Глава XII

Ровно через месяц, 12 июня 1599 года, в день солнцестояния и новолуния, произошло событие, навсегда оставшееся в истории.

В этот день в Саутуарке по случаю открытия нового театра показывали «Юлия Цезаря». Пьесу играли на сцене нового театра — «Глобус».

История строительства этого театра и баталий, этому предшествовавших, началась в тот год, когда пьесы Уильяма начали издавать с именем автора на титульном листе, а на сцене одну за другой играли комедии о счастливой и преданной любви. Их героини то переодевались в мужскую одежду, отправляясь в отчаянное путешествие за своими возлюбленными, то вместе со своими достойными кавалерами являли публике торжество остроумия, юмора и красноречия. «Бесплодные усилия любви» сменились пьесой, в которой впервые появилась удивительная пара — Бенедикт и Беатриче — полюбившийся публике живой остроумный дуэт. Много лет спустя один из зрителей писал в воспоминаниях: «В ожидании Беатриче и Бенедикта публика доверху заполнила партер, галереи, ложи». В том же году Фрэнсис Мерез, magister artium^[174] обоих университетов^[175], а также составитель учебников, опубликовал труд, названный «Сокровищница ума».

«Как Плавт и Сенека считались лучшими мастерами комедии и трагедии у латинян, так Шекспир в обоих этих жанрах превосходит всех среди англичан…», — писал Мерез. — «Кажется, музы говорили бы отточенными шекспировскими фразами, умей они говорить по-английски». Далее автор перечислял трагедии — «Король Иоанн», «Ромео и Джульетта» и комедии — «Сон в летнюю ночь», «Венецианский купец» и «Вознагражденные усилия любви».

Эту пьесу — «Вознагражденные усилия любви» — Уильям написал после издания «Бесплодных усилий», летом, когда Том отправился в Венецию, чтобы вернуться осенью и услышать ответ Виолы.

Он надеялся, что Том сможет занять в душе Виолы место, все еще занятое тем, усилия любви к кому оказались бесплодны.

Тем временем Тайный совет по-прежнему требовал снести все театры. Однако не так-то просто справиться с публикой, а уж тем более с актерской братией.

Новые театры возникали и в центре города, и на северных его окраинах, в частности, «Фортуна» и «Голова вепря». «Слуги лорда-адмирала» продолжали играть в «Розе», а «Слуги лорда-камергера» — в «Куртине».

Проблемы театра вынуждали основное ядро труппы — Ричарда Бербеджа, Уильяма Шакспира, Катберта Бербеджа, Уильяма Кемпа, Томаса Поупа, Джона Хемингса, Огастина Филипса и Генри Кондела — собираться едва ли не каждый день в доме Бербеджей. Их переговоры с Джайлзом Алленом, владельцем театра, по поводу аренды зашли в тупик. Компания искала выход из создавшегося положения, и он был найден. Такой же дерзкий и отчаянный, как вся кочевая жизнь этой отважной когорты. Хозяину по контракту принадлежала земля, но не сам театр. Так пусть и остается со своей землей, а театр они перенесут на новое место.

После Рождества 1598 года большая компания, вооруженная, как потом свидетельствовал Джайлз Аллен, «шпагами, кинжалами, пиками, топорами и тому подобными предметами», принялась «крушить здание театра», из-за чего жители Шордича пребывали «в большом беспокойстве и испуге». «Большое беспокойство» продолжалось четыре дня. Разбирали стены, грузили бревна на телеги и переправляли на пароме и по Лондонскому мосту на другой берег реки.

Здесь, на южном берегу, в Саутуарке, на участке, взятом Бербеджами в аренду на тридцать один год, театр собрали заново. К лету «Слуги лорда-камергера» привели участок в порядок. На время актеры превратились в плотников и садовников и, дружно, закатав рукава, подбадривая себя шутками и песнями, строили, мостили, копали, перекапывали и застилали. Том взялся помогать им. Он привлек к строительству лучших плотников и рабочих с верфей и доков. Вокруг театра разбили сады и построили несколько домов для сдачи внаем. Джайлз Аллен пытался взыскать с Бербеджей по суду восемьсот фунтов за причиненный ущерб. Два года дело рассматривалось в разных инстанциях, но Бербеджи действовали в рамках закона и Аллен проиграл.

Теперь совладельцами театра стали пять пайщиков, взявших на себя расходы по обустройству театра, в число которых вошел и Уильям. Отныне ему принадлежала десятая часть театра, в котором он играл и для которого писал пьесы. Он переселился в один из домов на земле при театре. Его соседями стали Огастин Филипс, Томас Поуп, Эдвард Аллейн и Филип Хенслоу. В документах 1599 года существует запись о том, что дом с примыкающим садом в приходе Спасителя в Саутуарке «in occupation Willielmi Shakespere et aliorum»^[177].

