IV

Я проснулся в сумерках и не понял, где я и который час. Сделав над собой усилие, я попытался сориентироваться и вспомнил: это моя комната в отеле «Сентраль». Потом я услышал море.

Я включил свет. По своему хронографу, который лежал рядом с томами Чирона, Кента, Яхра, Аллена и Геринга^[8] на сосновом столике, определил, что уже пять вечера. Я медленно начал одеваться. Какое блаженство — освободиться от жесткой экипировки, которую навязывают нам условности городской жизни! Я облачился в шотландскую рубашку, фланелевые брюки, грубый холщовый жилет, мягкую панаму и старые желтые ботинки и вооружился тростью с набалдашником в виде собачьей головы. Наклонив голову, я с неподдельным удовольствием разглядывал в зеркале свой лоб мыслителя, в очередной раз соглашаясь с неким абстрактным и беспристрастным наблюдателем: мое сходство с Гёте действительно существует. Правда, я человек невысокий, а в смысле переносном, я бы даже сказал, мелкий: мои настроения, впечатления и мысли не распространяются далеко, их география неширока. Мне нравится, что у меня густые волосы, приятные на вид и на ощупь, красивые маленькие руки, тонкие запястья, щиколотки и талия. Мои ноги, «неутомимые бродяги», не отдыхают, даже когда я сплю. Кожа белая, слегка розоватая. Аппетит прекрасный.

Я заторопился. Не хотелось терять первый пляжный день.

Подобно тем дорожным впечатлениям, которые стираются из памяти, а потом обнаруживаются в альбомах с фотографиями, в тот момент, когда я ослабил ремни своего чемодана, я вдруг увидел — и, может быть, уже не впервые? — сцену моего прибытия в гостиницу. Современное белое здание показалось мне живописно воткнутым в песок: оно маячило, как корабль в море, как оазис в пустыне. Отсутствие деревьев компенсировалось прихотливо раскиданными пятнами зелени, напоминающими не то очертания льва, не то дракона с разверстой пастью и шелестящей изгородью из тамариска. На заднем плане пейзажа — два-три домика и еще какая-то хижина.

Я уже не чувствовал усталости, даже наоборот — я ощущал подъем духа. Я, Умберто Уберман, открыл этот рай, рай для образованного человека. За два месяца работы в одиночестве я закончу переложение Петрония. А затем… «Новое сердце, новый человек». Придет время поискать других авторов, обновить свой дух.

Я тайком пробирался темными коридорами, стремясь избежать разговора с хозяевами гостиницы, моими дальними родственниками, — это отсрочило бы мое свидание с морем. Судьба была ко мне благосклонна, позволив выйти незамеченным и начать мою прогулку по песку. Трудное это было путешествие. Городская жизнь делает нас до такой степени слабыми и нервными, что шок от первых невинных сельских удовольствий туманит сознание, подобно пытке. Природа тут же дала мне понять всю нелепость моего наряда. Одной рукой я поминутно натягивал на голову шляпу, чтобы ее не сдуло ветром, другой — втыкал в песок трость, пытаясь обнаружить доски, которые иногда проглядывали и тем самым обозначали дорогу. Еще одной помехой были ботинки: в них сразу набился песок.

Наконец я дошел до места, где песок стал более плотным. Справа от меня, метрах в восьмидесяти, на пляже громоздился серый парусник; я заметил, что веревочная лестница свисает с палубы, и сказал себе, что в одну из ближайших прогулок непременно взберусь по ней на борт судна. Совсем близко от моря, возле кустов тамариска, трепетали два оранжевых тента. На фоне удивительного свечения, порождаемого небом и морем, возникли четкие, будто увиденные сквозь лупу, фигуры двух девушек в купальных костюмах и мужчины в синей капитанской фуражке и закатанных брюках.

Другого места, чтобы укрыться от ветра, не было. Я решил подойти к тентам с задней стороны и устроиться около тамариска.

