14

Антон шел к Елене, недоумевая, почему Зола не проявила интереса к загадочной старушке. Ему казалось, он делится с ней важной тайной, Зола же откровенно скучала.

— Не веришь? — спросил Антон.

— Почему? Верю, — зевнула Зола, — да только что мне до этого?

— Нет дела до страны, где люди живут не так, как мы? — удивился Антон.

— Эти люди сознательно отказались от свободы и демократии, — ответила Зола, — они там ходят по гудку на работу, молятся на своих вождей, спят под одним одеялом, растапливают льды пламенными задницами. Раньше, говорят, Антарктида была белая — стала красная от их знамен с двадцатью бородатыми дураками. Там у них хуже, чем у нас в борделе. Пошли они!

— А если там у них лучше, чем у нас в борделе? — Антон по молодости лет и недостатку средств еще ни разу не был в свободном демократическом борделе, но сомневался, что в борделе очень хорошо.

— Твоя старуха — сумасшедшая. Она все врет. Там никто не был. Они боятся пускать к себе свободных людей. Ты бы согласился жить в стране, где вместо свободы эта… как ее… осознанная необходимость? Я не хочу, чтобы кто-то что-то за меня необходимо осознавал!

Антон подумал: так мог бы ответить его друг Бруно, который в отличие от Золы не читал «Дон Кихота». Еще недавно Антону казалось, что книги, как редкие звезды, плавают в океане темных голов. Отдельные головы зажигаются от книг, как лампочки. Пусть и на ограниченном пространстве, но тьма убывает. Антон печалился, что в свободнейшем и справедливейшем из миров мало книг и много тьмы. От Елены он узнал, что в другой стране с книгами проблем нет. Книги там абсолютно доступны и бесплатны, как, впрочем, и многое другое. Родная — свободная — страна, таким образом, представала темным кладбищем. Чужая — тоталитарная — залитым светом читальным залом. Антон подумал, что, должно быть, там читают другие — тоталитарные, исповедующие коллективизм и коммунизм, сочиненные этими самыми двадцатью бородачами — книги. Но Елена сказала, нет, те же самые, что и здесь. Все написанные когда-либо жившими авторами книги. «Если, конечно, у вас еще пишут и издают книги», — добавила она. Еще Елена сказала, что раньше, когда в стране Антона существовали писатели, их произведения передавали по радио. Они у себя в Антарктиде записывали через космические спутники эти произведения и немедленно их издавали. «Они становились бестселлерами, — говорила Елена, — в них было то, чего не было у наших писателей». — «Что же это?» — спросил Антон. «Ощущение смерти, — ответила Елена, — у нас большой спрос на такую литературу». Антон подумал, что с удовольствием поделился бы с кем-нибудь собственным ощущением смерти. Да только с кем? В стране определенно наблюдался избыток этого товара. «Все люди смертны», — заметил он. «Да, но лучшие умы человечества во все века считали это величайшей несправедливостью, — возразила Елена. — В партийной программе так и записано: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение людей будет жить в новом мире по законам справедливости».

Антон подумал, что не всегда книги — свет. Существует тьма, которую не победить никакими книгами. От книг она становится еще непрогляднее. Пример подобной тьмы являла Зола, прочитавшая книг больше, чем Антон. Зола стремилась изменить мир на доступном ей пространстве. У нее было свое понимание законов справедливости. Посреди несправедливого — старого — мира она хотела справедливости и соответственно нового мира — для себя. Зола была сама себе партией, сама себе торжественно провозглашала. «Но чего можно торжественно провозглашать, если мир уже устроен по законам справедливости? — вдруг подумал Антон. — Вот только кем?» По залитой светом стране читальных залов пробежала тень. Антон утвердился в мысли, что мир — не важно, старый или новый, несправедливый или справедливый — безнадежен.

Он испугался, что Елена, пока они не виделись, умерла, что теперь ему не узнать ничего нового про страну, попасть в которую хотелось больше всего на свете. Пробегая мимо ловушки, Антон заметил, что петля захлестнула зверя не до смерти. Антон остановился, хоть и спешил. Зверь должен был рвануться в сторону и тем самым лишить себя жизни, но он стоял прямо перед Антоном, не двигаясь, осознанно не желая помогать охотнику. Зверь в общем-то был не нужен Антону. Доставая нож, чтобы перерезать веревку, Антон вспомнил рассказ Елены, как звери зимой сожрали тянущего санки с дровами инвалида. Рука дрогнула, но перерезала веревку. У зверя не оставалось сил, чтобы полоснуть Антона зубами по руке. Хрипя и кашляя, он потащился прочь.

— Считай, что сегодня мир существует по законам справедливости, — сказал, глядя на удаляющуюся серую спину, Антон.

Дверь в подвальчик Елены была приоткрыта. И вновь Антон услышал странное тиканье, словно под тряпьем на лежанке скрывались большие часы. Но под тряпьем скрывалась маленькая, высохшая Елена, и тикать, следовательно, там было нечему. Антон разгреб тряпье. Глаза у Елены были закрыты, рот открыт, лицо покрыто красными пятнами, руки мелко дрожали. Он потрогал ее руки. Они были холодны, как металл на морозе. На синих ногтях как будто выступил иней. Антон пожалел, что не захватил с собой самогон. В прошлый раз одуванчиковый огонь быстро растопил иней. Елена открыла глаза.

— Мы с тобой еще попьем самогона, — сказал Антон. Елена с трудом приподнялась. Антон насовал ей под спину тряпья.

Несколько кирпичей наверху было выставлено. В дыру носом вниз спускался солнечный конус. Он опускался точно на нарисованный на дощечке размеченный круг — солнечные часы. Сейчас было около десяти часов утра. На круге, заряжаясь от солнца, лежала зажигалка «Слава КПСС!». «Бог с ней, с зажигалкой, — подумал Антон. — Пусть старуха живет».

— Можешь взять, — сказала Елена, — она мне больше не понадобится.

Антон мечтал об этом, но сейчас зажигалка была ему не нужна.

— Очень прочная вещица, — продолжила Елена. — Однажды я колола дрова, ударила по ней топором — ни царапины. Потом потеряла ее… лет на пять. Нашла на грядке — ей ничего не сделалось.

