Глава VIII

Голоса снизу разбудили меня. Что за ранние ласточки? Умывшись, я спустилась вниз.

Форд и Тим обсуждали что-то вполголоса, но акустика раннего утра звонко разносила их голоса.

— С добрым утром!

— Присоединяйся к нам.

— Не могу. Возьму чай и пойду к себе. Мне нужно отобрать фотографии для театральных программ. Типография ждет.

— Тогда присоединяйся, когда стемнеет, — предложил Тим.

— Сегодня Линда приедет, — сказал Форд.

— Хорошо. Что-то давно ее не видно.

Впервые она решилась приехать, когда здесь был Тим.

Вскоре каждый был занят своим делом.

В прошлом году рядом с крытыми помещениями за сценой была смонтирована студия звукозаписи специально для работы над фильмом. Туда я заглянула в третьем часу, после того как закончила обработку фотографий.

Тим в белой рубашке с закатанными рукавами и темных брюках стоял за дирижерским пультом.

— Начинаем с восьмой цифры.

Быстрые, вибрирующие, стремительные, энергичные звуки. Нарастающий темп, возрастающее форте. Это была музыка к уже отснятому фрагменту, в котором Виола возвращалась верхом из Стратфорда в Лондон после новоселья в Нью-Плейс, когда мысль о собственном одиночестве заставила ее по-новому оценить их с Уиллом общую жизнь.

Тим остановил оркестр.

— Спасибо. В целом неплохо.

Я окликнула его. Заметив меня и кивнув, он снова обратился к музыкантам:

— Посмотрите пятую сцену. Десять минут, и мы начнем на сорок три.

Он подошел ко мне.

— Уже уезжаешь?

— Ненадолго. Вернусь часам к восьми. Отвезу флэшку.

— Ты на машине?

— Относительно.

— Джим тебе голову оторвет, если узнает, что ты гоняешь на мотоцикле даже в город.

— Ты думаешь, он не знает?

— Догадывается.

— Тим, я вот что хотела сказать. В мое отсутствие сюда приедет Линда, жена Форда. По-моему, вы ни разу здесь не встречались. А где-нибудь еще приходилось?

— Не приходилось.

— Так вот. Она человек горячий и быстрый на суждения. Прошу тебя, прояви снисходительность или хотя бы равнодушие, как ты умеешь. Не поддавайся на ее провокации. У нее острый язык и бурное воображение.

Он сдержанно улыбнулся.

— Сохраняй спокойствие и возвращайся, — сказал он.

Меня позабавил этот стиль военного плаката^[215].

— Спасибо. Я просто хотела тебя предупредить.

— У меня полно работы. Если твоя подруга у тебя в гостях не найдет других дел, как заниматься провокациями… Бедный Форд.

— О, Тим! Линда нигде не чувствует себя «в гостях». Тем более, здесь. Да и Форд, поверь мне, не бедный.

— До скорого!

Он коротко сжал мою руку и вернулся к оркестру.

— Вступление на сорок три, с третьего такта, пожалуйста.

Я задержалась, чтобы прослушать полностью этот фрагмент. Тим стоял, округлив спину, его руки, согнутые в локтях, казалось, держат поводья. Он действительно напоминал со спины жокея, несущегося верхом через полосу препятствий быстрее и быстрее, чтобы увлечь зрителей по дорогам «Перспективы». Именно так.

Как и предполагала, я вернулась без четверти восемь. Оставив мотоцикл у театральных служб, пешком прошла по траве к дому. Наверху горел свет. Окно Тима. На парковке стояла машина Линды. Снаружи никого не было. Странные люди — такой вечер, а они сидят по углам. Я вошла в дом. Тихо. Даже Мартина с его звонкоголосыми девочками не слышно, не говоря уже о Уилле, которого обычно слышно отовсюду, где-нибудь он всегда устраивает себе собственный парк развлечений. Наверху послышалась музыка. Вернее, это были отдельно взятые ноты, поочередно звучащие, но тут же и они прекратились. Я пошла на звук, полагая, что там найду всех, но, задержавшись на лестнице, увидела иную картину.

Они сидели втроем на диване: Тим посередине, Сью слева, Уилл справа. Тим расположился, уперев ступни в край табурета, на котором лежали бумаги и книги. На коленях он держал альбом для рисования. Все трое с одинаковым выражением смотрели в альбом.

— Нота «фа» — это собака, нота «соль» — белка, — объяснял Уилл.