Очень долго спорили о названии театра. Оно должно было устроить всех.

— Слово должно быть, как «театр», — рассуждал Уилл, — как «дом», «город», «земля».

Однако театр «Театр» уже был.

— Чем плох «Дом»? — спрашивал Бербедж.

— Нет, это мелко. Это же «Вселенная». «Мироздание».

— «Сфера», — предложила Виола.

— «Глобус!» — воскликнул Уильям. — «Глобус!»

Случается, что несколько судьбоносных событий в жизни совершаются почти одновременно. 12 мая Том планировал вывести корабли из порта. 12 июня должно было состояться открытие театра. Осевая линия здания театра отклонялась от севера к востоку на 48 градусов — таким образом, она точно совпадала с осью летнего солнцестояния. По словам звездочета, это было лучшим временем для открытия нового дома.

— Том, а нельзя вам задержаться на месяц? — Уилл не мог поверить, что Виолы не будет на первом спектакле в «Глобусе».

— Прости, Уилл, нет. Не только на суше живут по звездам.

После прощания с ними Уилл спасался от приступов тоски, погружаясь в работу над новой пьесой, предназначенной специально для открытия. На премьере он играл Брута, а Бербедж — Цезаря. Едва прозвучали финальные слова, Уильям поднял глаза на галереи и увидел ее. Память сделала все, чтобы в этот миг он забыл, как изменилась их жизнь месяц назад. Мгновение, когда он понял, что чувство обмануло его, вернув в действительность, он запомнил навсегда. Боль была невыносимой. Глотнув воздух, стараясь устоять, он схватился за плечо Бербеджа, изображая дружеское объятие, а на самом деле стараясь удержаться на ногах. Свет померк, перед глазами наплыло густое розовато-серое в зеленых и желтых узорах марево, грудь давило и резало так, будто это он сам, а не Брут бросился минуту назад на собственный меч.

— Дик, — едва слышно сквозь полуоткрытые губы проговорил он. — Не отпускай меня.

Бербедж увидел крупные капли пота на его бледном лице.

— Что с тобой?

— Уведи меня, — прошептал он, и они, медленно отступая, вышли в дверь задника сцены.

Уилл осел на руках Бербеджа, точно из него вынули кости.

— Лекаря! — крикнул Ричард.

— Ничего, — прохрипел Уилл. — Я потерплю.

И он терпел, превозмогая себя и желание броситься на ближайший корабль, идущий в Венецию. Оставаясь один, он выл от тоски, как ребенок, брошенный в доме. Всюду он видел и не находил Виолу, которая была ему сестрой, матерью, другом, порой любимой игрушкой, защитником, лекарем, кормилицей — его чернильницей, его пером, его словом, его наградой, его отражением.

Может ли человек жить без своего отражения? Часто он ставил перед собой зеркало и разговаривал с ним, всматриваясь в собственные черты, не в силах отвести глаза от ее глаз, которые видел в зеркале, в которых видел ее. Нежно взятые руками уши вместе с локонами, взгляд чуть исподлобья с улыбкой, лоб, прижатый к его лбу. Думая о ней, он всегда вспоминал эту их позу — полуобъятие, полуприкосновение — самое глубокое, самое сердечное. Он плакал, сгибаясь и сжимая пальцами локти, словно ударившись об острый угол.

Джон Хеминг и Генри Кондел видели, что с ним творится что-то неладное, но отвлеченные делами нового театра, далеко не сразу заметили, что Себастиан словно испарился. Единственное, что однажды Уильям пробормотал при них, и они услышали: «Отныне один лишь я — все дочери отца, все сыновья его…»^[178]

— Уилл, что-то давно не видно Себастиана?

— «Один лишь я — все дочери отца…»

— Перестань говорить загадками!

Больше они ничего не добились.

— Плохо дело, — сказал Джон. — Не иначе, с ней что-то стряслось. Ты ее видел?

— Нет, уже давно. А он точно рассудком помутился.

— Надо спросить Филда.

— Она ушла от меня, ничего не объясняя, в мае, — ответил им Ричард.

А что за причина? Он не знает. А видел ли он ее после ухода? Нет, ни разу.

Их поиски ни к чему не привели. Джек был подавлен. Филд явно растерян. Виола исчезла. Словно ее и не было. Близким друзьям ее и Уильяма в реальность случившегося верилось с трудом.

