40

Чувство опасности, скорого конца не оставляло Антона. Он как будто ходил под огромным убивающим глазом, который все видел, но пока почему-то щадил его. И сейчас в осенней южной ночи огороженного правительственного квартала он ощущал над собой скорбный нависший взгляд. Только непонятно было: мужской или женский? Если Антон думал о Слезе — сотруднице СБ, курирующей местную компьютерную реальность, — взгляд казался женским. В нем как будто мелькало сострадание, влажно поблескивала слезинка. Если о Гвидо, Николае, в меньшей степени капитане Ланкастере — взгляд представлялся мужским: пустым, злым, ненавидящим. Иногда же взгляд был неизвестно каким — как смерть — вне земной жизни и, следовательно, вне пола.

Антон подумал, что великое множество людей давным-давно усвоило, что единственный в мире бог — смерть. Это вносило в жизнь стопроцентную ясность, делало жизнь тем более богоугодной, тем сильнее она была приближена к смерти. Антон и сам был склонен принять эту веру.

Но что-то удерживало.

Быть может, то, что ночной воздух был сух, не по сезону тепел и не сильно отравлен. На легком ветру шумели деревья, ломкие листья ползли по бетону и асфальту. Над всем этим стояло бездонное прозрачное звездное небо, неподвластное богу-смерти.

Или случайно увиденная на улице парочка. Совсем молоденькие парень с девушкой стояли лицом друг к другу, взявшись за руки, не замечая окружающей жизни. Их лица были светлы. Они думали не о наркотиках, не где бы побыстрее трахнуться — о другом, что, наверное, и сами не смогли бы объяснить. Антон, впрочем, доподлинно не был в этом уверен, но заставлял себя думать именно так.

Или кормящая младенца грудью мать в очереди в помпит. Изможденная, с колтунами в волосах, она смотрела широко открытыми глазами на сморщенное чмокающее существо, не замечая ни влезших перед ней в очередь раскрашенно-бритоголовых ублюдков, ни очевидных черт вырождения в младенце — косого низкого лба, въехавшего в глубь лица деформированного носа, таращившихся вразнобой разноцветных глаз.

Или невиданное количество книг в библиотеке. Антон и представить себе не мог, что может быть столько книг. В каждой, вероятно, высказывались некие идеи и мысли. Неоспоримый факт, что в мире существует такое количество идей и мыслей, пусть даже половина из них неправильные, также мешал преклонить колени пред богом-смертью.

И наконец, лежащая на дне земли за частоколом смертоносных лучей краснознаменная страна Белого Креста, где люди, похоже, не знали страха, жили как хотели и сколько хотели, заменяя износившиеся внутренние органы. Эта страна, замыслившая оживить всех коммунистов, была прямым вызовом богу-смерти. Или каким-то иным — более совершенным — его творением. Там все было не так, как здесь. При этом богу почему-то хотелось, чтобы там было именно так, а здесь именно так и чтобы между двумя странами-творениями стоял пограничник-смерть.

Антон подумал, что окончательно разгадать Божий промысел можно, только побывав в счастливой стране бессмертия и неведомых парткомов. Побывать же там можно, только оставшись в живых.

Правительственный квартал лежал во тьме. Если бы не звезды в небе, Антон давно бы переломал ноги. Откликаясь на реинсталляцию справедливости, супрефект правительственного квартала отменил ночное освещение. «Пусть в квартале, где живут предприниматели и госчиновники, будет так же темно, как в городе, где живут все остальные!» — объявил он под ликующие вопли толпы на митинге. Но в этот же день распорядился протянуть по периметру бетонного ограждения колючую проволоку, пустить по ней электричество.