— Из тебя бы получился отличный рекламный агент, — сказал Антон.

— Если только на том свете, — усмехнулась Елена. — И очень скоро.

— Человеку не дано знать! — Антон вдруг оглох, собственный голос звучал как чужой и как будто издалека.

— Мне дано.

— Да, но с таким сердцем… — пробормотал Антон.

— В сердце-то и дело, — сварливым и, как показалось Антону, совершенно здоровым голосом произнесла Елена. — Сердечко, видишь ли, надо остановить.

— Остановить? — растерялся Антон. — Каким образом? — Он знал способ — ударить ножом в сердце. При всех остальных способах сердце, конечно, тоже останавливалось, но это уже являлось следствием, а не причиной. Бить ножом беззащитную старуху, когда он только что пожалел ненужного зверя? — Ты не поверишь, Елена, — сказал Антон, — но я до сих пор по своей воле не убил ни одного человека. И как ни странно, совершенно к этому не стремлюсь.

— Значит, у тебя все впереди, — задумчиво посмотрела на него Елена.

— Я не тороплюсь, — пожал плечами Антон.

— А морду тебе вчера, смотрю, начистили.

— Еще как начистили, — согласился Антон, — но это… я тебе обязательно расскажу.

— Я тебе тоже расскажу.

Еще недавно он полагал, что старуха отдаст зажигалку, расскажет все, что знает, про неведомую страну только под угрозой смерти. Сейчас она отдавала, собиралась рассказать под угрозой… жизни? Антон мог взять зажигалку, уйти, предоставив Елену собственной судьбе. Но это было, как если бы он раньше взял зажигалку и ушел, убив старуху.

— Сделай одолжение, вынеси меня на свет Божий, — попросила Елена. — Как здесь воняет!

И в самом деле воняло. Антон от волнения не замечал. Он легко поднял Елену на руки и вынес, словно живой тикающий будильник, на улицу. Усадил на пригретом солнцем месте на пригорке. Ветер немедленно разлохматил железностружечные космы Елены. Антону не хотелось говорить о смерти в такой хороший солнечный день.

Елена прислонила голову к дереву. Взгляд ее остановился, как во что-то уперся. А между тем упираться было не во что. С пригорка были видны спуск к болоту, лес на другом берегу оврага, небо над лесом. Антон явственно расслышал, как Елена выдохнула, но не расслышал, как вдохнула. Только тиканье будильника. Но вот она дернулась, словно ее ударило током, задышала торопливо, судорожно.

— Я должна была умереть уже раз сто, — сказала Елена. — Как тяжело возвращаться, чтобы… снова и снова. Мне кажется, я уже искупила все свои грехи.

Антон молчал, не вполне понимая, о чем она.

— Знаешь, почему воняет в комнате? — спросила Елена. — Не потому, что я делаю под себя. Там в мешке шкуры. Не успела высушить. Пошел дождь, я убрала, чтоб не мокли, и… забыла.

— Потом досушишь. Хочешь, вынесу? — предложил Антон,

— Не досушу, — покачала головой Елена.

— Почему?

— Потому что я туда, — кивнула на дверь подвальчика, — не вернусь.

— Останешься здесь? — усмехнулся Антон. — На свежем воздухе?

— Не совсем здесь, — сказала Елена. — Там, за деревом…

Антон посмотрел, куда она показывала, увидел небольшую аккуратную яму. Дело шло к осени, дно ямы было выстлано желтыми и красными листьями. Красных было больше. Антон вспомнил, что красный — любимый цвет тоталитаристов-коллективистов, растапливающих, по мнению Золы, пламенными задницами льды Антарктиды.

— Моя могилка, — объяснила Елена, хотя можно было не объяснять. — Давно присмотрела. Местечко сухое и высокое. Весной не зальет. Прости, не успела закончить. Отсюда, значит, пойду… — Замолчала.

— Куда? — вздохнул Антон.

— Как тебе объяснить… Был такой ученый-философ Федоров, один из профилей на нашем знамени — его. Суть его учения в том, что рано или поздно все мертвые воскреснут…

«То-то живые обрадуются! — подумал Антон. — Особенно когда воскресшие мертвые захотят жрать!»

— Все воскресшие и живые коммунисты соберутся на последний съезд КПСС. Интересно, какой он будет по счету?

— И больше съездов не будет?

— Зачем? Воскрешение мертвых — последний и завершающий этап восстановления справедливости. Только в зал делегатов меня не пустят… — Может, это только показалось Антону, но в глазах Елены блеснули слезы. — Ничего, — всхлипнула она, — посижу в зале для гостей!

— Это какой зал нужен, чтобы поместились все воскресшие и живые коммунисты… — усомнился Антон.

— Он уже строится на Южном полюсе во льдах, — сказала Елена.

«А где, интересно, соберутся воскресшие поборники свободы и демократии? — подумал Антон. — На дне морском?»

— Чьи еще профили на вашем знамени? — вспомнил о двадцати бородачах Антон.

— Их шесть. Про Федорова я сказала. Трое не представляют большого интереса. Последний — Кунгурцев. Его заставили отрастить бороду, чтобы он как подобает смотрелся на знамени.

— Чем же он обессмертил свое имя? — полюбопытствовал Антон.

— Он научно доказал, что повышенное стремление к свободе и демократии есть всего лишь психическое отклонение, что чем сильнее в человеке психическая, сексуальная, да какая угодно патология, тем неудержимее в нем тяга к свободе и демократии, вернее, к тому, что он под этим понимает. Многие люди одержимы комплексом разрушения. Отстаивание идеалов демократии для них — возможность реализовать свой комплекс. У других людей преобладает комплекс созидания. Эти люди не дают окончательно пропасть миру. Открытие Кунгурцева заключалось в том, что демократия — это не болезнь общества, как считали раньше, но массовое психическое расстройство людей. Что-то вроде социального бешенства. Но его не за это поместили на знамя. Он разработал универсальный метод лечения, создал вакцину, вызывающую иммунитет… Мы теряем время, — губы у Елены сделались синими, черты лица заострились, заледенели. — Вот сейчас опять… Неужели ты не понимаешь, каждый приступ — моя смерть, но проклятое сердце не дает… умереть. Это скучно, а главное, очень больно… Его надо остановить. Оно у меня неживое — искусственное, с микроскопическим ядерным реактором. Ты слышал, чтобы живое сердце стучало, как часы? Антон не слышал, но поверить не мог.

