СМОРОДИНА

…Однажды после завтрака Смородина забралась на крышу веранды, куда нависающие яблони стряхивали недозревшие, с белыми размягченными внутри косточками яблоки. Сверху открывался вид на огромный овраг. Качали упругими купами ухнувшие в земляной провал деревья. Со дна оврага поднимался туман, отчего сходство с дымящейся рассветной рекой приобретал овраг. Прерывистая тропинка, соединяющая дачный поселок и станцию, бежала по берегу. В редких мужчин, идущих по тропинке, Смородина принялась швырять твердые, как камни, яблоки.

— Будь я Диогеном Синопским, — воскликнул один, видимо не вполне трезвый, — а ты дочерью гетеры, я бы сказал: «Смотри, не угоди в своего отца!»

— Как раз об этом я и мечтаю! — мрачно усмехнулась Смородина.

Отныне на просьбы матери слезть с крыши она неизменно отвечала:

— Не мешай, я хочу попасть в отца!

Смородина действительно не знала своего отца. Наташа, ее мать, упустила время, не удосужилась сочинить душещипательную историю о погибшем летчике или канувшем в пучину подводнике. Отца у Смородины не было так, как будто отцов вообще не существует в природе. Горестное молчание матери приводило Смородину в неистовство.

Ей исполнилось одиннадцать. Достаточно было взглянуть на Смородину — гибкую, точно сплетенную из коричневых корзинных прутьев, на ее гордо вскинутую голову, на светлые волосы со странным зеленоватым отливом, чтобы немедленно уяснить: сей ребенок не ведает над собой авторитетов и законов. Смородина и в самом деле не ведала.

Сколько Наташа ни думала, не могла припомнить момент, когда Смородина вышла из повиновения, отдалась на волю собственных непредсказуемых эмоций. Да и был ли такой момент? Иногда Наташе казалось, Смородина родилась на свет с собственным устоявшимся мировоззрением, хотя с научной точки зрения это было абсурдно. Ее характер был, так сказать, негативом Наташиного характера. Наташа считала себя спокойным, уравновешенным человеком. Зато никто не знал, что выкинет Смородина в следующую секунду. Наташа старалась видеть в людях прежде всего хорошее, относиться к ним по-доброму. Смородина воспринимала людей, как если бы каждый из них успел нанести ей тягчайшую, неизбывную обиду. Наташа жаждала взаимопонимания. Одним людям, по ее мнению, следовало избавиться от наплевательского отношения ко всему на свете, другим — протереть глаза и увидеть, что монополии на страдание не существует, не одни они бьются над вечными и неразрешимыми вопросами бытия, — бьются все, только каждый по-своему. Путь к взаимопониманию, от «я» к «мы», лежал, по мнению Наташи, через взаимную доброту. Но вот как раз доброты-то и недоставало в мире. Смородина же не верила во взаимопонимание, жила так, как если бы доброты на свете не существовало вовсе. Наташа несла недетскую жесткосердечность дочери, как крест, но сколько ни билась, не могла уяснить ее первопричину.

Наташа воспринимала природу разумно и здраво: ценила чистый воздух лесных подмосковных массивов, сожалела, что Москва-река — они жили на набережной — покрыта мазутом, вместо рыб в ней плавают бутылки и строительный мусор. Смородина любила природу со свойственной ее натуре неистовостью. На бородавчатых, шлепающих животами жаб, на сломанные ветви деревьев, муравейники и облезлых птиц изливала она свои необъяснимые чувства.

На даче обиталищем Смородины был овраг, внушавший Наташе мистический ужас. Там — по склонам — реликтовые папоротники простирали зеленые крылья, как орлы, цвели какие-то яркие, не известные науке цветы, странные, нездешние лианы опутывали деревья. Овраг был недоступен нормальному человеку. Лишь Смородина чувствовала себя там привольно.

