XIX

Сон — это наши привычные упражнения в сумасшествии. В тот момент, когда мы наконец сойдем с ума, мы скажем себе: «Этот мир мне знаком: я бывал тут почти каждую ночь своей жизни». Поэтому, когда мы думаем, что спим, а на самом деле бодрствуем, это и есть сон разума.

Во сне я слышал исполняемый на фортепиано «Забытый вальс» Листа, тот самый, который Эмилия играла вчера вечером. Мы все еще заперты в гостинице, посреди песчаной бури, и в одной из комнат лежит мертвая девушка? Или я непостижимым образом заблудился во времени и вернулся в прошлое? Утром я проснулся, задыхаясь от преследующего как наваждение желания выйти, которое больные иногда испытывают в состоянии наркоза. Окно открыть я не мог и с безумной надеждой рвался прочь из комнаты. Я открыл дверь: никакого облегчения. Та же тяжесть на сердце. Все мое существо было поглощено «Забытым вальсом».

Я медленно поднялся по лестнице. Как это бывает сразу после пробуждения, реальные предметы удивляли меня. Но музыка продолжала звучать, оставаясь единственным свидетельством моего сумасшествия. Я шел ей навстречу, я уже жаждал чуда и безумно боялся потерять эти звуки.

В столовой, около радиоприемника, который передавал «Забытый вальс», Маннинг раскладывал пасьянс.

— Вам не кажется, что музыка сейчас не очень ко времени? — спросил я его.

Он посмотрел на меня так, будто это он, а не я только что проснулся:

— Музыка? Извините… Я ее не слышал. Включил радио, чтобы послушать последние известия, потом увлекся пасьянсом и обо всем забыл…

Я решил держаться отстраненно:

— Вы просто зубр в пасьянсах!

— Не думаю, — отозвался он. — Один мой друг утверждает, что из тысячи раскладов получается только семьдесят пять. Мне кажется, это преувеличение.

— Пытаетесь проверить?

Я заметил, что в обращении с Маннингом беру несвойственный мне покровительственный тон. Уж очень он был маленького роста!

Пока он пытался объяснить мне что-то о подсчете процента вероятности, я подошел к окну. Просто не верилось, что там, над этим мутным небом, могут быть другие, солнечные небеса. Я почувствовал отвращение к этим бесконечным песчаным суховеям.

В углу оконной рамы сидел паук.

— В этот час они — к несчастью, — сказал я и взял газету, чтобы прихлопнуть паука.

— Не убивайте его, — попросил Маннинг. — Он выполз, потому что играла музыка. Я посадил его тут два или три дня назад, и вы посмотрите, сколько он наткал за это время.

Я посмотрел: грязная паутина с дохлой мухой.

— Уберман, — послышался голос, — вы нам нужны.

Это был Корнехо, в белых вельветовых брюках и спортивного покроя рубашке. В его интонации было что-то от решимости капитана судна, терпящего бедствие, когда тот отдает последние распоряжения команде.

— Идите… — сказал он. — Там собираются закрывать гроб. Поддержите Эмилию.

Всегда приятно встречать людей, способных оценить присущие тебе качества лидера.

В кабинете Эмилию уже поддерживали Атуэль, Монтес и комиссар.

— Я, пожалуй, пойду, — объявил Корнехо и скромно удалился.

Чувство ответственности побуждало меня приблизиться к Эмилии. Атуэль и Монтес разговаривали с ней. Я обсуждал с комиссаром капризы погоды, посматривая на них: мужчины выглядели как обычно; Эмилия сидела в кресле в неудобной, напряженной позе, будто играла в какой-то пьесе, где по сценарию в этом месте ей было положено страдать. Неожиданно я подумал: Корнехо позвал меня в кабинет потому, что я действительно нужен Эмилии, или чтобы исключить мое присутствие в каком-то другом месте?

Позвякивание посуды и столовых приборов оповестило о приближении завтрака. Я не смог отогнать эту неподобающую в данный момент мысль. В конце концов, в традиционной церемонии первой дневной трапезы есть нечто поэтическое, что возникает всякий раз с ненарушаемым древним постоянством, несмотря на бесконечное повторение. Я извлек из кармана пузырек с мышьяком и высыпал себе на левую ладонь обычные десять крупинок. Поднеся их ко рту, я уловил в честных глазах комиссара Аубри удивление и зарделся, как юнец.

В дверях появился Корнехо. Он был бледен, ужасно бледен, как будто внезапная старость обрушилась на него и стерла с лица все краски. Он оперся на стол.

— Мне нужно поговорить с вами, комиссар, — сказал он устало.

Мы с комиссаром подошли к нему. Атуэля, казалось, интересовал только недосягаемый пейзаж за окном. Эмилия удалилась, за ней бестактно последовал Монтес.