— У меня было очень больное сердце, — продолжила Елена, — мне поставили искусственное. У нас лечат любые болезни. Люди должны жить вечно. Смерть — несправедливость. Так у нас считают. Разрежешь вот здесь, — показала место на груди, — на сердце две кнопки — белая и красная, их надо нажать одновременно. Ядерный реактор будет заблокирован, в кровь вольется аварийный запас лекарств, через час сердце остановится, я умру спокойно и без мучений, как засну… — На лице Елены сквозь страдание проступило блаженство. — Этот час я буду в полном разуме. У тебя есть острый нож?

При Антоне был чудовищный — с зазубринами, чтобы вырывать кишки, — тесак Омара.

— Им можно рубить дрова и копать землю. В человеке нет такого запаса жизни, — поморщилась Елена. — Он хоть острый?

«Не скажи. В тебе есть», — Антон провел пальцем по лезвию, отдернул палец. Тесаком можно было бриться.

Елена торопливо разгребла на себе лохмотья. Антон увидел сухую сморщенную кожу на месте груди. Ему стало противно. Он вспомнил тугую пепельную грудь Золы. Зола чисто вымылась ночью на крыльце в неверном свете керосиновой лампы. Когда Антон провел пальцем по прохладной гладкой ее груди, кожа заскрипела.

Впрочем, сейчас эти воспоминания были неуместны.

Антон испугался дерзости неведомого бородача со знамени коммунистов — Федорова. Мертвых было неизмеримо больше, нежели живых. Страсти, страхи, сомнения живых были смехотворны в сравнении с тысячелетним безмолвием мертвых. Елена любила повторять, что все в мире от Бога. Раньше от мертвых оставались книги. Теперь — ничего. Мертвые в свободной стране Антона сделались еще мертвее. Живые приблизились к ним, как только можно приблизиться к мертвым, будучи живыми. Антон подумал, что, если бы в его стране имелось знамя, его вполне мог бы украсить профиль человека, поставившего задачу не воскресить всех мертвых, но умертвить всех живых. Отчего-то Антону казалось, что он должен быть абсолютно лысым. Наличие бороды, по мнению Антона, свидетельствовало об участливом интересе к людям. Безволосый бритый череп — о полнейшем его отсутствии.

Какая разница, как умрет истомленная, больная старуха, когда большинство людей бесплодны, когда каждую минуту погибают полные сил молодые?

— Кто самый первый на вашем знамени? — Антона посетила странная, почти невозможная мысль,

— Он, — ответила Елена. — Наш Господь Иисус Христос…

Антон увидел, что вся ее грудь в шрамах и струпьях. Наискось тянулся совсем недавний — глубокий — разрез. Старуха мучила себя. Антону стало стыдно.

— Живого места нет. Попробую вот здесь, — он провел пальцем по узенькой полоске живой, незатронутой прежними неуспешными попытками пробиться к сердцу кожи. — Вдруг задену артерию?

— Ты уж доберись до него, нажми кнопки, — Елена закрыла глаза.

Антон было решился, но опустил тесак:

— Надо продезинфицировать. Сбегаю за самогоном.

— Не надо, — простонала Елена, — при всем желании я не успею умереть от заражения крови! Хорошо, у меня под лежаком есть. Возьми.

Антон тщательно протер тесак, провел смоченной самогоном тряпицей по месту предполагаемого разреза.

— Если что не так — извиняй! — Зажмурившись, полоснул.

Тесак легко рассек старушечью кожу. Крови почти не было. Но каждую секунду она могла хлынуть. Антон сделал два коротких параллельных надреза, отогнул кожу, раздвинул красную — в белых прожилках — ткань. Вместо аорты увидел прозрачную, изогнутую в виде восьмерки, трубочку, в которой билась, пенилась кровь. Антон невольно засмотрелся, так удивительно и по-своему красиво это было. Трубочка соединялась с серебристо-черным — комбинированного металла — яйцевидным прибором, абсолютно чистым и гладким, кровь скатывалась с него, как красная ртуть. На приборе действительно обнаружились две кнопки — белая и красная, — которые Антон и нажал одновременно, как того требовала Елена. Прибор резко изменил цвет, фиолетово засветился, как если бы вокруг него образовалось электромагнитное поле.

Раздалось несколько мерных щелчков, после чего прибор начал светлеть и сделался как из чистого серебра. Теперь он напоминал только что вытащенного из воды чешуйчатого ротана. Сделанный Антоном разрез начал на глазах затягиваться. Зажили и давние струпья. Это было невозможно, но Антону показалось, грудь у Елены налилась. Она поспешно прикрыла ее тряпьем. Серовато-водянистые ее глаза стали пронзительно-синими. Старуха помолодела лет на сорок. Сейчас ее можно было использовать для демонстрации ученикам известного процесса. Антон успел подумать, что это плохие мысли.

— Блистательно, — довольно произнесла Елена, — во мне дремлет талант рекламного агента, а в тебе хирурга. Я ничего не почувствовала.

Антона обрадовала ее похвала. Всякое, пусть и не самое приятное, дело он стремился делать как можно лучше. Но его никто никогда за это не хвалил. Антон решил, что настало время выпить, сильно отхлебнул из бутылки. Это был выдержанный лечебный напиток. Антон слышал, что гнать самогон из папоротника чрезвычайно трудно.

— Выпьешь? — протянул пыльную бутылку Елене.

— С удовольствием, — неожиданно крепко ухватила она бутылку за горлышко. — Кто откажется погулять на собственных поминках? Выпивка — единственное, что скрашивало мне жизнь последние годы. Подумать только, провела здесь столько лет, но нечего вспомнить, кроме выпивки и ста с лишним изнасилований… Лопата на дне ямы. Закопай хорошенько, чтобы крысы, то есть… звери не разрыли.

Антон не верил Елене. Она помолодела не для того, чтобы умереть. На старинных рисунках смерть всегда изображали в виде скелета или старухи с косой, но никогда — в виде энергичной дамы с румяными щеками, синими глазами, налитыми грудями и с бутылью папоротникового самогона под мышкой. Такая смерть веселее жизни!

