Кеннет

После нашей встречи в больничной часовне вновь мы свиделись не сразу. Вполне возможно, что фраза о «горбунье-монашке из общины редемптористов» оказалась случайным совпадением, ведь Чарльз и Мод могли перенять ее от матери отказника – вместе с его крохотным тельцем. А возможно, Чарльз просто своими словами описал тогдашнюю ситуацию. Даже совпадение дат рождения могло быть чистой случайностью. Ведь сколько детей родилось в тот день в Дублине. И все же я мгновенно понял, что это не просто совпадение, что все эти годы мы присутствовали в жизни друг друга, не сознавая, кем друг другу доводимся.

Момент, конечно, был крайне неудачный. Мать, только что потерявшая одного сына, была не готова всего через пару часов обрести другого. Мое предположение ее сразило напрочь, и мне ничего не оставалось, как по телефону вызвать ее невестку и потом на такси их обеих отправить домой. Выждав пару недель (я даже не пошел на похороны Джонатана, хотя очень хотел), я отправил письмо, в котором ясно дал понять: мне от нее ничего не нужно, я не из тех бедолаг, кто через много лет жаждет возмездия за свое несчастное детство. Я хочу просто поговорить, вот и все, хочу, чтоб мы узнали друг о друге то, чего не знали до сегодняшнего дня.

Вскоре она ответила.

Давай встретимся, написала она. И поговорим.

Встречу назначили на вечер четверга в отеле «Басуэллс», что напротив парламента. Весь день я жутко нервничал, но перед входом в бар вдруг совершенно успокоился. Зал был почти пуст, лишь в углу сидел министр финансов и, закрыв руками лицо, ронял слезы в свой «Гиннесс»^[70]. Я поспешно отвернулся, не желая влезать в какие бы то ни было передряги. В дальнем конце зала я разглядел миссис Гоггин (мысленно я все еще называл ее по-старому); я помахал ей, она ответила встревоженной улыбкой. Перед ней стояла уже почти пустая чашка, и я спросил, не заказать ли еще чаю.

– А ты что будешь пить? – осведомилась она.

– Наверное, выпью пива. После дневных трудов меня мучит жажда.

– Тогда я, пожалуй, к тебе присоединюсь.

– Вот как? – удивился я. – Вам светлого?

– Темный «Гиннесс», если не возражаешь. Сейчас мне это нужно.

Я даже обрадовался, решив, что выпивка поможет снять напряжение. Вернувшись с двумя пинтами, я сел за столик.

– Ваше здоровье!

Мы чокнулись, в нарушение традиции не глядя в глаза друг другу. Я не знал, как себя вести. Мы помолчали, затем перебросились репликами о погоде и состоянии занавесок на окнах.

– Ну вот, – проговорила миссис Гоггин.

– Вот, – повторил я. – Как вы?

– С учетом всех обстоятельств, ничего.

– Тяжелая утрата.

– Да.

– Как невестка и внучки?

– Держатся. Мелани молодец. Но я слышу, как по ночам она плачет. Они с Джонатаном друг друга очень любили. Вместе с самого детства, ему бы еще жить и жить. Ты и сам знаешь, каково это, когда близкий человек уходит преждевременно.

– Знаю, – сказал я. Еще в бытность ее заведующей буфетом я поведал ей о Бастиане.

– Время и вправду лечит?

– Да, – кивнул я. – В какой-то момент понимаешь, что жизнь продолжается. И тогда выбираешь, жить тебе или умереть. Бывает, подметишь забавную сцену на улице, услышишь смешную шутку, заинтересуешься телепередачей, и тебя вновь окатит тоской по ушедшему, но это уже и не горе, а, скорее, злость на судьбу, забравшую у тебя дорогого человека. Я вспоминаю Бастиана каждый день. Но уже привык, что его нет. Знаете, когда у нас все только начиналось, привыкнуть к нему живому было еще труднее.

– Почему?

Я задумался.

– Потому что мне это было внове, – сказал я. – В юности я крепко напортачил, и когда вдруг возникли человеческие отношения, я был к ним не готов. Обычно этому искусству учатся с молодости.

– Он очень хорошо обеспечил семью, – сказала миссис Гоггин. – Я о Джонатане. Спасибо ему за это. А Мелани – прекрасная мать. С Рождества я живу у них. Но пора уже возвращаться к себе. На следующей неделе съеду.