Сумрачная, молчаливая в городе, она перерождалась на даче, вблизи кошмарного оврага. За неделю покрывалась загаром, словно одна ходила под солнцем. Длинные, спутанные волосы начинали еще пуще зеленеть. Широко расставленные черные глаза тяжело блистали. Летом Наташа понимала, почему ее дочь прозвали Смородиной.

И бездонный овраг менялся с появлением Смородины. Дикий, недоступный, он становился еще и каким-то воинственным, как пес, обретший хозяина. Стоило Наташе сунуться туда за малиной или грибами, ее нещадно жгла крапива, за шиворот сыпалась колючая труха, злые полосатые осы описывали грозные круги. Добрел овраг, лишь когда Наташа шла со Смородиной. С невидимого дна доносилось биение ручья, над головами звенело эхо. И все равно это была жуткая идиллия. Что-то жалостливое и одновременно недоброе чудилось Наташе в этом эхе.

Смородина бесконечно презирала безответность и покорность, то есть главные черты Наташиного характера. Наташа почти физически ощущала ее презрение, оно как бы разливалось в воздухе. Особенно ядовито оно сгущалось, когда появлялся Петя — Наташин жених — двухметровый судовой механик с железными мускулами и неподвижным лицом. По лицу было не понять, о чем Петя думает. Впрочем, Наташа была уверена: он порядочный человек и никаких выгод для себя не ищет. Да и какие, спрашивается, могут быть выгоды, когда главным Наташиным приданым являлась Смородина.

Она, как и следовало ожидать, изумилась, что мать уходит из-под ее власти, что кто-то помимо нее, возможно, станет пользоваться Наташиными безответностью и покорностью. Неистовство добавило Смородине сил, но вывести из себя Петю она не смогла, в чем Наташа еще раз увидела доказательство истинности его чувств.

Раз Смородина забралась на самую высокую яблоню, и, когда Петя проходил внизу, на него обрушился крепкий зеленый град. Петя стоял недвижно, как статуя римского императора, яблоки отскакивали от его головы, напружинившихся плеч, как резиновые мячики. Потом Петя сам тряхнул яблоню, и воющая от злости и бессилия Смородина свалилась ему в руки. В другой раз она уговорила Петю пойти в овраг за грибами. Смородина завела его в доисторические папоротниковые дебри, а сама, как и следовало ожидать, сбежала. Петя достал компас, который по странной прихоти всегда носил с собой, пошел прямо на восток и вскоре обнаружил пригорюнившуюся Смородину, угодившую сандалией в заячий капкан, которые повсюду расставлял идиот сосед. Якобы зайцы зимой ободрали его яблони. У Пети имелась отвертка, он в мгновение разомкнул капкан.

— Вот так, — усмехнулся он, — судьба наказывает неистовствующих.

— Хорошо, хоть не зайцев! — странно пошутила Смородина. Она не благодарила, когда выручали, не возмущалась, когда наказывали.

Наташа и Петя переживали период полнейшей откровенности, неизбежный на первом этапе для влюбленных и за который им впоследствии почти всегда становится немного стыдно.

— Но мне-то, мне ты можешь открыть, кто ее отец? — настаивал Петя.

Наташа мотала головой. Петя мрачнел:

— Что, их было так много? — Неподвижное его лицо каменело.

— Ах, не в этом дело, — мучаясь, комкала край простыни Наташа, — был тогда один… Но он точно не отец, он такое ничтожество!

— Ну для этого дела… — холодно усмехался Петя.

— Да не отец он! — упорствовала Наташа. — Был сон. Понимаешь, чудовищный такой сон, кошмар… Будто на меня навалилось черное облако, я чуть не умерла!

— Черное? Уж не негр ли?

— Слушай… ты! — Наташиной безответной покорности наступал предел. — В конце концов тебя никто здесь… Иди ты…

Но тут Петя заключал ее в объятия, просил прощения за неуместный юмор, и Наташа, как Шехерезада, прекращала дозволенные речи.

