VI

Мой аппетит был вполне удовлетворительным. За пять минут до ужина я счел уместным подойти поближе к столовой, чтобы гонг не застал меня врасплох. Мои дальние родственники, хозяева гостиницы, как раз раскладывали салфетки и расставляли плетеные хлебницы. Мне захотелось без промедления решить вопрос с окном. Родственники были должны мне определенную сумму с незапамятных времен, и поэтому за пребывание в гостинице я не платил, но я ни за что не потерпел бы, чтобы со мной обращались так, будто это они мне делают одолжение. Мой кузен, не отличающийся жизнерадостностью человек с большими усталыми глазами, спокойно, даже с каким-то ласковым участием выслушал мое пожелание открыть окно. Но ответом мне было лишь вежливое молчание.

Тут в разговор вмешалась Андреа, его жена:

— Я же тебе говорила, Эстебан, мы здесь просто похоронены в песках. Куда ни глянь, везде песок, бесконечный песок.

Эстебан ответил ей с неизвестно откуда взявшейся горячностью:

— Неправда, Андреа! Южнее есть крабьи отмели. А двадцать третьего октября прошлого года, или, может, это было двадцать четвертого, лошадь фармацевта угодила в трясину. Ее на наших глазах засосало.

— Мне нравился тот участок земли в Кларомеко, — продолжала Андреа с глухой досадой, — но Эстебан даже слышать о нем не хотел. И вот мы здесь, по уши в долгах, от гостиницы одни убытки.

Андреа была женщина молодая, здоровая, живая, с правильными чертами лица, но совершенно лишенная грации. В ней чувствовалась застарелая обида на жизнь, и она проявлялась в натужной и агрессивной любезности.

Эстебан сказал:

— Когда мы сюда приехали, здесь не было ничего: лачуга, море и песок. Теперь тут наша гостиница, отель «Нуэво Остенде», аптека. Кусты тамариска наконец принялись. Да, верно, этот сезон не из лучших, но в прошлом году все комнаты были заняты. У нас есть успехи.

— Может, я неясно выразился, — заметил я не без иронии, — но я сейчас про окно! Я хотел бы, чтобы его открыли.

— Невозможно, — парировала Андреа с нарочитым спокойствием, которое в таких случаях особенно бесит. — Вот и Эстебан подтвердит. Да какие там успехи! Два года тому назад мы устроили внизу холл — регистрировать вновь прибывающих постояльцев. Теперь там подвал. Уровень песка все время поднимается. Стоит открыть окно — и песок заполнит дом.

С окном я проиграл. Я умею проигрывать, по крайней мере внешне моя досада не бывает заметна. Я попросил родственников рассказать о паруснике, затерянном в песках, который я видел во время своей вечерней прогулки.

Эстебан объяснил:

— Это «Джозеф К.^[10]». Его принесло приливом однажды ночью. Когда мы приехали сюда, на берегу был другой корабль, но ночью разыгралась буря, и наутро оказалось, что море унесло его.

— Мой племянник, — заметила Андреа, — часами играет на этом судне. И как ему не надоест — для меня загадка! Что он там делает один, целый день?

— А по-моему, ничего загадочного, — возразил Эстебан. — Когда я смотрю на этот корабль, мне самому хочется снова стать ребенком.

Нашу беседу прервал гонг. В него старательно била тучная старуха с детской улыбкой. Мне сказали, что когда-то она работала машинисткой.

Вскоре все собрались. Мы расселись далеко друг от друга за довольно длинным столом. Мне представили единственного из постояльцев, кого я еще не знал, — доктора Маннинга. Маленький, розовый, морщинистый, замкнутый, одетый как рыбак, он не выпускал изо рта трубку, из которой то и дело сыпался пепел.

Один стул пустовал. Эмилия не пришла. Андреа, с помощью служанки, распоряжалась за столом. Эстебан вяло ел. Покончив с гороховым супом, он осторожно и тихо встал, подошел к радиоприемнику, надел очки, покрутил колесико настройки и поймал болеро.

Я бросал на Мигеля настойчивые взгляды, полные укора. Тот отводил глаза и с преувеличенным интересом смотрел на Мэри. Доктор Корнехо тоже не сводил с нее глаз.

— Какие чудесные кольца! — воскликнул Корнехо, излишне уверенно беря девушку за руку. — Браслет — золото четырнадцатой пробы и рубины замечательные.