В течение года Уилл вытаскивал себя из пустоты. Мостом над пропастью были весточки от сестры, которые она слала ему при каждом удобном случае. А друзья и работа просто не давали ему покоя. Как-то Бен Джонсон обратился к нему с предложением присоединиться к созданию и изданию поэтического сборника, в котором участвуют он, Джонсон, Марстон, Чэпмен и другие поэты, не пожелавшие открыть свои имена. Выслушав, в чем заключалась идея, Уильям согласился и взялся сам найти издателя. Он понял, что исчезновение Виолы вызвало печаль во многих сердцах и что не только он не мог забыть ее.

В 1601 году в издательстве Ричарда Филда по заказу Эдварда Блаунта под именем Торквато Челиано (Торквато Скрытного) вышел в свет сборник стихотворных произведений. Это был перевод с итальянского Роберта Честера, как значилось на титульном листе. Сборник назывался — «Жертва Любви, или Жалоба Розалинды, аллегорически затеняющая правду о любви и жестокой судьбе Феникс и Голубя». Под заглавием стоял издательский знак Филда — «Якорь надежды» — Anchora Spei. На титульном листе было написано — «Mutare dominum non potest liber notus»^[179].

Сборник Честера был посвящен теме преданного служения искусству двух любящих сердец. Авторы произведений, включенных в него, назвали героев «Феникс» и «Голубь», которые сгорели в пламени служения Аполлону. Но «царственный Феникс поднялся из пламени, и это блестящее создание будет долго удивлять мир». За поэмой «Жертва Любви…» следуют страницы со стихами, написанными «Пафосским Голубем для прекрасной Феникс», как значится в подписи. В них немало строк совпадает дословно с текстами пьес, идущих на сцене «Глобуса». Голубь говорит Феникс: «Я буду твоим неизвестным голубем… Свои чувства и занятия я скрою, лишь эти строки могут открыть тайну моего сердца». Он называет свою возлюбленную то «он», то «она».

Между четвертым и пятым стихотворениями в сборник включена поэма:

Под поэмой и плачем стоит подпись «Уильям Шейк-спир».

Авторы всех стихов, включенных в сборник, скорбят по поводу кончины Голубя и Феникс. Эта пара не оставила наследника. Марстон пишет: «Это изумительное творение метафорично, ибо оно не Божество, не мужчина, не женщина, но эликсир всех этих начал!» Феникс и Голубя называют «царственными», «сиятельными», «благороднейшими», «совершенными», «божественными». Жизнь этой пары, их поэтические занятия окутаны тайной, доступной лишь посвященным. Бен Джонсон пишет в стихотворении «Феникс постигнутый»:

В «Оде восторженной», завершающей сборник, Джонсон говорит о Феникс как о реальной женщине: «О, великолепие! О, блеск, который никто не может затмить! Ее мысль быстра и оживленна, как огонь… Ее природный ум углублен ученостью, ясен, как у весталки, замкнут в орбите кристальной чистоты. Ее голос прекрасней тех, которыми славятся места, ее породившие, и при этом он смешан со звуком, превосходящим возможности самой природы.

2 февраля 1602 года на Сретение «Слуги лорда-камергера» сыграли перед зрителями Миддл-Темпл-Холла новую пьесу — «Двенадцатая ночь» — гимн любви, после которой их постоянный драматург, коллега и друг больше не написал ни одной комедии.

Джон Маннингам, представитель юридической гильдии Миддл-Темпла, записал в своем дневнике: «На нашем празднике играли пьесу под названием «Двенадцатая ночь, или Что угодно», сильно напоминавшую «Комедию ошибок» или «Менехмы» Плавта, но более всего она похожа на итальянскую пьесу «Плутовство».

Название пьеса получила в честь Богоявления, произошедшего на двенадцатый день после Рождества. Празднование же самого этого дня восходит к временам короля Альфреда, когда царило поверье, что желания, загаданные на двенадцатую ночь, непременно сбудутся. Второе название пьесы — «Что угодно», автор подарил всем с надеждой, что их добрые пожелания обязательно исполнятся. Это история о сэре Тоби Белче и сэре Эндрю Эгьючике, о Мальволио и шуте Фесте, который пел о дожде, об отважной Виоле, которая переоделась юношей и, найдя в «честном» капитане друга, искала на берегах Илирии свою любовь, уповая на встречу со своим братом Себастианом, с которым родилась в один день и час и с которым они были неразличимы, «как в волшебных зеркалах».

В том же году Уильям уехал из Саутуарка. Дом на двоих был ему не нужен. Он нашел дом на Серебряной улице неподалеку от Вуд-стрит, где жили Филды, и делил плату с соседями — семьей Маунтджой, друзьями Филдов, членами общины гугенотов.