В первую же ночь на проволоке погибли восемь бомжей и странное существо — матово-белое, абсолютно безволосое, с длинным овальным, похожим на турнепс, черепом и большими, как лампочки, голубыми глазами без век. Если тела бомжей под воздействием электричества спеклись, как в гриле, матово-белое тело странного существа превратилось в подобие желе. «Наверное, хачики — это инопланетяне», — решил Антон. Законодательное собрание провинции немедленно приняло решение, запрещающее инопланетянам въезд — влет? — в провинцию, их прописку и прием на работу. Было также запрещено продавать им акции и прочие ценные бумаги. Тем не менее, по слухам, инопланетян охотно принимали на низкооплачиваемую, грязную работу, какой брезговали не только «новые индейцы», но и штыковые серые питомцы. Агентам СБ удалось пристрелить на месте инопланетянина, пытавшегося получить дивиденды по акциям «Богад-банка?.

Народ быстро понял, что ночью в правительственный квартал, пусть и неосвещенный, лучше не соваться. И все равно каждую ночь кто-нибудь обязательно заканчивал свою жизнь на проволоке.

Тела забирало образовавшееся в городе похоронное бюро «Сон». Вообще трупы на улицах сделались редкостью, воздух стал заметно чище. Пока что за реинсталляцией значилось два неоспоримых достижения: Виги с Флорианом кормили народ в помпитах; любой гражданин отныне мог совершенно спокойно умереть прямо на улице, не беспокоясь за свой труп — приберут, похоронят.

Антон спросил у директора похоронного бюро: в чем их выгода? Тот, потупясь, ответил, что они работают не из выгоды, а из любви к свободе, демократии, рынку и… людям. Слова были хорошими, но Антон не поверил. Больно зверская рожа была у директора похоронного бюро. Он напомнил Антону Луи в азиатском варианте.

Луи теперь ничего не боялся. Напротив, корил Антона за осторожность, рвался поднимать в газете немыслимые прежде темы. Скажем, о деятельности СБ. «В чем она проявляется? — горячился Луи. — Вечером на улицу не выйти! Так-то они охраняют безопасность граждан?» Или о местной компьютерной реальности. Зачем она, как работает, кто ею управляет, почему спрятана от народа?

Антон пришел к выводу, что идеи, в особенности радикальные, входят в головы людей неизмеримо легче, нежели в саму жизнь. Пока в жизни и в головах примерно одно и то же — все как-то устраивается. Когда в жизни одно, а в головах другое — начинается необратимый развал. Антон не видел выхода. Ему казалось, он понял сущность революций. Легко сыскать охотников делать работу по части крови, но крайне трудно — по части всего остального. Чтобы научить человека работать, нужны десятилетия. Разучить можно в месяц. Что справедливость без труда? Ничто. Но как вернуть труду смысл в давным-давно разучившемся работать, перенасыщенном насилием и смертью — кстати, тоже освобождающей от труда, — вырождающемся мире?

Антон не знал.

Он поделился сомнениями с дремлющим пьяненьким Фокеем.

— Пока, сынок, душа мертва, — неожиданно быстро отозвался Фокей, — все без толку. Как душа оживет, все само… само…

— Сдурел, Фокеюшка? — усмехнулся Антон. — Когда же она оживет? Это сколько ждать-то? У меня нет времени, дед!

— Говно! Сволочь правительственная! — вдруг отчетливо произнес Фокей.

— Что-что? — Антон подумал, что ослышался.

— У всех у вас нет времени, как дело о душе, говнюки! — уточнил дед. — И реинсталляция твоя — говно! Ничего у тебя не выйдет, только еще больше нагадишь!

Антон не знал, как быть. Пристрелить Фокея на месте — значит так и не войти в компьютерную реальность, похерить весь план. Дать по морде — вышибить остатки разума, за который, впрочем, Фокей не сильно-то и держался. Промолчать — стерпеть унижение. Тогда проклятый алкаш и вовсе сядет на шею, свесит ножки.

— Ты прав, дед, насчет души, — с трудом произнес Антон. — Только времени все равно нет. Начнем на мертвой душе. А там, глядишь, и оживет наша душенька… — ласково, как на опасного, но, к сожалению, необходимого идиота посмотрел на Фокея.