— Я хоть раз тебя обманывала? — разгадала его мысли Елена. — Неужели ты хочешь, чтобы весь этот час я скорбно рыдала? Я не буду рыдать, потому что смерть для меня избавление. Нагнал тоску… — вздохнула. — Я хотела умереть как в Древнем Риме… Это было общество с весьма высокой культурой смерти.

— Где этот Древний Рим? Я тоже хочу туда.

— Опоздал, дружок, — с недоверием посмотрела на него Елена. — Ты должен был проходить Древний Рим в школе!

Антон пожал плечами. Основной движущей силой истории являлось стремление людей к свободе и частному предпринимательству. По всей видимости, в Древнем Риме к свободе и частному предпринимательству стремились не в полную силу. Поэтому Древний Рим выпал из истории. Из древней истории Антон знал войну за ссудный процент между Вавилоном и Персидским царством, восстание ростовщиков в Финикии, поход держателей векселей на Синцзян, ошибку Господа, когда Он отобрал лицензию на торговлю в храмах у лучших и достойнейших людей эпохи. Учитель объяснил, что если бы Господь тогда сделал правильный выбор, возглавил бы движение коммерсантов, коммунистическая чернь не посмела бы Его распять, свобода и демократия соответственно восторжествовали бы в мире значительно раньше.

— Ладно, я не знаю про Древний Рим, — сказал Антон, — а ты знаешь про ошибку Господа?

— Явление ангела Господня на командном пункте советских ракетных войск в ночь с 17 на 18 ноября 1952 года, когда Сталин отдал приказ об атомной бомбардировке Америки? — как на уроке оттараторила Елена.

Антон понял, что история, которую изучал он, и история, которую изучала она, не пересекаются, как две параллельные прямые линии. И в то же время история одна-единственная — третья.

— За… нашего и вашего Господа! — Антон торжественно поднял тяжелую бутыль. Это за ним водилось: чуть-чуть выпивал — и чувствовал себя бесконечно мудрым. Трезвый — путался бы в частностях: кто такой Сталин, что за приказ он отдал? А тут как заноза: страна Елены, вне всяких сомнений, идеальна, да только хорошо ли… вернуть на час человеку радость жизни, чтобы потом отобрать саму жизнь? Это все равно что напоследок рассмеяться в лицо смерти. Да только сопоставимые ли величины отдельная смеющаяся человеко-единица и смерть, которая правит всем? Через час Елена будет остывать в земле. Кто будет смеяться? Кто кого пересмеет? Антон этого не понимал точно так же, как и зачем Елена покинула свою страну, на что потратила столько лет в его стране? Сто с лишним изнасилований и цистерна выпитого самогона — конечно, итог, но тот ли, к которому она стремилась?

— Мне всегда казалось, — Антон с трудом подбирал слова, потому что сам не вполне понимал, что хочет сказать, — что хорошее — это слабое, а плохое — сильное. У нас все плохо, но не потому, что кто-то нас заставляет так жить, а потому, что мы сами такие. Дело в нас. Нам нравится быть такими. Но вы… Если вы делаете такие приборы, если вы пересилили смерть, почему вы… — Антон хотел спросить: «Не поможете нам?», но вдруг спросил: — Как вы размножаетесь, Елена?

— По-разному, — как-то смазано улыбнулась Елена. В программе партии записано: «В человеке должно быть все прекрасно — и лицо, и тело, и душа, и мысли».

— Что значит «по-разному»?

— С помощью таблиц Кунгурцева для каждого конкретного случая рассчитывается формула… Тебя интересует технология или… физиология? — растерянно посмотрела на Антона Елена, отхлебнула из бутылки.

Антон с тоской подумал, что она сейчас напьется и ничего-то он не узнает.

— Я сам не знаю, что меня интересует, — честно признался он.

— Значит, тебя интересует все, — глубокомысленно подняла вверх палец Елена. — Странно, — бессмысленно уставилась на Антона. — Я все знала и понимала, по крайней мере, мне так казалось, пока жила, а сейчас за… — посмотрела на солнце, — пятьдесят минут до смерти я твердо знаю, что ничего не знаю и не понимаю. Не помнишь, кто так сказал?

— Считай, что я, — усмехнулся Антон, — только, может, не за пятьдесят минут до смерти. В любом случае я тебя быстро догоню.

— Я родилась здесь на самом южном острове, когда-то он назывался Тасмания, — сказала Елена. — Там по морю проходит граница — стометровая полоса смертельного излучения. Антарктида как бы в кольце. Все живое, включая бактерии, погибает. Но корабли туда-сюда ходят. В Тасмании большой порт. Наши команды в специальных защитных костюмах доводили корабли до границы, переходили на катера. Дальше — в Антарктиду — корабли шли сами на автоматике. И из Антарктиды через границу — на автоматике. Наши пересаживались с катеров на пришедшие корабли, гнали их в порт.

— Корабли без людей? — удивился Антон.

— Это называется внешняя торговля. Она стара как мир, — объяснила Елена.

Антон подумал, что единожды ошибившись, Господь взял сторону коммерсантов, если разрешал им торговать сквозь стометровую полосу смертельного излучения.

— Чем, интересно, торговали? — приложился к бутыли Антон. Папоротниковый самогон был невероятной крепости. Антон подумал, что, если в его организме и были какие-то бактерии, папоротниковый самогон уничтожил их примерно

так же, как смертоносное пограничное кольцо все живое вокруг Антарктиды.

— От нас к ним — радиоактивная руда, — произнесла Елена, ревниво отслеживая убывание самогона в бутыли. — От них к нам — ядерные отходы и высокие технологии.

Антон сам об этом думал. Значительные территории страны были заражены, отравлены, между тем могучей, загрязняющей окружающую среду промышленности нигде не наблюдалось. В школе говорили: расплата за прошлое. Однако из книг явствовало, что прошлое — до окончательной победы свободы и демократии — было отнюдь не столь печально и безнадежно.

— Ты родилась здесь, — сказал Антон, — жила там, умрешь тоже здесь. Как ты туда попала? И зачем вернулась сюда?

— Я сама не знаю, — жалобно ответила Елена, — то есть, конечно, знаю, но не уверена, что наверняка. Я, видишь ли… отупела за эти десятилетия. Ничего не осталось, только вот эта бутыль и могила. Хотя смысл должен быть. Неужели он только в том, что я встретилась здесь с тобой?