Через год скончалась королева Елизавета. 19 мая 1603 года новый король Яков выдал патентную грамоту «в пользу Лоуренса Флетчера и Уильяма Шекспира», разрешавшую им давать спектакли «для развлечения наших дорогих подданных и для нашего утешения и удовольствия, когда нам будет угодно их призвать», в их театре «Глобус», а также во всех других городах и поселениях королевства. Труппу больше не называли «Слугами лорда-камергера». Они стали «Слугами короля». Через несколько месяцев их произвели в королевские камердинеры, вменив каждому в обязанность носить ливрею из пурпурного бархата, элегантные аппа-стокс и плащ. Главный хранитель королевского гардероба составил список на получение четырех с половиной ярдов ткани. Первым в списке новых камердинеров был Уильям. За месяц до этого ему исполнилось 39 лет. Его племянникам, близнецам Бенедикту и Беатриче, родившимся неподалеку от Илирии, шел тогда третий год.

Уильям все чаще думал о Стратфорде. Двумя годами раньше не стало Джона Шакспира. Пока Виола была рядом, друзья шутили, что их драматург управляет семьей силой мысли на расстоянии. Теперь он подолгу оставался в родном городе еще и потому, что утешение, словно в награду, ожидало его именно там.

Сюзанна, которой исполнилось двадцать, стала еще больше похожа на него. Из непоседливого и смышленого ребенка она превратилась в сильную, сообразительную, ловкую девушку — близкое и столь важное для него напоминание Виолы и продолжение его энергичной молодости. За долгими разговорами, делами их новых владений, которые приобрел Уилл, он замечал в дочери те проявления характера, которые ценил больше всего — быстроту ума и смелость. Сью суждено было прожить наполненную событиями жизнь. Не столь исключительную, как ее отец, но позволившую ей проявить в общении с людьми и поступках свою одаренность настолько, что в память о ней на ее могильном камне осталась надпись, которая начинается словами:

Общаясь со старшей дочкой, он испытывал сложную гамму чувств. Это можно было сравнить с отпущением вины, с утолением жажды в засушливый год, с нечаянной радостью человека, не верящего в то, что заслуживает этого. Она всегда хотела быть рядом с отцом, особенно после исчезновения Виолы, когда не стало заботы и присмотра, совершенно необходимых при его неумении щадить себя. Когда боль в груди скрутила его в очередной раз, Сью привела в дом молодого доктора, Джона Холла, только что вернувшегося из путешествия, во время которого он совершенствовался в своем ремесле.

— Давайте, мистер Шакспир, посмотрим, что с вами стряслось, — сказал Холл.

— Стряслось, разумеется, — Уилл морщился, натягивая на лицо улыбку. — Видимо, это все копье.

— Перестаньте, отец! — покачала головой Сью. — Вот неугомонный!

— Кажется, это верный диагноз, — сказал Джон, осматривая и прослушивая Уильяма. — Неугомонность. Вот с чем, сэр, связаны ваши неприятности.

— Молодой человек, сколько вам лет?

— Тридцать.

— А мне сорок один. Скажите, а вы через одиннадцать лет захотите угомониться?

— Не исключаю.

— Вот я и посмотрю на вас тогда.

— Прекрасно. Значит через одиннадцать лет мы с вами узнаем результат нашего пари. А пока простите, сэр, я вынужден просить вас не говорить и дать мне возможность вам помочь.

Джон растирал спину Уилла мазью и диктовал Сью состав трав, отвар из которых ей следовало приготовить. Боль отпускала, и Уилл с лукавой улыбкой наблюдал за лекарем и дочерью.

— Так что же? — спросил он Холла, когда тот собрался уходить. — Каков ваш вердикт? Представляю я для вас интерес?

Определенно, сэр.

— Значит, во мне осталось еще что-то неразгаданное?

— Да, мистер Шакспир.

— Превосходно, а то я уж было обеспокоился.

Мне нравится ваш настрой, сэр.

— И мне ваш нрав тоже по вкусу. Приходите, мистер Холл, к нам в гости. Уверен, что мы найдем, о чем поговорить, кроме медицины.

— Спасибо за приглашение. А сейчас вам надо отдохнуть. Всего доброго, сэр.

— Отдохнуть? Дудки! — подмигнул ему Уилл.

— Ты бы присмотрелась к нему, — сказал он Сью, когда Холл ушел, — Мне он понравился.

— Мистер Холл прав, ты неисправим.

— А я тебе говорю, он — нашей породы. Присмотрись и выходи-ка за него замуж.

— Отец!

Пятого июня 1607 года Сюзанна Шакспир вышла замуж за Джона Холла, искусного талантливого врача, ставшего другом семьи.