Антон сам не знал, зачем вспоминает нелепый разговор с дедом, идя ночью по ненавистному правительственному кварталу, который уже стал как бы и родным.

Воистину за программой Антона не значилось иных достижений, кроме открывшихся в городе помпитов, незаконно прилетевших инопланетян да моментальной уборки с улиц трупов похоронным бюро.

Заводы по-прежнему стояли. Если на одних пытались начать работу, другие не поставляли вовремя сырье и комплектующие. Железная дорога не давала вагонов. У Антона закралось подозрение, что в провинции нет никакой железной дороги, так фатально не хватало этих самых вагонов. Хотя рельсы вроде бы куда-то тянулись, блестя на солнце, но куда? Антон предложил Конявичусу отправить вдоль рельсов научную экспедицию, чтобы наконец убедиться. Главнокомандующий ответил, что рельсы совершенно точно тянутся до границы с соседней провинцией «Mons Osterreich-Italiana II», а дальше горы, туннели — стреляют, гады, из зениток по вертолетам.

Помимо ларечников, сносно ощущали себя в новой — реинсталляционной — реальности пуговичники, зажигалочники, пряжечники, оружейники и прочие кустари. Наверное, они изготавливали нужные вещи, но от их торговли на камнях и досках несло разрухой, кризисом промышленности, концом света, который всегда маячил на горизонте, но тут как-то уж совсем приблизился.

Собранный урожай был спрятан. Несобранный гнил на корню в полях или в буртах, на ссыпных пунктах, в ямах, кучах под дождями на прихватываемой ночными заморозками земле. Прежде спецназ устраивал в городах облавы, гнал отловленных в укрепсельхозрайоны на принудительную уборку.

Собранное под охраной танков и БТРов привозили в город. Нынче не привозили ничего.

Из конца в конец провинции, как помои, перекатывались бросившие дом, работу, семью, а может, никогда этого не имевшие толпы, все более напоминающие то ли банды, то ли прежних организованных путешественников в страну Белого Креста, которых в Южной Африке счищали со скал в океан бульдозерами. Соседние провинции держали границы на замке, но лишь с одной — внешней— стороны. Со своей же территории охотно выпускали возбужденный слухами о реинсталляции, агрессивный сброд. Особенно недружественно вело себя правительство провинции «Mons Osterreich-Italiana II», не только отдавшее приказ стрелять по приближающимся вертолетам Конявичуса, но разработавшее целую систему хищения железнодорожных вагонов из «Низменности-VI, Pannonia». Капитан Ланкастер поговаривал о том, что «господам вагонным ворам» необходимо преподать серьезнейший урок.

Конявичус, однако, заявил, что армия не вполне контролирует положение. Не получающие жалованья военнослужащие отказываются повиноваться приказам командиров. «Пусть грабят ползущую к нам через границы мразь, пусть… возвращают в провинцию вагоны из «Mons Osterreich-Italiana II»!»— воскликнул глава администрации. «Это совершенно невозможно, капитан, — возразил Конявичус. — У тех, кто к нам лезет через границы, нет ничего, совсем ничего, они еще беднее нас. Что же касается «Mons Osterreich-Italiana II», то тамошние азиаты возвели вдоль границы непреодолимые фортификационные сооружения. Они воруют наши вагоны не для того, чтобы их возвращать».