— Мы отвлекаемся, — вздохнул Антон.

— Мой отец был матросом, — обрадовалась возможности не отвлекаться и тем самым не упираться в вопросы, на которые невозможно ответить, Елена. — Тасмания — последний большой остров перед границей, бежать некуда — на сотни миль вокруг вода. Кстати, в смысле продуктов там жилось прилично, лучше, чем в Австралии или Африке. Конечно, если не обращать внимания на радиацию. Но пока живешь, ее не замечаешь, а как заметишь — глядишь, уже и помер. У нас жили до сорока пяти — пятидесяти. Отец гонял к полосе самоходные баржи с рудой, пригонял от полосы — с ядерными отходами или с компьютерами. Никто не задумывался, почему так — так было всегда. Кое-что про ту страну, конечно, знали. Они говорили на атлантическом и европейских диалектах, но был в ходу и главный язык. Там была другая — непонятная, не укладывающаяся в голове жизнь. Слова «свобода» и «демократия» были у них хуже ругательств. Всем заправляла КПСС — чудовищная, объявленная у нас вне закона, террористическая тоталитарная коммунистическая организация. Они должны были околеть от холода в Антарктиде вместе со своими красными знаменами, но сумели установить в центре материка огромный ядерный реактор, который растопил льды. Страна покрылась садами и лесами. Теперь там круглый год лето.

— Как им удалось построить во льдах ядерный реактор? — удивился Антон. — Кто им помог?

— В Антарктиде студенты до сих пор пишут на эту тему рефераты, — усмехнулась Елена. — Существует несколько версий. Первая — государственная: это произошло потому, что коммунистическая идея самая правильная в мире. В нужный момент она мобилизует народ на научные и трудовые подвиги. Вторая — религиозная: Бог помог, потому что Бог — коммунист. Не случайно же Иисусу Христу выписан партийный билет номер один. Третья — уфологическая: реактор построили космические пришельцы, прилетевшие с планеты, где давно и навечно утвердился коммунистический строй.

— А на самом деле? — спросил Антон.

— Не знаю, — посмотрела на него честными синими глазами Елена. — Знаю только, что кто-то построил реактор. Иногда — то ли излучение слабело, то ли Земля так поворачивалась вокруг своей оси — на острове принимали их радиопередачи, телевизионные программы. Там у них был рай — все цвело, всего завались, все молодые и здоровые. У них не было нищих, больных и несчастных. Они купались в море, играли в теннис и летали на планерах. У них ходили деньги, но кто хотел, мог вполне обходиться без денег. В каждом втором магазине товары отпускались даром. Это были те же самые товары, что и за деньги, только на магазине висела вывеска: «Каждому — по потребностям». Иногда, конечно, мелькали красные знамена, но в основном передавали рекламу разных товаров, каждый день новых. Казалось, люди там рождаются, чтобы получить спортивный разряд, вступить в КПСС, походить под знаменами, задарма попользоваться всеми мыслимыми и немыслимыми товарами, поселиться во дворце, где, извини меня, в сортире дерьмо смывает не вода, а шампанское, дожить, не старея, до тысячи лет. На острове никто не верил, что так может быть на самом деле, считали, что они специально дурят нас — свободных граждан великой демократической страны, — потому что завидуют. Люди ведь как устроены? Хотят знать истину. Стали — через матросов — отправлять туда записки. Кто-то просил отыскать родственников, кто-то — прислать лекарство, кто-то интересовался: почему это вы там так хорошо живете под властью извергов и убийц из КПСС, а мы со своей свободой и демократическими выборами сидим в нищей заднице? Те отвечали, присылали в контейнерах умопомрачительные вещи, ну… как моя, извиняюсь, твоя зажигалка. Выходит, не врала реклама. Тоже просили отыскать родственников, переслать на другие материки письма. Чего не пьешь? — Елена строго посмотрела на Антона, застывшего с бутылью в руках.

— Красиво рассказываешь, боюсь пропустить словечко, — Антон вспомнил, что ему вечером у красной проволоки встречать Золу. В два дня мир чудовищно расширился и все продолжал, продолжал расширяться. Антон ощущал себя ничтожной, гонимой ветром — в смертоносную полосу? — песчинкой.

— Бойся пропустить звоночек, — сказала Елена. — Ровно за семь минут до смерти будет звоночек, после чего я начну… — сладко зевнула. — Сколько времени прошло?

Установили по солнцу, что прошло никак не больше получаса.

— Почему звонок? — неизвестно у кого спросила Елена. — Неужели смерть — спектакль, о начале которого следует возвещать звонком?

— А нельзя было в защитном скафандре через границу? — поинтересовался Антон.

— Пробовали, — сказала Елена, — загибались еще до полосы. Это особенное — абсолютно смертельное — излучение. Оно превращает все живое в мертвое, а мертвое оставляет в целости и сохранности. Собственно, для этого оно и придумано.

— Кем?

— Та же история, что и с реактором, растопившим льды. Или коммунистами, или Господом Богом, или инопланетянами.

— Ас той стороны? Как они проходят сквозь полосу? Ты же прошла!

— Наверное, как-то проходят, — задумчиво ответила Елена. — Если им надо. Говорят, что на летающих тарелках. Но я точно не знаю. Я пошла другим путем. Я — исключение из правил.

— Мы здесь подыхаем, — возмутился Антон, — а они там лопаются от жира, травят нас радиоактивными отходами!

— Стало быть, таков наш свободный выбор, — отхлебнула из бутылки Елена.

— Я не выбирал! — крикнул Антон.

Если уподобить разговор мосту, по которому с одного берега на другой бегают слова и мысли, то сейчас Антоновы слова и мысли не добегали до берега Елены, проваливались в какие-то невидимые прорехи, а может, погибали, как те несчастные люди в защитных скафандрах на кораблях под смертоносным излучением. Антон догадался: его наивные вопросы не то чтобы неприятны, но в высшей степени неинтересны Елене. Она знала что-то такое, чего Антон не только не знал, но вообще не сумел бы понять, даже если бы она и сказала. Антон подумал: ей не нравится, что он едва только постигнет что-то своим жалким умишком, и сразу дает волю эмоциям. «Она расскажет мне только то, что посчитает нужным, — вдруг отчетливо осознал Антон. — Мне надо не спорить, не возмущаться, а молчать и слушать!»