Петя звал Наташу замуж, однако она поставила условие: чтобы разрешила Смородина. Такое условие, с одной стороны, Петю озадачило, получить «добро» Смородины представлялось делом многотрудным. С другой же — отчасти успокоило насчет Наташиного морального облика. Если бы, допустим, она сказала, что оставит Смородину своей матери, а они заживут как молодожены, это бы не понравилось Пете.

— Поговори с ней, — просила Наташа, — может, она согласится, а я тебе потом помогу.

— В чем? — удивился Петя.

Наташа бессильно разводила руками.

Скажи кто Пете несколько месяцев назад, что он в томлении будет слоняться по дачному поселку, не зная, на какой козе подъехать к одиннадцатилетней девчонке, он бы послал этого человека куда подальше. Но Петя успел пожить в поселке на краю оврага и убедиться: присутствие Смородины здесь повсеместно. Ее наглые черные глаза чудились Пете в смородиновых зарослях, под соснами мелькало ее не знающее земного притяжения, сплетенное из коричневых корзинных прутьев легкое тельце. Из окостеневшего стебля Смородина соорудила дудку. Низкие, тягостные звуки вгоняли Петю в сон среди бела дня. Он не помнил, как добредал до кровати.

— Смородина, — решился наконец Петя. — Мы с твоей мамой хотим пожениться. Как ты на это смотришь?

По случаю жаркого дня Петя был в шортах. Могучий его торс казался высеченным из живого, дышащего дерева. Если принять на веру утверждение древних, что душа человека такова, каково его тело, то отважные римские легионеры не постеснялись бы принять Петю в свою компанию.

— У тебя петушиные ноги, Петя, — задумчиво ответила Смородина, сделав из ладони козырек от солнца.

— Бог с ними, с моими ногами. Лучше ответь.

— Люди с петушиными ногами долго живут, — словно не расслышала его Смородина. — А знаешь почему? Потому что ничего не принимают близко к сердцу. Ты, Петя, сухарь!

— Ну, кое-что, положим, я принимаю близко к сердцу…

— Не то! — перебила его Смородина. — Совсем не то!

Петя смотрел на Смородину и от всего сердца жалел Наташу.

— Я буду относиться к тебе как к дочери. И твоей матери со мной будет хорошо. Я простой человек, но поверь, в обыденной жизни простота — благо.

— Простота, — повторила Смородина, — благо. Но не всякая простота, — показала рукой на овраг. — Вот это, по-твоему, благо?

— Что? Овраг? — удивился Петя.

— Рана, — ответила Смородина, — живая рана. И между прочим, нанесенная в простоте, в дикой простоте бездумия и невежества. Так где же здесь благо, Петя?

— Нанесенная… кому?

— Видишь, ты даже не понимаешь. Земле, Петя, всего лишь живой земле.

— Согласен… Овраг не украшает здешний ландшафт, но почему ты мучаешь нас? Мы-то здесь при чем?

— Потому что вы мучаете землю.

— Мы?

— Хотя бы своим равнодушием, заячьей своей слепотой!

Петя молчал.

— Впрочем, люди с петушиными ногами всегда в стороне, — усмехнулась Смородина, — потому и доживают до глубокой старости. Вы, наверное, с моей мамочкой хотите жить двести лет?

— Да! Пусть я с петушиными ногами! — не выдержал Петя. — Пусть я простой человек, может быть дурак, но я люблю твою мать и не понимаю, слышишь, не понимаю, чего ты добиваешься?

— Вообще-то я задумана доброй, — в черных глазах Смородины мелькнуло что-то похожее на участие, — но сейчас это почти невозможно. Жизнь такая. Впрочем… я тоже люблю свою мать, — продолжила почти весело, — поэтому, как говорится, женись на здоровье!

В груди у Пети замерло.

— Только сначала выполни три моих задания.