– Вы всё о родных, а сами-то вы как? Как справляетесь?

– Горе это мне не изжить никогда. Никакой родитель этого не сумеет. Но как-то одолеть его надо.

– А что отец Джонатана? – спросил я, поскольку в наших беседах он не возникал вообще.

– Ой, он давно сгинул. Просто случайный знакомый. Я даже не помню его лица. Понимаешь, Сирил, я хотела ребенка, а для этого нужен мужчина. Он был в моей жизни всего одну ночь, сделал свое дело, а больше я от него ничего не хотела. Наверное, я выгляжу очень бесстыжей?

– Нет. Человеком, который сам за себя в ответе и не желает, чтоб его судьбой распоряжались другие.

– Может, и так, – помолчав, сказала она. – В любом случае я получила все, что хотела. Джонатан был хорошим сыном. Надеюсь, и я была хорошей матерью.

– Не сомневаюсь.

– Тебя это задевает?

Я вскинул бровь:

– Почему?

– Потому что я не была хорошей матерью тебе.

– Я не собираюсь ни в чем вас обвинять. Об этом я уже сказал в письме. Я не ищу ссоры и прочих неприятностей. Для этого я слишком старый. Как и вы.

Глаза ее увлажнились.

– Точно? Или это просто слова?

– Точно. Не будет никаких сцен. Абсолютно.

– Наверное, родители тебя очень любили.

Я помолчал.

– Вообще-то они были весьма странные. Обычными людьми их никак не назовешь. Этакое своеобразное представление о родительском долге. Порой я себя чувствовал квартирантом, а они как будто и сами не вполне понимали, что я у них делаю. Нет, надо мной не измывались, ни разу в жизни пальцем не тронули. Наверное, даже по-своему любили. Видимо, само понятие родительства было им как-то чуждо.

– А ты их любил?

– Да, – сказал я, ни секунды не колеблясь. – Очень любил обоих. Вопреки всему. Но детям это свойственно. Они ищут тепла и надежности, и Чарльз с Мод худо-бедно этим меня обеспечили. Я не злобствую, миссис Гоггин. Во мне нет ни капли горечи.

– Расскажи о них, – попросила она.

– Даже не знаю, с чего начать… Чарльз служил в банке. Человек очень состоятельный, он вечно мухлевал с налогами. И за это дважды попал в тюрьму. В молодости был жуткий бабник. И весельчак. Постоянно мне напоминал, что я не настоящий Эвери. Хотя это было совсем не обязательно.

– Ой, как нехорошо.

– Да нет, он не старался обидеть. Говорил так, походя. И потом, его уже нет. Нет их обоих. Я был с ним рядом, когда он умер. И до сих пор по нему скучаю.

– А что мать?

– Приемная, – поправил я.

– Нет, она твоя мать, – покачала головой миссис Гоггин. – Не оскорбляй ее память.

Я почувствовал подступившие слезы. Конечно, она права. Кто, как не Мод, был мне матерью?

– Она писательница, – сказал я. – Вы это знаете, да?

– Знаю. Я прочла почти все ее книги.

– Понравились?

– Очень, очень. В них есть сострадание. Наверное, она была чуткая женщина.

Я невольно рассмеялся:

– Вообще-то, нет. Она была гораздо холоднее Чарльза. Почти не вылезала из своего кабинета, где сочиняла и курила, и лишь изредка выплывала в клубах табачного дыма, пугая детей. Мое присутствие в доме она, по-моему, просто терпела. Порой во мне она видела союзника, порой – источник раздражения. Но уже давно ее нет в живых. Почти полвека. Однако я часто ее вспоминаю, потому что в определенной степени она стала частью национального сознания. Книги, фильмы. Похоже, ее знают все. Теперь она и на посудном полотенце.

– Как это? – не поняла миссис Гоггин.

– Писательская фишка, – пояснил я. – Помните картинку – восемь стариков, якобы лучшие из лучших? Йейтс, О'Кейси, Оливер Сент-Джон Гогарти и прочие. Картинка эта была везде – на плакатах, кружках, столовых приборах и подставках. Писательницу никогда не допустят на посудное полотенце, говорила Мод. Долгое время так и было. Но вот сподобились. Теперь и она точно посередке полотенец.