— Да, драгоценности недурные, — ответила Мэри. — Мне они достались по наследству. Моя мать вкладывала все деньги в такие вещицы.

Мне-то, признаться, драгоценности показались слишком претенциозными, чтобы быть подлинными. Конечно, фантазии современных ювелиров могут напоминать лучшие старинные образцы: цвет камней, прихотливость оправы, символика — все это сбивает с толку неопытного ценителя. Моей кузине, впрочем, подобные сомнения были неведомы. В ее взгляде сверкала чистая зависть самой высокой пробы.

Сильно возвысив голос — нас заглушал радиоприемник, — я спросил у Мэри, что интересного она читала в последнее время.

— Ах! — вздохнула она. — Я читаю только те книги, которые перевожу. И должна сказать, из них уже можно составить довольно обширную библиотеку.

— Вот уж не думал, что вы так трудолюбивы, — заметил я.

— Если не верите, зайдите в мою комнату, — язвительно ответила она. — Увидите все книги, которые я перевела. Интересно, почему я совершенно не умею расставаться с вещами? Я их так люблю! Храню даже оригиналы переводов, даже черновики!

Мы уже приступили ко второму блюду — дичь была, пожалуй, слишком нежная, на мой вкус, — и тут появилась Эмилия. Глаза ее блестели, веки припухли, было похоже, что она плакала. В ней чувствовалось хрупкое величие обособленности — так всегда выглядит человек, который только что был в слезах. За столом возникла общая подавленность и уже не проходила, несмотря на усилия каждого из нас ее преодолеть.

Мэри спросила:

— Ничего, если я выключу радио?

— Будем вам очень признательны, — вежливо ответил я.

Тишина принесла облегчение, но лишь на время. Когда смолкла музыка, нам больше не за что стало спрятаться, каждый теперь был нескромным свидетелем неловкости других и печали Эмилии. Что за скрытая ненависть пылала в сердце этой девушки? Можно целый трактат написать о женских слезах: то, что обычно принимают за проявление слабости, на самом деле иногда бывает вызвано неудержимой ненавистью, а самые искренние слезы женщины проливают, чтобы тронуть только самих себя.

С завидным присутствием духа доктор Корнехо попробовал оживить беседу. Помогая себе диаграммами, которые он чертил вилкой на скатерти, он объяснял нам систему приливов и отливов на Южноатлантическом побережье. Потом, при нарастающем беспокойстве хозяев, принялся проектировать два немыслимых волнореза для нашего пляжа. Затем заговорил о крабьих отмелях и в конце концов показал, что нужно делать присутствующим, если они вдруг попадут в трясину, чтобы их не затянуло.

Мы уже стали забывать об Эмилии, когда Мэри сказала:

— Ах, а у меня еще и заботы святой Лусии! Эмилии в глаза попал песок; глядя на нее, можно подумать, будто она плакала. — И Мэри обратилась к сестре: — Зайди потом ко мне в комнату, я тебе дам капли.

Деликатность, с которой Мэри пыталась скрыть, что ее сестра плакала, заслуживала восхищения. Но та даже не потрудилась ответить.

Поистине, Мэри думала обо всем! В отличие от большей части человечества, которая и не вспомнила бы, что в присутствии медика неприлично рекомендовать лекарства, даже если речь идет о ключевой воде, она грациозно спохватилась и воскликнула:

— О, как бестактно с моей стороны! Ведь здесь доктор! Может, вы займетесь моей сестрой? По-моему, она в этом нуждается.

Я надел очки, пристально посмотрел на Эмилию и учтиво осведомился:

— У вас не болит голова после чтения? Не возникает ощущение жжения в ваших прекрасных глазах? Не мелькают мушки? А ночью вокруг источника света вы не видите зеленого свечения? А на воздухе… ваш слезный мешочек расширяется?

Я истолковал молчание Эмилии как утвердительный ответ и тут же высказал свое суждение.

— Прогрессирующее раздражение, — сказал я по-латыни. — Десять горошинок после сна. У меня в аптечке есть несколько пузырьков. Я дам вам один, если позволите.

— Спасибо, доктор. Мне не нужно, — ответила Эмилия. Кажется, она даже не заметила оказанного ей внимания. — Я не от песка плакала.

Слова эти не способствовали оживлению среди присутствующих.

