле спец».

– Вы сняли с моей души камень. Я уже думал ехать к ветеринару.

– Мы, актеры, одно большое братство, – весело заверила она. – Своих не бросаем.

«Это точно из какой-нибудь роли», – но Зайцев тут же ей простил. Симпатичная баба.

– А поросенок где? – первым делом спросил на лестнице Нефедов. Карманы у него оттопыривались.

Зайцев глянул на часы, висевшие над входом. Время еще есть. Продержаться бы это время.

– Свинья ты, Нефедов… В надежных женских руках.

– Или надежные, или женские.

– С такой философией не видать тебе семейного стола. Холостяком помрешь. Да, пока ты пасся на кухне, по нашу душу архангелы в голубых нимбах.

Никакого выражения. Зайцев знал, что Нефедов думает: бежим.

– Успеем, – ответил наконец он.

– У нас здесь всего два Владимира, – обрадовался Зайцев. – Скромный осветитель и текстовик-остряк. По одному на нос. Кого берешь?

– Берите текстовика себе.

– Все, Нефедов, вперед. Сбор отряда в разгромленном зале. Он теперь вряд ли кому-то нужен… А потом – делаем отсюда ноги.