— Выполню тридцать три, я всю жизнь буду выполнять все твои задания, если ты выполнишь мое одно-единственное.

— Какое? — насторожилась Смородина.

— Вымой ты голову, она у тебя совсем зеленая!

За ужином Смородина сидела благостная, с чистейшими пушистыми волосами, и Петя впервые подумал, что, пожалуй, иметь дочь — не всегда наказание. Ужин был похож на семейный, как представлялось Пете. Наташа испекла пирог, за чаем мирно беседовали. Вот только непонятно было, зачем после ужина Пете идти в ночь собирать смородину. Такое первое условие поставила будущая дочь. Петя исподволь вглядывался в лицо Смородины и, убей бог, не мог составить представления об ее отце. Конечно, Смородина была похожа на мать: те же нос, губы, но при этом все какое-то чересчур правильное, отточенное, как если бы славянские Наташины черты исправили в соответствии с холодным античным каноном красоты. Поначалу Пете даже не хотелось говорить Наташе о глупом задании Смородины, но, как уже объяснялось, они переживали период полнейшей доверительности, поэтому Петя рассказал. Наташа выслушала его с неожиданной серьезностью.

— Ну ладно, я пошел, — Петя взял с полки белую эмалированную кружку.

— Провожу, — торопливо поднялась Наташа. — Заперла дверь перед ужином, думала, мало ли что. Пойду открою? — просительно посмотрела на дочь.

Смородина снисходительно промолчала.

— Когда будешь собирать ягоды, — прошептала Наташа на крыльце, — упаси тебя бог сорвать хоть листик с этого куста, хоть веточку ему поломать. Люби этот проклятый куст, как ну… меня любишь, разговаривай с ним, как с живым, как со мной разговариваешь, представь себе, что он — все: я, ты, наши будущие дети, вся наша жизнь в его образе, будь бережен с ним, осторожен, и он… сам насыпет… Уж я-то знаю! Только не торопись, не торопись!

Наташа захлопнула дверь. Эмалированная кружка странно белела у Пети в руке. В ночном саду, как в пустой трубе, гудел ветер. Пете показалось, он слышит, как за забором ворочается, точно гигантская ночная свинья, овраг. Там фосфоресцировали гнилые деревья, брошенный птенец неурочно пищал, навлекая на себя погибель. Пете на секунду стало не по себе от буйной ночной жизни, но он подумал: «Сад — это все-таки не овраг».

Смородиновый куст плодил вокруг себя дополнительную тьму. В угольной тьме ветви его шевелились, подобно осьминожьим щупальцам. Куст, казалось, дрожал от гнева, нечто кощунственное, видимо, усматривая в самом факте Петиного приближения. Чем ближе Петя подбирался к нему, тем явственнее ощущал недоброжелательство куста, наплывающее воздушными волнами. Представить себе, что мокрый, трясущийся от непонятного бешенства смородиновый куст и теплая, ласковая Наташа — одно и то же, у Пети не хватало фантазии.

— Ну-ну, старичок, не нервничай! — Петя протянул было к кусту руку, но тот угрожающе выставил навстречу звенящую ветку. Петя был механиком и хорошо разбирался во всем, что касалось металла. Такой звук могли издать при соприкосновении тончайшие металлические пластины, а именно бритвы.

— Вот, значит, браток, какие у тебя листики… — удивился Петя. Еще ему не понравилось, что куст значительно увеличился в размерах, макушка его оказалась выше Петиной головы. А может, это только казалось в ночи.

— Да что же это? — Петя опустился на траву, в растерянности уставился в черную шевелящуюся тьму. — Ну, сам подумай, как я могу тебя… любить? Да собственно, за что? Что ты растешь, производишь ягоды? Конечно, я понимаю, вы, так сказать, наши меньшие братья, сохраняете на планете кислород, даете продукты питания, вас надо беречь, охранять, культивировать, полюбить… как своих самых близких людей… я не понимаю! Да и какая может быть между нами любовь? Как я угадаю, чего ты от меня хочешь?