– Так себе увековечивание, – усомнилась миссис Гоггин.

– Пожалуй.

– У тебя есть братья или сестры?

– Нет.

– А хотел бы иметь?

– Да, было бы неплохо. Я вам рассказывал о Джулиане. Он был мне как брат. Пока я не понял, что влюблен в него. Я жалею, что не познакомился с Джонатаном.

– Я думаю, он бы тебе понравился.

– А я так просто уверен. Наша единственная встреча оставила приятное впечатление. Наверное, нехорошо так говорить, но мы с вами нашли друг друга только благодаря его смерти.

– Знаешь, за семьдесят с лишним лет на белом свете я поняла одно: мир этот – полное говно, – навалившись на стол, сказала миссис Гоггин. Выбор слова меня удивил. – Никогда не знаешь, что тебя ждет за углом, но чаще всего какая-нибудь гадость.

– Несколько циничный взгляд на жизнь, миссис Гоггин.

– Не думаю. И по-моему, нам пора отказаться от официоза, как ты считаешь?

Я кивнул:

– Вот только не знаю, как к вам обращаться.

– «Кэтрин» тебя устроит?

– Вполне.

– В парламенте я никому не разрешала так себя называть. Приходилось оберегать авторитет. Помню, однажды Джек Линч назвал меня по имени, и я ему выдала: премьер-министр, говорю, еще раз позволите себе такую фамильярность, и на месяц двери буфета для вас закроются. На другой день я получила букет и записку с извинением, адресованную миссис Гоггин. Хороший был человек. Ну еще бы, родом из Корка. Земляк мой. Я его простила.

– Я бы в жизни не назвал вас по имени. Я трепетал перед вами. Как и все другие.

– Да ну? Странно, ведь я сама доброта, – усмехнулась Кэтрин и добавила: – Ты помнишь, как вы с другом прикинулись взрослыми и дули пиво, а я вас шуганула?

– Конечно! – Я рассмеялся, припомнив те счастливые озорные дни с Джулианом. – А заодно вы приструнили священника.

– Разве?

– Ну да. Прежде с ним никто так не разговаривал. А уж тем более женщина. Что его и взбесило.

– Ай да я.

– Ай да вы.

– Ты был с тем самым парнишкой, которого потом похитили?

– С ним. Это случилось всего через несколько дней.

– Да уж, история всех взбаламутила. Кажется, ему отрезали ухо?

– И еще по пальцу на руке и ноге.

– Ужас. – Кэтрин покачала головой. – Когда он умер, газетчики себя вели беспардонно.

– Мерзавцы! – При воспоминании о том времени в душе моей всякий раз вскипала дикая злоба. – Годами о нем молчали, а тут обрадовались – как же, такая новость! Помню, какая-то женщина позвонила на радио – мол, она так ему сочувствовала в истории с похищением, а теперь он вызывает гадливость. Согнать бы всех этих голубых в кучу, сказала она, да расстрелять, пока всех нас не заразили.

– Но он-то не был геем?

– Нет.

– Бедный мальчик. Вот тебе Ирландия. Как думаешь, когда-нибудь наша страна изменится?

– Мы этого уже не застанем.

Она вдруг закрыла руками лицо (совсем как министр финансов в своем углу), и я встревожился, что чем-то ее расстроил.

– Миссис Гоггин… Кэтрин… что с вами?

– Все хорошо. – Она убрала руки и вяло улыбнулась. – Ты, наверное, хочешь кое-что узнать. Почему не спросишь?

– Меня не интересует то, о чем вы не хотели бы говорить. Повторяю, я не ищу повода причинить вам боль или доставить неприятности. Можем поговорить о прошлом или же забудем о нем и направим взгляд в будущее. Как вам угодно.

– Понимаешь, я никогда об этом не говорила. Ни с кем. Даже с Шоном и Джеком. И с Джонатаном. Он ничего не знал о том, что произошло в сорок пятом. Сейчас я об этом жалею. Не знаю, почему не рассказала ему. Надо было. Он бы меня не осудил, нет. И попробовал бы тебя разыскать.

– Если честно, я бы хотел узнать, как оно все получилось, – сказал я осторожно.

– Еще бы. Было бы странно, если б ты не захотел. – Кэтрин помолчала и прихлебнула пиво. – Пожалуй… пожалуй, стоит начать с моего дяди Кеннета.

