XIII

Комиссару Раймунда Аубри и полицейскому врачу, доктору Сесилио Монтесу, мы предложили можжевеловую водку и бутерброды с сыром и маслинами. Тем временем Эстебан, шофер, полицейские и человек в светлом костюме с черной повязкой на рукаве — как мне объяснили, владелец похоронного бюро — отнесли гроб в подвал.

Я очень скоро раскаялся в том, что налил доктору Монтесу рюмку водки. Правда, тогда я еще не понял, что лишняя рюмка вряд ли могла повлиять на состояние моего молодого коллеги. Доктор и так был нетрезв: он уже приехал подвыпившим.

Сесилио Монтес был среднего роста и довольно тщедушный. Темные волнистые волосы, большие глаза, очень белая, бледная кожа, тонкое лицо, прямой нос. Одет был в недурно скроенный охотничий костюм из зеленоватого шевиота, который когда-то был весьма щегольским. Шелковая рубашка — не первой свежести. В общем, основной чертой его внешнего вида была неряшливость. Сквозь упадок и вырождение проглядывал прежний блеск. Интересно, каким ветром этот персонаж русского романа занесло в наши края. Я даже обнаружил неожиданное сходство между аргентинской и русской равниной и подумал о некотором родстве душ наших народов. Вообразите только что окончившего курс молодого врача, приезжающего в Салинас с благородной целью и верой в цивилизацию и постепенно опускающегося под влиянием провинциальной пошлости и запустения. Я поддался обаянию образа «моего Обломова» и посмотрел на него с симпатией.

Он же, напротив, по-видимому, не испытывал ко мне даже той остаточной, элементарной приязни, какая в нашем бесприютном мире объединяет людей одного рода деятельности, одной профессии. Он едва отвечал, когда я обращался к нему, а когда удостаивал меня ответом, был либо равнодушен, либо агрессивен. Я, к счастью, вовремя вспомнил, что Монтес пьян и что всякий раз, когда я, следуя внезапному порыву, сближаюсь с коллегами, не обнаруживаю в них ничего, кроме душевной вялости, порожденной предрассудками научного позитивизма XIX столетия.

Комиссар Аубри был высокий, румяный, загорелый мужчина, а его небесно-голубые глаза излучали непрестанное удивление. На глазах-то я и хочу остановиться подробнее, потому что они показались мне самой примечательной чертой этого человека. Их нельзя было, пожалуй, назвать ни очень большими, ни, что называется, магнетически притягивающими, ни пронзительными. Я бы сказал, в них вибрировала вся Комиссарова жизнь; он слушал и думал глазами. Вы еще только начинали говорить, а глаза Аубри уже смотрели на вас так пристально и внимательно, с таким ожиданием, что ваши мысли путались, а слова захлебывались в невнятном бормотании.

— Не сомневайтесь: тут типичный случай отравления стрихнином, — мрачно констатировал я.

— А это еще надо посмотреть, уважаемый коллега, надо еще посмотреть! — сказал Монтес. Он повернулся ко мне спиной и обратился к комиссару: — Обратите внимание: подозрительно настойчивые попытки навязать нам свой диагноз.

— Кабальеро! — воскликнул я, невольно выбрав слово столь же нелепое, сколь нелепа была сама ситуация. — Если бы вы не были пьяны, вы бы не позволили себе столь… неразумных слов.

— А вот некоторым, чтобы говорить глупости, не обязательно и напиваться, — ответил Монтес.

Я как раз обдумывал ответ, который уничтожил бы этого алкоголика, когда вмешался комиссар.

— Сеньоры, — сказал он, пригвождая меня к месту неотвратимым взглядом, — вы не могли бы проводить нас в комнату покойной?

Полностью сохраняя самообладание, я повел их вниз. Дойдя до спальни Мэри, я открыл дверь и посторонился, пропуская комиссара. Первым вошел доктор Монтес с маленьким фибровым саквояжем в руке. Саквояж вызвал у меня вполне определенные ассоциации, и я прошептал:

— Душе Мэри уже не нужна акушерка.