Храбрый доброволец доктор Корнехо снова взялся за дело:

— Я уже двадцать лет провожу лето у моря, из них восемь в Кекене. И вот, сеньоры, должен вас заверить, что ни один пляж не дает таких великолепных возможностей для изучения перемещения песка, как здешний.

В довершение всего он начертил на скатерти схему установки, предназначенной для выявления песчаных наносов. Всякий раз, когда он решительно проводил линию вилкой, моя кузина вздрагивала.

Прихватив последнюю кисть винограда, доктор Маннинг перебрался за отдельный столик. Я видел, как он достал из кармана миниатюрную колоду карт и принялся раскладывать пасьянс за пасьянсом.

— Дня не могу прожить без музыки, — сказала Мэри. И странно посмотрела на сестру.

— Хочешь, я включу радио? — предложил Атуэль.

— Что? Когда среди нас настоящие музыканты? — воскликнула Мэри, еще раз продемонстрировав тонкость и такт. Потом подошла к сестре и, ласково взяв ее за руку, с умоляющей гримаской попросила: — Сыграй нам что-нибудь, Эмилия.

Эмилия ответила:

— Не хочется.

— Ну не будь такой, Эмилия, — попросил ее жених. — Сеньоры хотят послушать.

Я счел уместным подать голос.

— Уверен, — произнес я внушительно и с расстановкой, — что сеньорита не лишит нас удовольствия послушать ее.

В конце концов Эмилия вынуждена была уступить. Почти не скрывая своего нежелания, она уже подходила к пианино, когда Мэри остановила ее.

— Эмилия, — сказала она, — ты ведь сыграешь нам «Забытый вальс» Листа?

Пианистка сухо посмотрела на Мэри. В ее небесно-чистых глазах мне почудилась холодная ненависть. Но лицо ее тут же приняло спокойное выражение.

— Я сегодня не в подходящем настроении, чтобы играть такие веселые вещи, — безразлично ответила она. — Я бы предпочла «Лунный свет» Дебюсси.

— Для «Лунного света» у тебя не хватает чувства. Руки играют, а души нет. Вальс, Эмилия, вальс.

— Вальс! — галантно провозгласил я.

Может, я ничего не понимаю в музыке, но я прекрасно понял, что хорошим тоном будет поддержать пожелание Мэри.

Атуэль заметил:

— Бедная Эмилия! Ей не дают играть то, что она хочет.

Это был явный и несправедливый выпад против меня. Я оставил его без внимания. Я заметил, что Эмилия смотрит на Атуэля сквозь слезы.

Мэри все же настояла. Эмилия пожала плечами, села за фортепиано, помедлила немного, сосредоточиваясь, и заиграла. Приговор Мэри был совершенно справедлив: душа явно уступала технике. Исполнение было более или менее правильным, но в нем чувствовалась какая-то мучительная затрудненность, как будто пианистка забыла или недостаточно хорошо знала исполняемое произведение. Мы зааплодировали.

С трогательной нежностью Мэри поцеловала сестру. И тут же воскликнула:

— Как этот вальс играла Адриана Сукре!

Может, чтобы скрасить не слишком хорошее впечатление от своей игры, Эмилия вдохновенно взяла несколько чистых аккордов «Меланхолического вальса». Но слушала ее лишь старушка машинистка. Мы же предпочли переключиться на премилые истории детства, которые стала рассказывать Мэри, вдохновленная музыкой. Клянусь, две маленькие устные биографии, которые она поведала нам — ее собственная, об очаровательной капризной девочке, и биография Эмилии, поданная более иронично, но с глубокой нежностью, — были похожи на произведения искусства, вполне сопоставимые с музыкой Листа.

Эмилия закончила играть, и Мэри громко сказала ей:

— Я как раз рассказывала этим сеньорам, что наша мама всегда больше любила тебя. Когда приходил кто-нибудь из твоих поклонников, она просила твою учительницу музыки поиграть на фортепиано, а им говорила, что это ты играешь. Сегодня, с «Забытым вальсом», эта уловка тебе бы очень пригодилась.

— Ты права, — ответила Эмилия. — Но не забывай, что я не хотела играть его. И вообще я не понимаю, почему ты на меня так нападаешь.

Мэри патетически воскликнула:

— Ты злая! Ты просто злая! — и разрыдалась.