— Прости, Елена, не буду больше перебивать, — Антону показалось, что прошло не полчаса, а гораздо больше. Сейчас прозвенит звонок, и…

— Ты прав, — согласилась Елена, — мы не успеем рассмотреть вопрос в историческом, нравственном, политическом, экономическом и философском аспектах. А если и успеем, то вряд ли придем к единому мнению. Со временем мужчин на острове стало не хватать. Разрешили плавать женщинам. Отец и мать теперь работали в одной команде. В одиннадцать лет я закончила школу — на острове была только начальная. Тогда меня в первый раз изнасиловали солдаты с материка.

— Елена, — не удержался Антон, — а в Антарктиде…

— Ни разу, — ответила Елена, — там это не принято. В Антарктиде практикуется спортивный образ жизни, веселый, здоровый секс.

— А как большое одеяло, под которым массово совокупляются коммунисты и коммунистки? — Антон вспомнил, что ему говорила Зола.

— Оно в музее, — сказала Елена, — под ним спали первые люди, которых выбросили с кораблей на лед Антарктиды. Не думаю, что под этим одеялом происходили массовые совокупления. На острове было много старых книг. К двенадцати годам я перечитала все, у меня появился паренек, мне казалось, что мы любим друг друга, как… Ромео и Джульетта. Слыхал про таких?

Антон не слыхал.

— Неважно, — вздохнула Елена, — одним словом, я решила, что помимо физической близости меня с пареньком связывает что-то еще. Что наши частые совокупления под одним одеялом — это еще не все. Ты меня понял?

Антон понял. Точно так же он думал про себя и Золу. Но не был до конца уверен.

— Вот так я и жила, — продолжила Елена. — Мать и отец подгоняли к полосе баржи с рудой, пригоняли в порт с ядерными отходами, приторговывали контрабандой, на хлеб хватало. Меня призвали на трудфро, к счастью, неподалеку от дома — рыли канал, чтобы повернуть вспять последнюю на острове речку. И все бы ничего. Так бы и жила. Вышла бы замуж за паренька, мы бы со временем заменили родителей в судовой команде, глядишь, дотянули бы лет до сорока. Одним словом, все как у людей. Детей, конечно, я рожать не могла — из-за радиации. Но вбила себе в голову, что обязательно должна… Мне очень хотелось родить сына или дочку. В общем, нормальная, свободная жизнь в демократической стране. Тут с той стороны пригнали баржу с какой-то особенно ядовитой дрянью — самый большой счетчик на воротах порта зашкалило. Его, конечно, быстро откорректировали, но все поняли. Да еще наши идиоты, доставая контрабанду, по ошибке вскрыли вакуумный контейнер, на котором десять черепов и сто надписей: «Не вскрывать! Смертельно!» Содержимое контейнера вступило в реакцию с воздухом — случился выброс в атмосферу. Остров накрыло облаком таллиевой радиации. Эта радиация — в зависимости от дозы — убивала человека постепенно. Кому много досталось — за неделю. Кому поменьше — за месяц, два, полгода. Кто был на корабле, померли почти сразу. У остальных начались сложности с сердцебиением. Таллиевая радиация известкует сердечную мышцу — она теряет гибкость, перестает сокращаться. Человек умирает от острой сердечной недостаточности. Начиналось это так: сердце куда-то проваливалось, уши закладывало, накатывала сладкая такая наркотическая истома — люди валились, где стояли, как ватные. Сначала даже смеялись: надо же, стоял-стоял, и на тебе — упал! Приступы примерно раз в две недели, потом чаще, чаще. Но раз началось — уже не отстанет. Отец быстро помер. Мать жила, но с ней все было ясно. Она у меня все время спрашивала: началось? У меня началось, но я ей говорила, что нет. Паренек мой умер. Мы с ним были на пляже. Увидел красивый камешек, нагнулся, чтобы поднять и мне, значит, подарить, и… носом в воду. А у меня и сил нет, чтобы его из воды вытащить. И тогда мать — сама была чуть живая — решилась… Наверное, по пьянке. — Елена замолчала. Антон протянул ей бутылку. Она покачала головой. — Тогда все запили, как с цепи сорвались. Из Антарктиды шла контрабандная, фантастически очищенная выпивка — водка «Мавзолей», коньяк «Октябрьский», ром «Сталинград». Мол, спиртное продлевает жизнь. Детей заставляли пить.

Антон выпил сам. Самогона осталось на донышке. Ближе ко дну папоротниковый дух усилился. Антон как будто выпил папоротника и закусил папоротником. Определенно это была не водка «Мавзолей», не коньяк «Октябрьский», не ром «Сталинград». Антон уже слышал подобное. В раскинувшейся на четырех материках и бесчисленном множестве островов стране было немало мест, где погибали люди. Некоторые обязательно спасались, рассказывали другим леденящие душу истории. Окружающие, впрочем, не сильно смущались: такое могло начаться в любой день в любом месте.

Елена по-прежнему непродуктивно изводила драгоценные секунды на молчание. Антон не выдержал:

— На что решилась твоя мать?

— А может, она решилась, когда узнала, что остров будет закрыт на дезинфекцию, — задумчиво продолжила Елена. — У нее подруга работала шифровальщицей в отделе правительственной связи. Она приняла секретную депешу на имя президента Тасманской республики: в двухмесячный срок подготовить материальное достояние республики к эвакуации. В день Икс остров будет продезинфицирован с моря и с воздуха. Президенту-то что? Он с администрацией, с банкирами, с главными бандитами с самого дня выброса засел в подземном городе. Там чистый воздух, магазины, бассейны, солярии и все прочее. Цены на подземное жилье сразу взлетели в тысячи раз. Квадратный метр шел за сто граммов золота или миллион франков. Билет на теплоход до Австралии — десять миллионов. Зарплата у матери была, как сейчас помню, шестьдесят шесть франков в месяц. Нечего и думать было ни о подземном городе, ни об Австралии.

— Рупий, — поправил Антон.

— Франков, — уточнила Елена, — тогда во всех провинциях ниже экватора были франки. Там еще был такой зализанный с орденом в белом парике… Как червяк.