Ко всему перечисленному можно было добавить, что ни результаты состоявшихся выборов, ни состав нового коалиционного правительства не были утверждены в столице. Грозный Центризбирком молчал, как камень. «Если до конца месяца ответа не будет, — сказал капитан, — следует ожидать худшего». — «Предлагаю создать народное ополчение, — поднялся Антон, — отбить вторжение, если таковое будет иметь место, двинуть на наших победоносных штыках реинсталляцию в другие провинции! Да здравствует перманентная справедливость!» — «Народ не идет за нами, когда мы пытаемся сделать его жизнь хоть сколько-нибудь сносной, — резонно возразил капитан, — отчего же он пойдет за нами на прямую смерть? В случае вторжения народу вряд ли будет намного хуже, чем сейчас, а вот мы потеряем все. Тех, кто теряет все, некому защищать, кроме них самих. Сейчас у нас даже нет вагонов, чтобы быстро перебросить войска к границе…»

— Дед, — в ту же ночь поднял Антон с промятой лежанки хмельного Фокея, — главные пункты программы следующие: Центризбирком утверждает результаты выборов и состав правительства провинции за исключением Гвидо, Николая и вице-премьера без портфеля; политика реинсталляции справедливости в жизнь одобряется целиком и полностью; под нее из государственного бюджета для провинции «Низменность-VI, Pannonia» выделяется кредит в десять триллионов… кара-рублей; центр обязывает соседние провинции вести себя по отношению к нам дружественно, незамедлительно вернуть все украденные вагоны… Так. Что еще?

— Чтобы Господь Бог спустился с неба и сбацал тебе на гитаре! — злобно выставился на Антона Фокей. — Тут мне на месяц работы! Я… забыл программирование!

— Фокеюшка, — ласково обнял деда за плечи Антон, с трудом сдержавшись, чтобы не скривиться от скверного дыхания старого алкаша. Воняло так, словно дед пил не брагу и самогон, а болотную гниль, — мы, можно сказать, приступаем к оживлению души, а ты… в кусты… — перевел дух Антон. — Программирование — тьфу в сравнении с оживающей душой! — смачно сплюнул.

И начали.

Работа отвлекала от тяжелых мыслей. Превращать понятия и мысли в цифровые коды, математические символы было одновременно интересно и утомительно. Синтезирующая информацию и власть компьютерная реальность представлялась Антону бесконечной во времени химической реакцией, которой никто из живых людей не управлял, но которой вполне можно было управлять. Все было предельно просто. Требовалось всего лишь рассчитать формулу нужного реактива да переиначить с его помощью реакцию на собственный лад, чтобы получить необходимый результат. При этом Антон чувствовал, что каждый шаг к искомой формуле — это и шаг к пропасти. Все — природа, люди, грозный Центризбирком, правительство «Mons Osterreich-Italiana II», инопланетяне — затаилось. Нарастало некое накопление взрывчатости, длился отсчет времени до взрыва. Правильно составить программу-оборотень, чтобы она пришла из столицы как приказ, означало удачным плевком погасить бегущий по бикфордову шнуру к накапливающейся взрывчатости огонек. Сделать это было так же трудно, как найти иголку в стоге сена, определить в ночном небе, какая из звезд упадет следующей, заставить грозный Центризбирком признать результаты выборов, отучить инопланетян ходить за дивидендами по акциям «Богад-банка».

Антон поторапливал Фокея.

…Он спохватился, что не знает, куда идет среди ночи по неосвещенному правительственному кварталу. Во всяком случае, не домой. Зола утром отбыла в командировку. Антон удивился, что правительство провинции еще оплачивает какие-то командировки.

— Никто не освобождал меня от обязанностей члена правительства, уполномоченного по правам человека! — огрызнулась Зола.

— Что же это за обязанности? — поинтересовался Антон. — Я знаю только одну твою обязанность, но ты ее исполняешь, насколько я могу судить, совершенно добровольно. Для ее исполнения, кстати, не обязательно ездить в командировки.

— Буду отбирать в школах малолеток на воспитание, — вздохнула Зола. — Кстати, ты в списке. Каких предпочитаешь?

— Пепельных, крашеных, беременных… уполномоченных по правам человека, — подмигнул подруге Антон.