– Хорошо.

– История долгая, так что запасись терпением. Я выросла в маленьком поселке Голин, что в Западном Корке. Родилась я в 1929-м, мне было всего шестнадцать, когда все это случилось. Конечно, у меня была семья – мамаша, папаша, всё как положено. И выводок братьев, один другого глупее, и только самый младший, Эдди, был славный парнишка, но слишком уж робкий.

– Я даже не слышал о Голине, – сказал я.

– О нем никто не слышал. Кроме тех, кто оттуда родом. Вроде меня. И моих родных. И дяди Кеннета.

– Вы с ним ладили?

– О да. Он был всего на десять лет старше и всегда меня выделял, чувствуя схожесть наших характеров, а я так вообще от него была без ума. Ох, какой красавец! Единственный мужчина, в кого я по-настоящему влюбилась. Не подумай, мы не были кровными родственниками. Он женился на тетушке Джин, маминой сестре. Если не ошибаюсь, родом он был из Типперери, но ему это простили. Знаешь, его все любили. Высокий, ладный, немного смахивал на актера Эррола Флинна. Смешно рассказывал анекдоты. Здорово играл на аккордеоне – как затянет какую-нибудь старую песню, все плачут. Я-то была совсем девчонкой. Шестнадцать годков всего, дуреха непутевая. Сама без памяти втрескалась и постаралась его влюбить в себя.

– Это как же? – спросил я.

– Ну как, завлекала. Подлавливала его одного, заигрывала беспрестанно. Сама не понимала, что делаю, но мне это нравилось. На велике прикачу к нему на ферму, через изгородь болтаю с ним, а сама, бесстыжая, юбку вздергиваю. А я, знаешь, была хорошенькая. Просто конфетка. Все поселковые парни зазывали меня на танцы. Но я положила глаз на Кеннета. На окраине поселка был пруд. Однажды ночью Кеннет и тетушка Джин надумали искупаться. Голышом. А я подглядывала. И все видела – как он ее обнимал, что с нею делал. И жутко хотела, чтоб он так же обнимал меня и то же самое делал со мною.

– Вы ему признались?

– Не сразу. Все говорили, Кеннет и Джин – прекрасная пара. Они всюду ходили под ручку, что даже для женатых было дерзко. Отец Монро провел с ними беседу. Мол, плохой пример для молодежи, парни и девушки, глядя на них, пустятся во все тяжкие. Помню, Кеннет покатывался со смеху, когда о том рассказывал. Представляешь, говорит, из-за того, что мы ходим под ручку, наш поселок вмиг превратится в Содом и Гоморру!

И тогда я просунула руку ему под локоть и говорю: может, тебе со мной так походить? До сих пор помню его лицо. Его обалделость и желание. О, я наслаждалась своей властью над ним! Я чуяла ее в себе. Тебе этого не понять, но рано или поздно всякая девушка осознает свою власть над мужчиной. Обычно лет в пятнадцать-шестнадцать. Сейчас даже раньше. Осознает, что власти у нее больше, чем у всех мужчин вместе взятых, ибо мужчинами руководят их желания и отчаянная потребность в женщине, и в том наша сила. Я всегда верила, что если б женщины объединили эту свою власть, они бы правили миром. Но они этого не делают. Не знаю почему. А мужчинам, тупым слабакам, хватает ума понять, что главенство дорогого стоит. И в том они нас превосходят.

– Ко мне это не относится, – сказал я. – Я никогда не главенствовал. Вечно был тем, кто хочет, а не тем, кого хотят. Всю жизнь я изнывал от желания, и только Бастиан ответил мне взаимностью. Всем прочим был нужен не я, а мое тело – нечто плотское и осязаемое. Для них я был никто, а с Бастианом все стало по-другому.

– Потому что он тебя любил.

– Потому что любил.

– Может, оно и к лучшему. С женщиной хлопот не оберешься, но мужчина ей все прощает, если сам имеет возможность пошалить. Я-то не понимала, какую беду затеваю. Но, говорю, наслаждалась тем, что заставляла мужчину сходить с ума от желания. И вот однажды он дошел до ручки – сграбастал меня и поцеловал, и я, не будь дура, ответила ему поцелуем. Ни до, ни после я так не целовалась. Дальше – больше, оглянуться не успели, как у нас разгорелся, что называется, роман. После школы я прибегала к нему, он уводил меня на сеновал, и там мы как сумасшедшие кувыркались.