— Робеспьер, — Антон вспомнил, что видел старые франки в музее истории демократии. — На обратной стороне — приспособление… Ну, падает косой нож, и голова в корзину! А в провинции, где я учился, — новые рупии. На одной стороне — солнце. На другой — ночные звезды. А вообще-то сейчас в каждой провинции свои собственные деньги.

— Сегодня любой подходи к дозиметрическому столбу, у всех персональные браслеты, а тогда замеры делали с воздуха, только администрация знала уровень радиации. Мать была хоть и простая, но наблюдательная тасманская женщина. Однажды, когда они принимали танкер с ядерными отходами, она спустилась в трюм и увидела… живую мышь.

— Мышь?

— Крохотный зверек, грызун, родственник вашего нынешнего зверя. Но дело не в этом. Мышь каким-то образом проскочила живой сквозь полосу смертельного излучения! Мать никому ничего не сказала. Она сразу поняла, что это призрачный, но шанс. Только напарнице своей рассказала. Та находилась на палубе, видела то, что мать не могла видеть.

Оказывается, два танкера — туда и оттуда — прошли борт о борт, что по инструкции строжайше запрещено. Напарница сказала, что, когда танкеры поравнялись, над ними возникло странное желтое свечение, воздух затрещал от электричества. В свечении, стало быть, в электрическом, а может, и не электрическом треске, заключался шанс проскочить через границу живым. Так они установили первое условие: необходимо, чтобы танкер туда и танкер оттуда шли борт к борту. Во время очередного рейса они упоили рулевого, провели танкер туда вплотную к танкеру оттуда — никакого свечения! До них дошло: надо знать, какая именно руда на танкере туда и какие отходы на танкере оттуда. Вот второе — главное! — условие. Но как это узнать простым, не сильно грамотным свободным тасманским женщинам, стоящим одной ногой в могиле? Кое-как установили, что с нашей стороны был танкер с необогащенным рубидием. А оттуда? Считалось, что никаких чужих отходов нет и быть не может. А что все вокруг отравлено, так это наследие тоталитаристов-коммунистов, которые хоть и потерпели историческое поражение, успели загадить землю, воду и воздух. Демократическая же власть только и делает, что чистит окружающую среду после коммунистического кошмара. За два ящика контрабандного рома «Сталинград» и десять тысяч франков мать узнала у шифровальщицы, что такой-то танкер из Антарктиды такого-то числа был с контейнерами отработанного ниобия, — это новый, созданный уже в Антарктиде элемент периодической системы — в природе не встречается. Значит, надо дожидаться, чтобы с нашей стороны — танкер с рубидием, с их — с отработанным ниобием и чтобы борт в борт. Ясно, что не дождаться. А вокруг сплошная смерть. В командах некомплект, некому водить танкеры и баржи. Появились уполномоченные из центра по эвакуации населения. Они придумали такую штуку: кто отработает подряд десять смен, того на материк за счет правительства. И ведь поверили. Отработали по десять смен. Кто остался в живых — повезли с вещами в аэропорт. Через неделю в город вернулся один из увезенных, рассказал, что было. В аэропорту объявили, что нелетная погода, стало быть, эвакуируют морем. И действительно, погрузили на баржу. Только отплыли от берега, команда стала пересаживаться на катер. Попытались задержать, команда за автоматы: нас наняли на один рейс, сказали, что баржа в порядке, а в трюме пробоины и двигатель не фурычит. Плывите дальше как хотите, свободные граждане демократической страны! Одним словом, подыхайте сегодня, а мы завтра. Через несколько часов баржа разбилась о камни, только этот один и спасся. Самое удивительное, когда начали вербовать новых, — на десять рейсов, чтобы потом, значит, на материк, опять пошли! Хотя уже все было ясно. Выходит, люди не могут без надежды. Знают, что их обманут, а все равно верят. Мать уже еле ходила. Каждые три дня приступы. У меня пореже. Однажды ночью она меня разбудила: «Пришел факс — от них идет танкер с ниобием. А с рубидием я уже три дня держу на девятом причале. Собирайся!» Ну а дальше… Что дальше? — вздохнула Елена. — Другая история.

— Матери тоже удалось? — спросил Антон.

— Она умерла на следующий день, — покачала головой Елена, — на той стороне. После полосы. Увидела перед смертью берег Антарктиды. Там летали большие белые птицы и было очень много разноцветных парусов. Она сказала, что, если у меня когда-нибудь родится дочка, я должна назвать дочку ее именем. Чтобы помнить о ней в счастливой стране. Она была уверена, что у меня будет долгая и красивая жизнь…

— Ты… родила? — Антон подумал, что задает глупый вопрос. Какое ему дело: родила, не родила?

— Нет, — помолчав, ответила Елена. — Моя формула не соответствовала требованиям таблиц Кунгурцева. Мне было предложено изменить формулу. Но я решила, что моя, пусть даже несовершенная, формула мне дороже.

— И ты решила вернуться… сюда? — изумился Антон.

— Второй раз мне предложили изменить формулу, когда я подала заявление в партию, — словно не расслышала его Елена.

— Зачем? — удивился Антон. — Чтобы ходить в магазины «Каждому по потребностям»?

— В магазинах не спрашивают партбилетов, — усмехнулась Елена, — заходи, бери сколько хочешь любой.

— Тогда зачем тебе было в партию?

— Не помню, — посмотрела на него Елена. Антон подумал, что никогда еще не видел таких синих глаз. — Да, наверное, это уже не имеет значения. Я подумала, что чего-то не поняла насчет свободы и демократии.

— Как звали твою мать? — задал Антон еще один глупый вопрос.

— Лайт, — ответила Елена, — на атлантическом диалекте это означает «свет». Когда я потеряла сознание на танкере, вплывающем в смертельную полосу, мне показалось, что мать смотрит на меня из желтого свечения и сама… светится. Она почему-то смотрела на меня с большой грустью. Хотя, конечно, этого не было.

— Лайт, — зачем-то повторил Антон. — Лайт…

В этот момент в груди Елены раздался мелодичный звонок. Елена быстро допила остатки папоротникового самогона, отбросила в сторону бутылку. Она спружинила о сухой куст, покатилась по склону.