Он вдруг вспомнил, как когда-то давно во время беспорядков прятался в канализации. Там находился свежий мужской труп. Сколько Антон ни пытался его пропихнуть, труп не слушался. Видимо, ему хотелось побыть с Антоном. Пришлось вынужденно соседствовать. С вечера лицо трупа было бритым. Утром солнечная полоска, пробравшаяся сквозь решетку люка, высветила на щеке трупа густую черную щетину. Разлагаясь, труп как бы продолжал существовать, вернее, физиологически функционировать. «Так и правительство провинции», — подумал Антон, посоветовал Золе послать их подальше.

— Не могу, — вздохнула Зола, — ты не знаешь этих похотливых старых подонков!

— Но ведь ты уполномоченный по правам человека! — воскликнул Антон,

— Вот именно, — подтвердила Зола, — я должна обеспечивать права членов правительства всеми доступными и недоступными мне средствами.

И уехала.

…Неурочный теплый ветер нежно коснулся лица Антона, ненавязчиво напоминая, что и он будет трупом и у него — мертвого — вырастет щетина. Антон подумал, что Бог, вопреки всем законам природы, длит и длит эту осень, потому что хочет…

Чего?

Антон вдруг ясно осознал, что вся их с дедом компьютерная возня закончится бедой. И очень скоро, еще до конца теплой, как лето, растянувшейся во времени и пространстве Божьей осени.

В тихом ветре, в свете звезд, в шелесте невидимых ветвей Антону открылась площадь правительственного квартала. Она охранялась. Бронетранспортеры угрюмо сдвинули рыла возле единственного ведущего к площади проезда.

Окна во всех госучреждениях по периметру площади непроницаемо чернели. Только одно — в кабинете главнокомандующего — было как бы в желтом оперении. Это свет обтекал края небрежно сдвинутых штор. «Ну чем не тема для Бабостраса Дона?» — подумал Антон, направился в сторону министерства обороны провинции «Низменность-VI, Раnnonia».

Увидев собственную длинную, похожую на сточенное лезвие тень, нацелившуюся на здание, Антон подумал, что грех снайперам не поупражняться в ночной стрельбе по столь нелепой и ясной мишени.

Но, видно, и снайперы спали в эту теплую тихую ночь.

Часовые-литовцы равнодушно пропустили его к главнокомандующему, едва взглянув на пропуск. Трехцветные флажки у них на рукавах поблекли и засалились.

Так же легко Антон миновал приемную, где вместо валькирии-секретарши в кресле дремал, положив ноги на стол, немалых размеров негр в, камуфляже, с автоматом на животе.

Конявичус стоял спиной к окну со стаканом в руке. Антон сразу определил, что в стакане коньяк. Подлец Гвидо держал обещание — коньяк по-прежнему не значился в продовольственном аттестате Антона. Антон ощутил недовольство и зависть. Это было странно: рушился мир, а он завидовал, что Конявичус пьет коньяк, а он нет. «Не сильно и хочется», — обиженно подумал Антон.

— Возьми стакан, — разгадал его мысли Конявичус, — налей до краев. Ты знаешь, где у меня хранится коньяк.

— Спасибо, Конь, — поблагодарил Антон, — да только я пришел не за этим.

— Не за этим? — изумился главнокомандующий. — Не за тем, чтобы выпить со мной? Зачем еще можно прийти ко мне среди ночи?

Антон обратил внимание, что Конявичус как-то не очень твердо стоит на ногах. Немало, видать, принял этого самого, недоступного для Антона, коньяка. Впрочем, это не имело никакого значения — пьяный, как грязь, трезвый, как стекло, Конявичус мыслил одинаково.

— Я пришел рассказать тебе, Конь, — произнес Антон, — как исчезли с лица земли литовцы, — помолчав, добавил — И все другие народы — мысли Бога.

«Мне больше некому это рассказать, Конь!» — хотелось крикнуть Антону, но он сдержался. Тогда главнокомандующий выставил бы его вон. Истина, которую некому рассказать, по его мнению, таковой не являлась.