Сам того не замечая, Петя отклонился от Наташиного напутствия, но его искренность, видимо, произвела впечатление на куст. Во всяком случае, бритвы больше не звенели, да и в размерах куст слегка убавился.

— Ей-богу, я не собираюсь причинить тебе зло! — вдохновился, осмелел Петя. — Ни один твой листик не потревожу, ни одну ветку не сломаю. Дай ты эти ягоды! Да не мне, не мне они нужны! Понимаешь, меня попросили… Для меня это важно. Если хочешь знать, я вашего брата вообще никогда не ломал, не мучил, веники из веток не заготавливал! Чего ж ты так меня встречаешь? А в последнем рейсе, когда заходили в Дакар, в парке дружбы сажал — да, сам сажал! — березки. Вот только приживутся ли они в африканской-то жаре… — Петя прикусил язык, этими сомнениями как раз и не следовало делиться с кустом. Вскочил с травы: — Но ты не думай, я искренне сажал! Еще просил негров почаще поливать, а то они там вообще ничего не поливают…

«Опять не то», — подумал Петя.

— А, черт! — внезапно поскользнулся на мокрой траве, кружка отлетела в сторону, и Петя, в ужасе припоминая Наташино предостережение не наносить кусту ни малейших повреждений, всей своей стокилограммовой тяжестью обрушился на куст.

«Все!» — мелькнула мысль, однако Петя не услышал хруста ломаемых веток, не ощутил мокрой оплеухи листьев. Куст легко, словно Петя был из пуха, а не из костей и мускулов, оттолкнул его. Растерянный, Петя снова опустился на траву.

— Э… вот ты, оказывается, какой… Вот какая в тебе силища… Так почему же, — с трудом перевел дух, — вы не защищаетесь, не применяете чудовищную свою силищу против… нас? Неужели… жалеете? Нас, властелинов природы? Как неразумных детей? Так неужто мы, а не вы — братья меньшие? — в изумлении уставился Петя на куст.

И вдруг почувствовал: происходящее развеселило куст! То есть не то чтобы буквально развеселило, а что у куста, вне всяких сомнений, имеется чувство юмора. Куст вроде как потешался над Петей. Но по-своему: не фамильярничая и никоим образом не покушаясь на Петино достоинство. Петя подобрал с земли эмалированную кружку. Она была полна огромных, со сливы величиной, ягод.

— Спасибо, дружище! — Петя хотел было потрепать куст по мокрой макушке, но подумал: еще неизвестно, кто кого должен снисходительно трепать. — Спокойной ночи! — вежливо попрощавшись с кустом, Петя вернулся в дом, поставил кружку со смородиной на стол.

Первое задание, таким образом, было выполнено.

Утром Наташа, как водится, отправилась за молоком в дальнюю пустеющую деревню, к которой уже подбирался ненасытный овраг. Пока он точил-истончал подземную основу, отчего деревня странно опускалась вместе с травой, немногочисленными домами, коровами, гусями, курами, словно таинственный град Китеж.

Наташа вернулась с новостью: прибыли бульдозеры, чтобы рыть второй котлован под водохранилище для гидроэлектростанции. Наташа проговорила это тревожно. Смородина ответила ей сумрачным, злым взглядом.

— Ну и что? — не понял Петя.

Ответом ему было молчание. Петя подумал, что угодил в семейку каких-то ведьм.

— Двенадцать лет назад, еще до рождения Смородины, тоже вырыли котлован под водохранилище, — объяснила Наташа после завтрака.

— Ну и что? — снова не понял Петя.

— Видишь, какой образовался овраг? Значит, они хотят еще один овраг?

— Кто они? — разозлился Петя, во всем уважающий конкретность.

— Мы, — сказала Наташа, — мы хотим, мы!

— Ну мы-то с тобой ничего не хотим, — заметил Петя.

