Глава 20
Трудовые будни
Тонкая рука потянулась к свету и неосторожным движением задела край столешницы, прислоненной к потемневшей от дыма бревенчатой стене. Отсвет догорающей лучины, воткнутой в стоящий на столе светец, отразился от плошки с дрожащей водой, стоящей точно под тускнеющим пламенем, и мигнул своим отражением на потолке. Бледные пальцы сомкнулись на обгоревшем кончике щепочки, и еле тлевший огонек канул в сумрак, подсвеченный бледным лунным светом, проникающим в небольшое распахнутое оконце под потолком.
— Ты спишь? — Еле тихий шепот понесся в дальний угол комнаты.
— …Нет, — отозвался сумрак, приглушенный мягким кудрявым ворсом овчинного полушубка, кинутого на тесаные доски невысокой лавки.
— Расскажи, — понеслось опять в мягкой тишине.
— …О чем? — вопросила темнота, перекликаясь с шелестом забравшегося под дверную щель ночного ветерка, принесшего с собой горький запах полыни.
— О сверчке, который живет под третьей справа половицей и каждую ночь не дает тебе уснуть…
— Он противный… — хмыкнул сумрак, коротко вздохнув и отпустив с губ горячий осторожный шепот.
— Зато он всегда с нами… и ничто его не заставит уйти и прервать свою цокающую трель.
— Ты… говори еще, мне нравится…
— А когда ты засыпаешь, то вздрагиваешь, будто у тебя перехватило дыхание и остановилось сердце на мгновение… а потом сопишь и швыркаешь во сне носом.
— Неправда, не швыркаю я… — тихонько заскрипела лавка под легкой тяжестью поворачивающегося тела.
— Швыркаешь, швыркаешь, — тихонько хохотнуло из другого угла избы.
— Может, оттого, что по носу меня ударили и горбинка появилась. Егда заживут все болячки на теле, то и это пройдет. А покуда буду назло тебе швыркать…
— Ну вот… опять твое «егда». Уже вроде научилась говорить как я, а потом опять «сказывать, баять, ажно»…
— Ну а твои родичи? — Лавка протестующе скрипнула из-за приподнявшегося на локте тела. — Вечор внимала им, бают как мы… А скажи, пошто ты меня по-своему учишь?
— Хочется… А ты днесь разговорчивая.
— А «днесь» по-вашему как? Забыла…
— Сегодня… но мне по-вашему больше нравится…
— Разговорчивая… но лишь начнет кто выспрашивать, как я да что, так меня мутить начинает и язык немеет…
— Ништо, все пройдет. — Торопливый шепот раздвинул сумрак. — Ты давеча совсем молчала, только «да» и «нет» говорила, а теперь оживать начинаешь…
— Угу… однако как все окрест засыпает, мне мнятся шорохи всякие, будто я на поляне вслушиваюсь, идет ли буртас али нет…
— А ты вспомни, как птицей взлетела, меня спасая, — сразу все и пройдет. Это ведь последнее, что я запомнил.
— Ну! Спасла, называется… Чуть погодя сызнова в полон завела. Все! Не хочу о том более! — Голова категорично опустилась на лавку, промахнувшись мимо подложенного воротника полушубка. — Ой-йой-ой!..
— Тише ты, башкой биться хватит уже. Ты своей головой и так все кулаки стесала у… ой, прости… — Покаянный шепот понесся навстречу замершему от воспоминаний существу.
— Да… не тревожься, твое слово не такое страшное. А другие… я ведь не упомню, что было со мной на ушкуе… А вдруг?..
— Не было ништо и не думай даже! Знахарка тебя смотрела, и дядя Слава ей сказал все, что знал об этом! Не думай!
— А люду другое мнится… Вслух не всякий скажет, а чураться будут все одно…
— И не думай даже! Попробуют у меня почураться…
— Хах!.. — Девичий смех захлебнулся в овчине. — Да я про ребят толкую. Ты что, их силком ко мне толкать будешь?
— А… Ну тогда да, не буду… Тебе меня мало, что ли?
— А ты что, ну… люба я тебе, что ты мне себя предлагаешь?
— Кха-гха! — закашлялся ответный голос от возмущения, однако стал играть в несознанку: — Спать давай, любопытной Варваре что оторвали? Знаешь?
— Знаю, баял ты о том…
— Вот и спи.
На другом конце избы хихикнули, раздался скрип лавки и ерзанье устраивающегося удобнее тела. Спустя пару минут тихое сопение наполнило комнату, а чуть погодя завел свою беседу и сверчок, подпевая своим собратьям снаружи и заполняя щелкающей трелью просторную комнату, освещенную луной, все еще заглядывающей в приоткрытое оконце под потолком.