— Ну, будь здоров! — подмигнула Антону Елена. — Сделай все, как договаривались.

— Елена! — крикнул Антон. — Ты мне ничего не рассказала!

— Почему?.. — замедленно улыбнулась Елена. — Я тебе все рассказала. Неужели ты не понял?

— Чего не понял?

— Во-первых, не заводи детей. Во-вторых, никогда не вступай ни в какую партию. И в первом и во втором случае тебя ожидают большие разочарования.

Антон понял, что она специально ему ничего не сказала. Но почему? Как бы там ни было, больше он ничего не узнает. Антону показалось, что он прожил за этот час короткую, но очень напряженную жизнь. И вот она оборвалась на самом интересном, и он вернулся в свою — безысходную и опасную — жизнь. Антон сидел под деревом на траве рядом с умирающей старухой, а до загадочной страны были тысячи и тысячи километров.

— Не беспокойся, Елена, — пробормотал Антон, — я похороню тебя как надо, звери не разроют. Но я так и не понял, зачем ты…

Она стиснула его руку. Антон замолчал. Елена дышала ровно, как во сне, но глаза ее оставались открытыми.

В этот момент сзади послышался то ли стон, то ли хрип. Антон прыгнул за дерево, выхватил пистолет. Но тут же отпустил. По тропинке на карачках полз окровавленный, изувеченный инвалид по имени Теллер и что-то мычал на диалекте. Антон сразу понял, что Теллер не жилец. У него были прострелены обе — нога и культя — нижние конечности, единственная рука висела как плеть. Рубашка на Теллере была разорвана. Под ключицей Антон разглядел аккуратное пулевое отверстие. Вокруг дырки шипела, пузырилась розовая пена. Теллер мог умереть в любое мгновение. Антон не представлял, как у него хватило сил приползти сюда. За Теллером, как ковровая дорожка, тянулся широкий кровавый след. По следу могли прийти те, кто не добил его! Антон пробежал по тропинке до оврага. Склон был чист. Когда он вернулся, Теллер лежал лицом вниз у ног Елены.

— Кто убил его? — Антон схватил Елену за плечо. На ее лице застывала блаженная улыбка. Елена открыла глаза.

— Он сказал, что за ним не гонятся, — неожиданно отчетливо и громко произнесла она. — Он прыгнул в реку, его принесло сюда течением.

— Wer? Wofur? — на европейском диалекте говорил школьный друг Антона Бруно. Антон кое-что помнил.

У Теллера пошла горлом кровь. Слова как бы выплывали из горла вместе с кровью. Антон разобрал лишь «Fliegen» и «Maschinen». Этого было, впрочем, достаточно. Теллера убили прилетевшие на самолете или вертолете.

— Они убили всех, — подтвердила Елена. — Их трое. Они приземлились прямо перед инвалидным домом. Его прислал Гриша. Они распилили Гришу живого пилой. Теллер видел. Он лежал в мастерской, они думали, что он мертвый. Теллер хочет предупредить нас. Инвалиды никому не делали зла.

Антону стало жалко старуху. Она хотела умереть спокойно. Но жизнь напомнила о себе. Кровью и смертью. Вдруг сделалось оглушительно тихо. Антон услышал, как наверху плачет или смеется ветер, как пышное облако с трудом протискивается сквозь холодный, синий, как глаза Елены, воздух. Ему стало не по себе. Он шагнул в сторону. Что-то тяжелое и острое сильно ударило его в плечо, опрокинуло на траву. Плечо мгновенно сделалось горячим, мягким и влажным. Антон знал эту горячую мягкую влажность — по плечу струилась кровь. Он прокатился по траве, укрылся за лежащим Теллером, перебросил скорострельный пистолет Омара в стреляющую правую руку, установил упор на изувеченном теле еще живого инвалида, выпустил пять пуль во что-то серо-черное, предсмертно кричащее, нелепо прыгающее по земле.

Это была огромная гладкая птица с длинным, острым, как стилет, костяным клювом. Она растянула на земле крылья, словно задалась целью покрыть как можно большее пространство. Пять пуль — ей выдалась царская смерть. Ветер шевелил невесомый серый пух на шее птицы. Давненько Антон не имел дела с птицами. Наверное, они уже вывели птенцов, у них появилось много свободного времени. Если бы Антон не шагнул в сторону, птица ударила бы его клювом-стилетом точно в шею. И лежать бы здесь не двум, а трем трупам. Птица потеряла голову от вида дымящейся крови и мяса. Живой Антон мешал ей. Птица знала нелепый обычай живых — зарывать мясо в землю.

Рана, к счастью, оказалась неглубокой. Антон был в кожаной куртке Омара. В куртку были вшиты металлические пластины. Птица пробила клювом пластину насквозь. Антон сорвал лист подорожника, прилепил к ране и забыл о ней.

Елена и Теллер успели в эти минуты умереть. Странно, но у Елены, умершей блаженной смертью, и у Теллера, умершего от ран, были одинаково спокойные, просветленные лица. Антон всегда думал, что Теллер — животное, но тут вдруг увидел, что у него умное, доброе лицо. Сходство лиц навело Антона на мысль похоронить их в одной могиле. «Для Теллера это честь, — подумал он, — и Елена будет не в обиде. Коммунисты-тоталитаристы любят массовость, общие одеяла. Пусть даже одеяло из земли».

За час Антон, не обращая внимания на добавившуюся ко всем его повреждениям боль в плече, выкопал достаточно глубокую и широкую яму, выстелил низ ямы прутьями. Завернул Елену и Теллера в тряпки, уложил на дно ямы, на прутья. Подумав, поставил между ними невысокую фанерную перегородку. «Хоть и одно одеяло, — решил Антон, — но могилы как бы разные». Елена была легкая, как ребенок. Теллер, напротив, оказался на редкость тяжел. Антон едва дотащил его.

Он забросал яму землей, слой за слоем утаптывая ее. Потом выложил верх земляного одеяла дерном, чтобы черная заплата не выделялась посреди травы. Принес на дерн несколько охапок опавших листьев. Спустился с пригорка, посмотрел вверх. Догадаться, что здесь могила, было невозможно.

Ничто в мире отныне не напоминало о недавнем существовании двух людей — Елены и Теллера.