Прошло еще пять лет, и 29 июня 1613 года, во вторник, во второй половине дня произошло событие, навсегда возвратившее Уильяма Шакспира в Стратфорд-на-Эйвоне.

В «Глобусе» в тот вечер «Слуги короля» давали «Генриха VIII». Сэр Генри Воттон, придворный, подробно описал, что произошло во время спектакля: «Король Генрих устраивает маскарад в доме кардинала Булей, его выход сопровождается пушечной стрельбой; попавшая на крышу бумага или еще какой-то материал подожгли солому; сначала показался просто дымок, на него зрители не обратили внимания, увлеченные пьесой; все вспыхнуло, и огонь побежал по стенам, будто цепь, и в течение часа уничтожил весь дом до основания».

Никто из зрителей не получил телесных повреждений, кроме ожогов у одного человека, который отважился войти внутрь, чтобы спасти ребенка.

Закопченные, взмокшие актеры смотрели на угли, пепел и обломки, дотлевающие там, где пятнадцать лет они жили, предаваясь любимому делу, — в доме, отвоеванном и отстроенном ими с такой страстью и надеждой, с такой любовью.

— У тебя дома что-то осталось? — спросил Бербедж. Он говорил о пьесах.

Уилл покачал головой.

— Вообще ничего? — переспросил Ричард.

— Все было здесь. После ее… — он осекся, — сонеты и те куда-то пропали. Поэтому я все принес сюда. Все. Какой я болван! Олух!

Все тексты пьес, копии и списки ролей — самое ценное и дорогое, что давало театру жизнь, исчезло навсегда.

— Все придется восстанавливать по памяти. Боже! Это невозможно! — простонал он.

До того, как пьесы стали издавать для продажи, хранить или держать рукописи вне театра было не принято. Уилл и Виола выписывали каждую роль на свитки — длинные бумажные полосы. Актеры носили их при себе, заучивая текст. Авторская рукопись становилась «Сценической книгой», в которую вносили поправки, адаптируя текст для сцены. Все пьесы принадлежали театру, становясь его собственностью. После отъезда Виолы Уильям все, что оставалось, отнес в театр еще и потому, что в 1609 году обнаружил пропажу папки с «Усилиями любви», оставленной ему сестрой. В том же году он увидел сонеты, изданные пиратским способом — «Шейк-спиры. Сонеты»^[182] было на титульном листе. Он винил себя за то, что не уберег, что позволил ворам открыть всему свету сокровенные истории и песни их любви. Как вымолить прощение? Когда сгорел «Глобус», Уильям даже подумал, что это возмездие.

— Театр можно восстановить, — утешал его Джек Эджерли.

— Пустое. Пора ставить точку, Джек. Все пропало. Человеческая память недолговечна. Феникс улетел. Так, видно, должно быть.

— Не падай духом, Уилл. Напиши ей о случившемся. Она никогда не бросала тебя в беде.

Он оторвал ладони от лица.

— Нет! Нет! Ни за что!.. Ты говорил, что виделся с Томом.

— Он приезжал в апреле и жил здесь два месяца. А ты в это время был в Стратфорде и запретил писать тебе.

— Да, — сказал Уилл. — Судьба.

В конце лета и всю осень 1613 года «Слуги короля» гастролировали в Фолкстоне, Оксфорде, Шрусбери и Стратфорде. Уилл оказался в родном городе, можно сказать, вовремя. Его дочь, Сюзанна, подала в суд на соседа, Джона Лейна, за клевету. Он распространял слухи, что она «вела себя дурно с Рейфом Смитом», иными словами, спала с Рейфом Смитом. Уильям успел на слушание. Подумать только — история повторяется! Ужели и впрямь молодым сильным умным веселым женщинам с его внешностью, одной с ним крови, носящим его фамилию, на роду написано отстаивать свою честь от мерзких обвинений. Он вспомнил о том, что произошло в 1582 году с Виолой, незадолго до появления Сью на свет. Ей-богу, мир не меняется и люди вместе с ним! Дело приобрело такое звучание, что слушалось в Вустерском епархиальном соборе. Джон Лейн в суде не появился и не был допрошен. Сюзанна Холл выиграла процесс, а Джона Лейна отлучили от церкви. Или все-таки он меняется — этот мир?

Весь следующий, 1614 год, Уильям провел в Стратфорде. Ему исполнилось 50. Еще через год, он, назначив Джона Холла, своего зятя и друга, доверенным лицом, несколько раз ездил в Лондон оформить бумаги и навестить старых друзей. От Джека он узнал, что корабли капитана Хартли вновь приходили в столицу.

— Они оба здоровы, — сказал Джек.