Атуэль повернулся к Эмилии.

— Это верно. У тебя нет сердца, — сказал он.

Мы все окружили Мэри (кроме доктора Маннинга, который все раскладывал, сосредоточенно и монотонно, неполучающийся пасьянс). Мэри плакала, как ребенок, как маленькая принцесса (по выражению Корнехо). Я смотрел на нее, такую несчастную и такую красивую, и это помогло мне, как всякому эгоисту, лишний раз убедиться в том, что у меня-то как раз сердце есть. Мы были слишком заняты Мэри; никто не заметил, как вышла Эмилия, разве что маленький Мигель. Во всяком случае, он смотрел на нас таким затравленным взглядом, будто его заставили участвовать в ярмарочном балагане.

Доктор Корнехо, за которым я стал замечать ярко выраженную склонность лезть не в свое дело, предложил, чтобы кто-нибудь из нас отправился на поиски Эмилии.

— Нет, — сказал Атуэль с необычной твердостью. — Женщину, когда у нее истерика, лучше оставить одну. Не правда ли, доктор?

Я согласился.

Снаружи по очереди выли собаки. Старушка, некогда бывшая машинисткой, подошла к окну. Рассеянно улыбаясь, она воскликнула:

— Что за ночь! А собаки-то, собаки! Так они лаяли, когда дедушка умер. Мы тогда тоже были на чудесном курорте…

Она покачивала головой, будто все еще слушала музыку.

Вдруг собачий вой потерялся в еще более мощном вое: словно чудовищная, гигантская собака провыла над пустынными пляжами всю земную боль. Поднимался ветер.

— Буря. Надо закрыть двери и окна, — сказал мой кузен.

По стенам что-то забарабанило, — похоже, начался дождь.

— Дожди здесь — из песка, — заметила моя родственница. И добавила: — Хорошо, если нас не засыплет…

Тучная машинистка проворно закрывала окна. Она все посматривала на нас загадочно, улыбалась и повторяла:

— Сегодня ночью что-то случится! Что-то случится!

Безусловно, эти необдуманные слова подействовали на впечатлительную Мэри.

— Где может быть Эмилия? — сказала она, забыв обиду. — Я требую, чтобы кто-нибудь пошел искать ее.

— Уступаю этому требованию, чтобы не сказали, будто я слабак, — согласился Атуэль. — Может быть, доктор Корнехо пожелает составить мне компанию…

Какой контраст между упорным воем ветра снаружи и неподвижным спертым воздухом внутри, где все мы задыхались, сидя вокруг невозмутимо горящей лампы! Ожидание показалось нам бесконечным.

Наконец мужчины вернулись.

— Мы искали ее повсюду, — заверил нас Корнехо. — Она исчезла.

Мэри снова ударилась в слезы. Мы решили организовать поисковую экспедицию. Каждый из нас пошел в свою комнату, чтобы одеться потеплее. Я надел шерстяную шапку, клетчатую куртку и вязаные пушистые перчатки. Вокруг шеи обмотал шотландский шарф. Прихватил и карманный фонарик.

Уже уходя, я вспомнил о своей аптечке и взял оттуда пузырек с глазными каплями, побуждаемый душевным порывом воспитанного человека.

— Возьмите, — сказал я Мэри, вернувшись в гостиную. — Завтра дадите вашей сестре.

На Мэри мои слова подействовали успокаивающе. По-моему, даже слишком: через несколько минут, направляясь к выходу из гостиницы, на белом фоне стены я увидел две тени, слившиеся в поцелуе. Это были Мэри и Атуэль. Справедливости ради должен заметить: Атуэль сопротивлялся, а Мэри страстно осаждала его.

— Кто мы такие? — шептала она. — Мы избранные, отмеченные поцелуем богов…

Сокрушась душой, я пошел своей дорогой. В полутьме кто-то тихонько взвыл. Это опять был мальчик. Я наткнулся на него. На мгновение мы встретились глазами. Что же было в его взгляде — презрение, ненависть, ужас? Он убежал.

Вчетвером, налегая изо всех сил, мы еле-еле смогли открыть дверь. Снаружи была ночь. Ветер стремился оторвать нас от земли, а песок хлестал по лицам и слепил глаза.

— Это надолго, — пообещал мой кузен.

Мы вышли на поиски заблудившейся девушки.