Похоже, Тим предложил им нарисовать ноты в виде животных.

— Мне кажется, это не белка.

— А кто?

— Старая и хитрая лиса.

— Это у меня лисичка! — воскликнула Сью.

— Да, какая нарядная!

— А ты тоже рисовал ноты? — спросила Сью.

— Да, только у меня они были птицами.

— Покажи.

— Это было давно.

— Семь птиц? А я знаю только воробьев, — огорчилась Сью.

— Их много. Я люблю певчих.

— Я знаю. Это соловей, — с гордостью сказал мой сын.

— Да, но певчими считаются и другие птицы, они издают разные звуки: свистят, свиристят, тренькают.

Уилл обрадовался занятному слову.

— Тренькают! Бренькают!

— Привет! — прервала я урок сольфеджио, орнитологии и зоологии.

— Мам, они бренькают! — Уилл спрыгнул с дивана, и мы обнялись.

Сью смотрела то на меня, то на Тима.

— А мы смотрели «Хроники», — сказала она.

— Какие?

— «Хроники Нарнии».

— А как же Гарри? Неужели настал день, когда вы не пересматривали Поттера?

Тим щелкнул пальцами.

— Мы бросили жребий.

— Кто выиграл?

— Сью.

— Хроники похожи на твои «Китайские сказки», — сказал Уилл.

— Мы смотрели фильм на полу, — сказала Сью.

— Разве бывает по-другому?

Сью, застеснявшись, закрыла лицо руками, поглядывая на меня одним глазом между пальцами.

Я живо представила себе картину, которую наблюдала не раз. Сью и Уилл в компании Тима устраивались на полу, растянувшись на животе перед экраном. Я долго привыкала к мысли, что один из лучших скрипачей современности валяется на полу с детьми перед телевизором в моем доме.

— Можно еще посидеть? — спросила Сью. — Смотри, что мы рисуем.

Мы еще какое-то время «посидели», пока не настало время вечерней телепрограммы, и дети не сбежали вниз.

Тим молчал. Он несколько секунд чувствовал себя неловко, с трудом переходя из одного состояния в другое. Только что рядом с детьми он чувствовал себя спокойно и непринужденно, он был собой. Но, как только мы остались вдвоем, ему потребовалось время, чтобы «повзрослеть». Стряхнув смущение, он улыбнулся.

— Ты все сделала, что хотела?

— Все в порядке. Линда приехала?

— Да.

— Без жертв и разрушений?

— Форд амортизировал ее приземление.

— Он умеет.

— Ты устала?

— Не очень. Через две недели день рождения Джима.

Мне хотелось поговорить с Тимом о своих сомнениях и беспокойстве. И вдруг он спросил.

— Ты до сих пор не разобралась в себе?

— Да. Мы женаты уже восемь лет.

— Мне кажется, что ты просто боишься, что тебя слишком много на его собственном пространстве. Сказать ему об этом не можешь, спросить — боишься.

— Да.

— Значит, ты еще не разобралась не только в себе, но и в Джиме.

— Тим, ты понимаешь все лучше меня!

— «Не удивляйся: моя специальность — метаморфозы. На кого я взгляну — становятся тотчас мною»^[216].

— Получается, что так. Сколько себя помню, я всегда страшно стеснялась своих чувств. Я не помню, когда впервые над моей откровенностью посмеялись, но до сих пор не преодолела себя. Я люблю, когда смеются вместе со мной, но не надо мной. Я могу любить, могу желать, думаю о том, что проявления любви разнообразны, но на этом все заканчивается — сказать не могу. Джиму не могу. Я до сих пор не уверена, знает ли он, что значит дня меня. В свое утешение вспоминаю иногда Петрарку. Он говорил: «Свою любовь истолковать умеет лишь тот, кто слабо любит». Уж он-то в этом понимал. Но как мне быть?

— Знаешь, — сказал Тим, — есть один фильм. В нем к Эдит Пиаф в клинику пришла молоденькая корреспондентка взять интервью из тех, что строят по принципу анкеты Пруста — «ваше любимое блюдо», «принципы вашей жизни», «ваше любимое время суток» и так далее. Но среди прочего она задала вопрос: «Что бы вы посоветовали ребенку?» — «Любить», — ответила Пиаф. «Что бы вы посоветовали девушке?» — «Любить». «Что бы вы посоветовали женщине?» — «Любить».

— Да, Тим. Спасибо. До завтра!