Уилл улыбнулся и кивнул. Он знал это. Ни расстояние, ни годы не отняли у него способность чувствовать ее и что с ней, где бы она не была.

23 апреля 1616 года, когда им с Виолой исполнилось пятьдесят два, он пожелал ей прожить еще ровно столько счастливых лет, сколько она провела в трудном и долгом пути к нынешней своей жизни. Прикинув, он улыбнулся — ровно тридцать пять.

Он пошатнулся и опустился в кресло. Тишина и свобода разливались в сердце, вдруг забившемся сильно, как в молодости, и тут же переставшем биться. В этот день он родился. В этот день он ушел — дальше.

Та, кто дважды играла царицу фей в паре с ним в роли Оберона, нарушая традиции и установления театра, принадлежащего только актерам-мужчинам, писала ему письма, стойко и терпеливо переживая разлуку, и просила, сохраняя их в сердце, сжигать.

Первую итальянскую весну она провела в блаженном ничегонеделании. Вернее, все время было заполнено непривычными для нее делами. На нее теплой мягкой лавиною лился солнечный свет, ароматы незнакомых цветущих растений и незнакомые звуки. Приходилось привыкать к местной моде, манерам, вкусам и нравам, прислушиваясь к языку, доныне знакомому ей только по книгам и по говору итальянцев, появлявшихся на улицах Лондона. Чета Артелли, как называли их, переиначив имя по-итальянски, была принята в обществе, тем более что Тома знали давно, а его красивая, остроумная и ни на кого не похожая жена всем пришлась по душе своим добрым и открытым нравом. Временами Том уезжал по делам во Флоренцию и Верону и брал жену с собой. Верона восхитила ее, Флоренция ошеломила. Но сердце свое она отдала Венеции с ее лучезарными водами. Венеция представлялась ей раковиной, наполненной жизнью, переливающейся всеми оттенками своего перламутра. Прожив в холодной северной стране, Виола, имея возможность сравнивать, изумлялась щедрым дарам, полученным от Создателя жителями этого благодатного края, и тому, что сами они об этом не догадывались.

Солнце всходило здесь иначе, заливая город и лагуну жемчужным, переливчатым светом. Ясные рассветы, теплые ночи с открытыми окнами, когда ласковый воздух подобен легкому шелку даже ранней весной и поздней осенью, и жара летом были обычным явлением. Жена капитана Хартли привыкала жить в тепле. Она не заметила, как изменилась ее осанка. Теперь не приходилось сжиматься, пряча лицо от ветра и напрягая мышцы от холода. Ее плечи и спина распрямились, волосы приобрели густой оттенок цвета дубовой коры, кожа постепенно напитывалась полюбившимся ей оливковым маслом. В ее жизнь вошли красивые ткани и украшения. Она с наслаждением охотилась за всякого рода женскими трофеями. Том, любуясь, наблюдал за происходящим, погружаясь в ее с каждой неделей расцветающую красоту. Жена отважного морехода, просветителя и филантропа писала о нем брату: «Я знаю, порой за благородным обликом и статью скрывается низкое сердце. Но, мне сдается, что Бог на то подарил ему такие черты — крупные и заметные, легко и быстро передающие его чувства, чтобы и тот, кто наделен скудным зрением, смог угадать в его лице его душу. Его лицо — зеркало его помыслов — с открытым, прямым и смелым взглядом, с улыбкой не только милых губ, но и прекрасных глаз».

«Она полюбила его», — читая письмо, думал Уилл.

Но Том понимал, что это не так.

— Она все время будто говорит с кем-то про себя. То ли с братом, то ли еще с кем-то, с кем рассталась. Я хочу, чтобы она увидела меня.

Заметила меня. Говорила со мной. Не знаю, как это объяснить, но со мной ее нет, — признался он однажды своему лекарю, персидскому врачу, которому иногда поверял сокровенные мысли.

Этот врач, приглашенный однажды к Виоле Артелли, глядя на нее огромными глазами, похожими на темные топазы, успокоил ее всего тремя словами и плавным жестом. Горячая мягкая рука с длинными тонкими пальцами легла на ее живот.

— Бояться не надо, — успокоил он.

Секунда, две, три. Тук-тук. Тук-тук. Из-под кожи в ладонь ударил пульс. Виола вздрогнула.

— Сердце. И еще одно. Всего два.

Как две капли воды похожие друг на друга и на своего отца — ясноглазые, с каштановыми кудрями, громкие и большие — дети Тома и Виолы появились на свет 19 июля 1600 года. Мальчик и девочка. Бенедикт и Беатриче. Словно вновь принялась за дело та звезда, что улыбалась и отплясывала в небе, когда рождались Виола и Уилл, Гэмнет и Джудит.