Я снял ботинки и носки и растянулся на песке. Какое счастье! Почти абсолютное: его несколько умеряло лишь предчувствие неминуемого возвращения в гостиницу. Во избежание всякого вмешательства со стороны соседей — кроме уже упомянутых там был еще один мужчина, его скрывал тент — я обратился к своему Петронию и притворился совершенно погруженным в чтение. На самом деле в эти мгновения непозволительного забвения единственным, что я читал, подобно авгурам, был полет белых чаек на свинцовом фоне неба.

Подходя к тентам, я не учел, что там разговаривают. Эти люди были заняты беседой и совершенно не обращали внимания ни на красоту вечера, ни на утомленного соседа, тщетно пытающегося отгородиться от них чтением. Их голоса, которые до сих пор вплетались в шум моря и крики чаек, вдруг стали выделяться из хора и сделались неприятно громкими. Причем один из женских голосов показался мне знакомым.

Побуждаемый естественным любопытством, я повернул голову в их сторону. Девушку, чей голос был мне знаком, я сразу не увидел — ее скрывал тент. Ее подруга стояла рядом; она была высокая, светловолосая, осмелюсь сказать, очень красивая, с удивительно белой кожей, местами покрытой розоватыми пятнышками («цвета сырого лосося», как выразится позднее доктор Маннинг). На мой вкус, она была сложена слишком атлетически, в ней угадывалось некое слегка намеченное животное начало, которое привлекает иных мужчин, о чьих пристрастиях я предпочитаю не высказываться.

Послушав их разговоры пару минут, я собрал следующую информацию: блондинку, страстную меломанку, звали Эмилией. Другая девушка, Мэри, переводила или редактировала детективы для какого-то престижного издательства. Что касается их спутников, одного из них, того, что в голубой фуражке, звали доктор Корнехо. Мне понравилось его приятное лицо, а также глубокие познания в метеорологии и во всем, что касается моря. Ему было около пятидесяти; седые волосы и задумчивые глаза придавали лицу романтическое и в то же время волевое выражение. Второй мужчина, помоложе, походил на мулата. Несмотря на некоторую простоватость речи и внешность, напоминающую афиши «Танго в Париже», — черные гладкие волосы, живые глаза, орлиный нос, мне показалось, что он обладает интеллектуальным превосходством над своими спутниками, ничем, в сущности, не примечательными. Я узнал также, что его зовут Энрике Атуэль и что он жених Эмилии.

— Мэри, уже поздно для купания, — настойчиво убеждал Атуэль. — Кроме того, море бурное, а вы не очень-то выносливы…

Весело прозвучал голос, показавшийся мне знакомым:

— Я непременно пойду в воду!

— Ты просто дурно воспитана, — ласково произнесла Эмилия. — Ты решила покончить жизнь самоубийством или хочешь заставить нас умереть от страха?

Жених Эмилии настаивал:

— При таких волнах не купаются, Мэри. Это блажь.

Корнехо посмотрел на часы.

— Начинается прилив, — заключил он. — Нет никакой опасности. Если она обещает не заплывать далеко, я разрешаю.

Атуэль обратился к девушке:

— Если у вас не хватит сил доплыть до берега, очень вам пригодится его разрешение! Послушайтесь меня, не купайтесь.

— В воду! — радостно закричала Мэри.

Она подпрыгивала, натягивая купальную шапочку, и все повторяла:

— У меня крылья! У меня крылья!

— Ну, кажется, я тут лишний, — сказал Атуэль. — Я ухожу.

— Не делай глупостей, — сказала ему Эмилия.

Атуэль удалялся и не слушал ее. Уходя, он наткнулся на меня и бросил в мою сторону весьма неодобрительный взгляд. Должен признаться, мое внимание было целиком поглощено грациозной фигуркой Мэри. Девушка действительно казалась крылатой. Встречая очередную волну, она взмахивала руками, как бы приглашая небо поиграть с ней.