— В том-то и беда, — подала голос Смородина, — ничего не хотя, вы выбираете для себя худшее!

— Да что мне, взорвать, что ли, эти бульдозеры? — разозлился Петя.

Смородина промолчала, и Петя понял, что такой вариант не кажется ей сумасшедшим.

— Так ведь другие пришлют, а меня в тюрьму посадят, — пробормотал он.

Второе задание было объявлено Пете за ужином. Ему надлежало спуститься на дно оврага к ручью и принести кувшинку.

На крыльце Наташа прижалась к нему.

— Из-за этих бульдозеров, — прошептала она, — все изменилось к худшему, она как с ума сошла. Будь осторожен, я не знаю, что она придумала… Что происходит там, — кивнула в сторону деревни, — почему-то должно отражаться на мне, а теперь, стало быть, и на тебе. Ей дана большая сила, но до сих пор она ей не пользовалась, наверное, есть запрет, который сильнее ее. А от тоски она мучает близких! На всякий случай возьми вот это, — сунула Пете в руку клеенчатую ленточку с веревочными висюльками.

— Что это?

— Такая штучка, ей ее надели в роддоме, когда она родилась, ну, что она моя дочь. Возьми, умоляю тебя.

— Да зачем?

— Возьми, не знаю!

Наташа закрыла дверь. Петя остался один. Да, Смородина была дочерью Наташи, но кровь отца была в ней сильнее. «Что бы там ни говорили, а по жизни все-таки ведет кровь отца, — подумал Петя. — Что за странный тип был ее отец?»

Ему вдруг захотелось бежать отсюда куда глаза глядят. Добра от затеи с кувшинкой Петя не ждал. Но сильнее желания бежать была жалость к Наташе. «Вероятно, не следует, — подумал Петя, — жалеть человека, когда над ним тяготеют всего лишь собственные его пороки, будь то пьянство, распутство или жадность. Жалеть надо, когда над ним тяготеет нечто невластное — фатум, рок». Над Наташей рок тяготел в образе Смородины. И Петя был готов проститься с жизнью за жалость к Наташе, хотя, конечно, это было не вполне разумно: умри он, кто будет жалеть Наташу? Но в данный момент Петя об этом не думал.

Поэтому его не очень испугали гнилые фосфоресцирующие деревья, вопли ночных птиц, зловещее лунное мерцание на дне оврага. Ручей действительно был. В одном месте даже образовывал что-то, напоминающее заводь. Там росли кувшинки, похожие на сжатые детские кулачки.

Петя протянул руку, потерял равновесие и тут же ухнул в воду, пошел на дно, словно к ногам привязали якорь. Он, вне всяких сомнений, тонул, но при этом почему-то дышал. До тех пор пока едкая черная гадость не залепила ему нос, рот, глаза. Ослепший, с обожженными легкими, Петя рванулся было наверх, но спасения от черной гадости не было. Теперь он знал, что испытывает утопающий, закапываемый в землю живьем. И еще, задыхаясь, Петя определил, что за черная гадость жгла ему глаза и легкие. То было машинное масло, с которым он имел дело почти всю свою сознательную жизнь, которое заставляло так мягко, легко ходить в двигателях шатуны и коленвалы. «Что ж, на человеческий организм оно оказывает обратное действие!» — подумал Петя и потерял сознание.

Но ненадолго. Вдруг вода вокруг прояснилась, Петя снова задышал. Прямо перед ним возникло невообразимое водночешуйчатое рыло морского царя.

«Как же ты мог, как посмел, как у тебя хватило ума слить в океан масло?» — беззвучные слова царя входили в мозг Пети раскаленной иглой.