В 1603 году Виола решила обсудить с Томом возможность строительства или приобретения виллы на побережье. В первые годы их жизни в Венеции они снимали этаж в паллацо семьи Кавалли. Этот дом, как корабль, стоял среди волн, смотрел в лазоревый простор, обдуваемый теплыми ветрами моря. Строительство их собственного дома на одном из соседних каналов уже велось. Но Виоле с ее любовью к просторам, полям и лесам не хватало земли.

— Том.

— М-м…

— Боюсь, им уже не хватает места.

Полусонный Том ответил, не поднимая головы с ее плеча.

— Кому и где?

— Бену и Бэтти. Им пора учиться ездить верхом, фехтовать да и просто бегать и плавать. Я сама смогу научить их кое-чему.

— Хм… Сама?

— Ну, если бы кое-кто не пропадал по полгода на другом краю света, можно было бы перепоручить это кое-кому. Но кое-кто появляется в доме, когда дети успевают подрасти еще на четыре дюйма.

— Что ж, стало быть, мне остается только принимать экзамены, — вздохнул Том, не меняя позы и не открывая глаз. А может мне кого-нибудь из них в юнги забрать? Глядишь, и тебе забот вдвое меньше.

— Кого-нибудь? И кого же?

Том ухмыльнулся и поежился, прижимая ее крепче.

— Да какая разница, они ж одинаковые.

Палладианская вилла в Местре встретила их год спустя после терпеливых поисков.

Заказывая новый декор этого дома в Местре, Том помнил о своих любимых античных образах — Посейдоне и Амфитрите. Эта пара, облеченная властью над водой и окруженная ею, была дня него не только метафорой. Они как будто стали для него явью — символом и значением его собственной судьбы. Виола со своей страстью к загадкам нашла идею росписи плафона в их спальне забавной. Художник создал фреску, мастерски выдержав сюжет, угадав в заказчиках присущую им меру смелости и деликатности, чувственной открытости и взаимной сокровенности. «Тритон и Нереида» назвал он ее, зашифровав в изображении символы власти и имена водных богов, равно как и облик хозяев дома. Поэтика телесного воплощения застигла Виолу однажды почти врасплох. Это было во Флоренции.

В первый раз это произошло у восточных ворот Баптистерия. На панели, повествующей о жизни Ноя, спиной ко всем у огня стояла женщина, слегка откинувшаяся назад, чуть отставив высвободившуюся до колена из-под длинных одежд правую ногу, едва повернувшая влево голову с убранными на затылок волосами.

— Видишь. Это ты, — сказал Том.

Такое же удивление ожидало Виолу недалеко от Баптистерия. Они направлялись от Санта-Мария-дель-Фьоре к Пьяцца Синьории по Виа-деи-Кальцайоли. Здесь, в самом сердце города, стоит Орсанмикеле — церковь, построенная могучей гильдией флорентийских ремесленников. В начале XV века для ее украшения скульпторы Донателло, Нанни ди Банко и Лоренцо Гиберти создали группу героев, бессменную стражу святых и мучеников, охраняющих город, его интеллектуальное и материальное благосостояние. Они стоят в угловых нишах. Никогда прежде скульптуры на зданиях не размещались так близко к людям. Среди них Виола увидела Святого Георгия работы Донателло. Это его она молила о спасении Уильяма, и вот он стоял перед ней таким, как она представляла.

Очень молодой, красивый, думающий о чем-то, немного надменный и одновременно очень уязвимый. Живой человек, не знающий, что судьба обрушит на его голову. Виола уже видела другие работы мастера — Благовещение и Марию Магдалину, Давида и другие скульптуры. Донателло, бесконечно разнообразный, взволновал Виолу еще и потому, что она долгие годы была живым свидетелем блистательного воплощения гениальности подобного рода, способной без малейших усилий переходить от высокого к жалкому, от смешного к трагическому — поэтического дара своего брата. На площади Синьории они остановились перед статуей Давида. Виола потеряла дар речи. Перед ней стоял Том. Гигант, созданный великим мастером. Лицо было другим, но тело… Она смотрела то на Тома, то на скульптуру. Том не заметил ее состояния, отвлекшись на стоящую близко статую Посейдона. Непостижимо — все, что ей казалось в Томе нарушающим гармонию, возвышалось перед ней как бесспорное воплощение этой гармонии. Гений Микеланджело, изваявшего ветхозаветного героя таким, словно приказывал ей увидеть очевидное.