Мэри? Сеньорита Мария Гутьеррес? Трудно узнать человека, когда он в купальном костюме… Та самая девушка, которая приходила ко мне на консультацию в этом году и которой я рекомендовал отдых в Приморском Лесу? Да, это точно была она. Хрупкая, она тогда почти потерялась в меховой шубке. Те самые глаза со стальным отливом, то лукавые, то задумчивые. Вот и локон на лбу. Я вспомнил, как добродушно заметил ей тогда: «Мы с вами родственные души».

Тот же случай, что у меня, — мышьяк. Вон она прыгает у моря, та самая пациентка, которая еще этой зимой безучастно сидела, погрузившись в мягкое кресло моей приемной. Еще одно чудесное исцеление, совершенное доктором Уберманом!

Тревожные восклицания вывели меня из мечтательного состояния. Купальщица уплывала с поразительной быстротой и легкостью.

— Она прекрасно плавает вольным стилем, — успокаивал всех Корнехо. — Никакой опасности. Она скоро вернется.

— Она так быстро удаляется, потому что ее относит, — возразила Эмилия.

Крик, донесшийся с другой стороны, заставил меня повернуть голову.

— Ей не добраться до берега!

Это был Атуэль. Он возвращался, яростно жестикулируя. Подойдя вплотную к доктору Корнехо, он бросил ему в лицо:

— Добились своего? Теперь она не может выйти.

Я рассудил, что настало время вмешаться. В самом деле, представлялась прекрасная возможность попрактиковаться в плавании кролем и спасении утопающих — искусствах, которым обучил меня Чиммара, преподаватель гигиены, и которые так скоро забываются без практики.

— Сеньоры, — сказал я решительно, — если кто-нибудь одолжит мне купальный костюм, я ее вытащу.

— Эту честь я оставляю за собой, — заявил Корнехо. — Но возможно, нам удастся дать ей понять, чтобы она забирала наискосок, в юго-западном направлении…

Атуэль перебил его:

— Какое там, к черту, наискосок! Девушка тонет.

Инстинктивно, видимо не желая присутствовать при их споре, я отвел взгляд и посмотрел в сторону судна. Я увидел ребенка; он спускался по веревочной лестнице, он уже бежал к нам.

Атуэль раздевался. Корнехо и я оспаривали друг у друга купальные трусы.

Мальчик кричал:

— Эмилия! Эмилия!

Остальное произошло молниеносно: Эмилия бросилась в воду, быстро доплыла до Мэри и вот уже они с Мэри возвращаются на берег.

Мы радостно окружили купальщиц. Слегка побледневшая Мэри показалась мне еще красивее. Стараясь, чтобы это прозвучало естественно, она сказала:

— Паникеры — вот вы кто! Настоящие паникеры.

Доктор Корнехо пытался наставлять ее:

— Вы не должны допускать, чтобы волна захлестывала вам лицо.

Мальчик все плакал. Успокаивая ребенка, Мэри обняла его красивыми руками, с которых стекала вода, и нежно приговаривала:

— Ты думал, я тону, Мигель? Я же русалка, волны со мной заодно.

Мэри, как всегда, демонстрировала свою утонченную грациозность, но, кроме этого, еще и тщеславие, а также черную неблагодарность всех незадачливых пловцов, которые ни за что не признают, что были на волосок от гибели, и будут упорно отрицать, что их спасли.

Во всем этом эпизоде одно действующее лицо произвело на меня особенно сильное впечатление: мальчик — сын сестры Андреа, хозяйки гостиницы. Ему было лет одиннадцать-двенадцать. Сколько благородства в лице, какие точеные, правильные черты! Тем не менее была в нем какая-то странная и неприятная для меня смесь невинности и зрелости.

— Доктор Уберман! — удивленно воскликнула Мэри.

Она узнала меня.

Дружески беседуя, мы пошли обратно. Я посмотрел в сторону гостиницы. Маленький белый кубик на фоне неба в рваных, клочковатых, серых тучах. Мне вспомнилась гравюра из моего детского учебника по катехизису — «Гнев Божий».