X

Я неожиданно обрел покой в обществе Эмилии, и рискну предположить, что и ей мое присутствие не было неприятно.

Мы оказались погребены в этом доме, как на затонувшем корабле или, точнее, на субмарине, погрузившейся на дно. Меня не покидало тоскливое ощущение, что воздуха становится все меньше. В комнате умершей мне было не более неуютно, чем где-либо. Из одного только милосердия я решил составить компанию Эмилии.

В этом доме даже время шло не так, как обычно. Иные часы пролетали стремительно, иные тянулись медленно; когда я входил в комнату Мэри, то посмотрел на часы, и оказалось, что было только два часа дня, а я думал, что уже часов пять.

Мы были в комнате одни. Эмилия спросила меня, хорошо ли я знал ее сестру.

— Нет, — сказал я. — Только как врач. Она приходила ко мне на прием раза два или три. — И соврал, чтобы сделать ей приятное: — Кажется, она как-то говорила мне о вас.

— Мы очень любили друг друга, — объяснила Эмилия. — Мэри была так добра со мной… Когда умерла мама, она заменила ее в доме. Теперь я осталась одна.

— У вас есть Атуэль, — лицемерно утешил ее я.

К моей глубокой печали, я не забыл вчерашнюю сцену, ведь я видел, как Мэри целует жениха сестры.

— Бедный, ему будет не хватать ее почти так же, как мне, — сказала Эмилия, и благородный румянец озарил ее лицо. — Мы все трое очень дружили.

Мне стало не по себе.

— Вы ведь скоро поженитесь? — спросил я из чистого любопытства.

— Да, наверное. Но… все это так неожиданно… Сейчас мне хочется думать только о Мэри, убежать вместе с ней в наше детство. Мы провели его в Трех Ручьях.

Опыт научил меня, что люди необразованные, которые в обычной жизни не в состоянии двух слов связать, в горе способны на весьма патетические высказывания. Я спросил себя, как я, Умберто Уберман, со всей моей эрудицией, вел бы себя в сходных обстоятельствах.

Эмилия продолжала:

— Теперь приедет полиция. Самое ужасное, что я не хочу знать правду. — По лицу ее текли слезы. — После случившегося я испытываю к Мэри только глубокую нежность. Я не могу смириться с тем, что ее тело будут терзать вскрытием.

Вот это показалось мне неразумным. И я откровенно об этом сказал:

— Рано или поздно процессы распада сделают то же самое. А правда интересует нас всех, Эмилия. Кроме того, Мэри все равно будет жить в ваших воспоминаниях. Ничто не сотрет ее образ из вашей памяти.

Вошла машинистка с букетиком вялых цветочков, похожих на маргаритки, и положила их на кровать.

— Это единственные цветы, которые нашлись в гостинице, — сказала она.

Старушка вышла. Кажется, Эмилия пробормотала: «Спасибо». Разговор у нас разладился.

Чтобы нарушить тягостное молчание, я спросил:

— Где вы были вчера, когда выходили?

— Здесь, рядом, — нервно и торопливо ответила она, — стояла у стены дома. Ветер не дал мне уйти дальше. Я очень скоро вернулась. Андреа открыла мне. Вы тогда как раз вышли.

Стулья отзывались скрипом на любое движение. Но нам просто необходимо было постоянно двигаться. Физиология внезапно возобладала в нас над духовностью. И мы вздыхали, чихали, кашляли.

Наверное, впервые в своей жизни Андреа появилась кстати. Она возникла в дверном проеме и позвала меня.

Мигель вернулся.