– Значит, это он мой отец?

– Он. Из-за нашей связи бедняга жутко переживал. Он ведь любил жену и казнился тем, что делает. После всякой нашей встречи плакал. Бывало, я злилась и думала, что он хочет и рыбку съесть, и в пруд не лезть. Но вправду испугалась, когда он сказал, что бросит жену и убежит со мной.

– Вы этого не хотели?

– Нет, это было бы чересчур. Меня и так все устраивало, и потом, я знала, что если убегу с ним, то через месяц ему надоем. Однако с той поры и я чувствовала свою вину.

– Но вы же девчонка, а он – взрослый мужчина, – сказал я. – Сколько ему было, двадцать пять? Двадцать шесть?

– Двадцать шесть.

– Значит, он отвечал за свои поступки.

– Да, конечно. Но ему бы и в голову не пришло закрутить любовь со мной, если бы я его к тому не подталкивала. Он не из таких. Хороший был человек, сейчас-то я понимаю. Потом дурман схлынул и он решил со мной порвать, заклиная все сохранить в тайне. Но я, идиотка молодая, взбеленилась: черта с два, говорю, думаешь, поматросил и бросил? Но Кеннет уперся и даже плакал – мол, никогда не думал, что превратится в такую скотину. Дескать, он по слабости мною воспользовался, но если б вернуться назад, он бы в жизни так не поступил. Умолял все забыть, как будто ничего не было, и я, видя его муку, наконец сообразила, что совершила нечто дурное. Я тоже расплакалась, потом мы обнялись и решили расстаться друзьями, поклявшись, что грех наш никогда не повторится и никто ни о чем не узнает. Повернись оно все иначе, мы бы, наверное, сдержали слово. Постепенно история эта забылась бы, и мы считали бы ее просто большой ошибкой.

– А что случилось?

– Ты и случился. Я поняла, что жду ребенка. А в те времена не было позора страшнее. Я не знала, что делать, кому довериться, а потом мать проведала, рассказала отцу, тот – священнику, который уже на другой день в церкви Богоматери Звезды Моря перед соседями и родными заклеймил меня шлюхой.

– Так и назвал?

– Именно так. Тогда в стране заправляли попы, ненавидевшие женщин. Боже мой, они ненавидели все, что касалось плотского желания, и хватались за любую возможность унизить нас и оскорбить. Наверное, потому, что сами страшно вожделели запретной плотской любви. Втихаря-то они, конечно, шустрили. И тогда, и сейчас шустрят. Ох, Сирил, что он обо мне говорил! А потом дал пинка. Мог бы – забил бы насмерть. На глазах всего поселка предал меня позору и выволок из церкви, а мне всего шестнадцать и ни гроша в кармане.

– А что Кеннет? – спросил я. – Он-то вам не помог?

– Вроде как пытался. Выскочил из церкви, хотел всучить деньги, но я швырнула их ему в лицо. По глупости я во всем винила только его, но теперь понимаю, что сама виновата не меньше. Бедняга, он жутко боялся. Если б открылось, что он отец ребенка, его жизнь рухнула бы, он бы не пережил скандала. Ну вот, автобусом добралась я до Дублина и жила там вместе с Шоном и Джеком до того дня, как Шонов отец приехал убивать их обоих и в том почти преуспел. Джек Смут выжил чудом. В тот вечер ты и родился. На полу остывающее тело Шона, Джек в луже крови, натекшей из него и меня, а ты воплем возвещаешь о своем прибытии в этот мир. Но у меня был план. Я задумала его вместе с горбуньей-монашкой, помогавшей таким, как я. Падшим женщинам. Мы сговорились, что она отдаст младенца в семью, которая мечтает о ребенке, но не может завести собственных детей.

Я прикрыл глаза. Вот, значит, как я родился. Вот как оказался у Чарльза и Мод на Дартмут-сквер.

– По сути, я сама еще была ребенком и не смогла бы заботиться о малыше. Вдвоем мы бы не выжили. Я поступила, как считала правильным. Да и сейчас так считаю. И если мы с тобой надеемся на какие-то отношения, я должна спросить: ты согласен, что я поступила правильно?