«Так не в наших же терводах, — вяло пробормотал Петя, — там еще два панамских сухогруза проходили, японский танкер с течью буксировали… Знаешь, как они наследили! Что там мое несчастное масло? Я себя не оправдываю, это было чудовищно, но я тогда не думал об этом. То есть я не знал, что об этом надо думать… Чужие же воды! Кто знал, что пробьет отстойник? И как, спрашивается, избавиться от ненужного масла в открытом океане? Не везти же в порт? Таможенники подумают, что там контрабанда… Конечно, это чудовищно, но… кто виноват, — спросил шепотом, — что мы так несовершенны? Что изо дня в день рубим сук, на котором сидим? Не… вы ли сами, не сама ли природа? Если зачем-то так вознесла нас, а теперь идет под заклание, чтобы отомстить за нас… нашим детям? Но все равно мне нет оправдания, ты прав, царь, казни!»

«Нет оправдания?» — то ли вопросительно, то ли утвердительно переспросил царь.

«Разве только, — Петя извлек из кармана сморщенную клеенчатую ленточку. — Все живое рождается на свет одинаково беспомощным и ничтожным. Все одинаково хотят жить. И одинаково кричат, когда больно. Но если бы жестокость в мире исправлялась еще большей жестокостью, на земле давно бы ничего не осталось, а уж людей-то в первую очередь… Более жестоких существ в природе попросту не…»

Внезапно Петя почувствовал: якорь отстал от его ног. Как воздушный пузырь, Петя устремился вверх, вылетел из заводи, разевая рот, глотая воздух. На берегу его дожидалась сорванная кувшинка.

Петя вернулся в дом, налил в кружку воды, поставил кувшинку.

Второе задание, таким образом, было выполнено.

Разбудила его рано утром Наташа. Солнце наполняло комнату. Петя подумал, что, пожалуй, это счастье — просыпаться таким вот солнечным утром и видеть рядом любимого человека.

— Слышишь, что-то гудит? — спросила Наташа.

Действительно, доносился какой-то слабый гул, скорее убаюкивающий, нежели тревожный. Петя явственно различил в нем разбивку на такты.

— По-моему, это бульдозеры, — сладко зевнул он, — в конце концов мне это надоело! Надо пойти в деревню, собрать подписи, обратиться в сельсовет… Надо собрать этот, как его… сход! Где мы живем?

— Да-да, только потом, — перебила Наташа. — Скажи, есть что-то такое в природе, чего ты боишься больше всего на свете? Допустим, зверей или каких-нибудь природных явлений? Грозы не боишься?

Петя задумался.

— Пожалуй, землетрясения, — ответил он. — Раз в Средиземном море у нас на корабле хлопок загорелся. Потушили кое-как, но корабль попортился. Встали на ремонт в танжерский док. Прямо в порту жили в белой такой одноэтажной гостинице. Там еще был внутренний двор, верблюдов привязывали. Так вот, однажды там случилось землетрясение. Пять, что ли, баллов. Ночью. Я перепугался, как никогда в жизни.

— Вставай, — одними губами улыбнулась Наташа. — Надо ехать.

— Куда?

— К твоим родителям. Быстрей. Должен же ты меня с ними познакомить.

— Да, но почему в такую рань? Электрички хоть начали ходить? И потом мы же хотели в деревню…

— Потому что землетрясение — третье твое испытание! Где твоя рубашка? В деревню потом!

Они выбежали из дома, миновали дачный поселок и только на открытом пространстве полей перевели дух.

— С чего ты взяла? — засомневался Петя. — Что еще за землетрясение?

— Не знаю, — ответила Наташа, — просто мне так показалось.

Поля вывели их к самому краю оврага. Дальше был мостик, а сразу за ним станция. Перейдя мостик, Петя зачем-то оглянулся. Там, где мгновение назад был чистый воздух, стояла Смородина. Только не прежняя — худая, зеленоволосая, точно сплетенная из коричневых корзинных прутьев, а вечно юная и бессмертная, с пустым колчаном на поясе. Рядом нетерпеливо и смешно перебирала копытцами белая лань. Петя зажмурился, а когда открыл глаза, опять увидел один чистый воздух.