Жизнь их семьи была наполнена не только повседневными заботами, масштабными делами Тома и новыми знакомствами. Они, продолжая оставаться интересными друг для друга, любили путешествовать и, жадные до впечатлений, получали удовольствие от всего нового, что им встречалось. Виола не захотела быть исключительно светской дамой, однообразно и скучно проводить время. Деятельная от природы, она с интересом погрузилась в дела мужа, как оказалось, и хорошего учителя. Скоро она начала заниматься вопросами его компании, решать которые следовало регулярно, что в его отсутствие было особенно важно, а свой глаз всегда надежнее, чем верный, но наемный. Появление в семье детей не помешало ей продолжать свою работу. Она просто на время сократила свое присутствие там и обзавелась штатом необходимых помощников в доме. Но жизнь в Венеции, даже притом, что их семью принимали и уважали, без официального статуса венецианцев была не столь основательна и надежна. Этот город, наводненный выходцами из разных стран, получал от их пребывания большие доходы и предоставлял им льготы и статус граждан города в случае, если они на собственные средства открывали заведения, приносившие горожанам ощутимую пользу. Это могли быть больницы, приюты, школы и мастерские. Том и Виола, озабоченные будущим семьи, искали возможность найти дело, которое бы решило проблему их спокойного существования и в то же время позволило направить большие средства, предназначенные на благотворительность, в полезное и перспективное дело. Они обсудили разные варианты и остановились на школе — Scuola.

Скуола печатников, основанная четой Артелли, получила имя Св. Гульельмо. Венеция в это время была столицей печатного дела и книгоиздательства. Скуола Артелли помимо сугубо профессиональных знаний в программу обучения включала изучение иностранных языков, подготовку художников и граверов, а также торговых посредников и распространителей печатного оборудования и книг. Управляла школой супруга патрона — синьора Виола Артелли.

Жизнь на родине не позволяла Виоле расслабляться, поэтому и здесь она умела располагать своим временем так, чтобы его хватало на все. Няни и наставники лишь помогали ей воспитывать детей.

— Спасибо, Франческа.

Виола вошла в зал, где наставница-итальянка обучала Бенедикта и Беатриче игре на цитре.

Бен обессиленно вздохнул.

— Я устал.

— Он притворяется! — воскликнула Бетти.

— Я знаю.

— Мамочка, давай поразговариваем, — подбежала к ней дочка.

Малыши любили слушать, когда Виола рассказывала им сказки и истории с продолжением. «Поразговариваем» — так однажды назвала эти истории Бетти. Всем полюбилось это словечко. Оно стало семейным.

Виола повела плечами.

— Ты что-то сказала? — засмеялся Бен.

— Да, — ответила она. — Мы ведь сами состоим из слов.

— Мы состоим?

— Помните, что сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть»^[184].

— Только выразить то, что мы хотим, можно и без слов. Можно даже не видеть лицо человека или видеть только его глаза, но понять, что он хочет сказать.

Как это?

— Ну вот, смотрите. Можно рассказать о том, как утро меняется днем, а день сменяет вечер без слов — одним лишь выражением.

Она замолчала, на секунду прикрыв глаза. Потом открыла их без улыбки — с выражением холодным, почти мрачным, слегка усталым, но скорее равнодушным и отстраненным, чем хмурым.

— Ночь, — сказал Бен.

Ее взгляд едва коснулся его и стал меняться — она словно просыпалась, с каждой секундой в ней прибавлялась жизнь. Улыбка подернула губы, веки приоткрылись шире.

— Рассвет, — произнесла Бетти.

Лицо улыбнулось, глаза смотрели спокойно и мягко. Потом вдруг она увидела что-то, и в ее взгляде появилась деловитая сосредоточенная серьезность.

— Полдень, — отозвался Бен.

Взгляд стал цепким, внимательным, острым, а лицо выразило деятельный интерес. Потом вновь появилась улыбка — теперь она была легкой и умиротворенной. Глаза подернулись дымкой усталости.

— Вечер, — сказала Бетти.

Взгляд замер, остановился — острый и ясный. Выражение лица стало строгим и гордым, точно скрывающим тайну.

— Полночь! — прошептал Бен.

Виола опустила плечи и улыбнулась.

— Браво! — зааплодировали дети.

Она поклонилась. Затем взяла шелковый платок, сложила его вдвое и поднесла было к лицу.

— Или вот что.

Дети с любопытством следили за ней.

— Теперь отгадайте, что я буду говорить без слов, но уже по-другому.

— А как ты это будешь делать?

— Спиной.

Она подмигнула им, отвернулась, расправила и расслабила плечи.

— Ты готова, — перевел Бенедикт.

— Хорошо, — отозвалась она.

Плечи приподнялись и выдвинулись вперед, она наклонила голову.

— Ты боишься, — сказала Беатриче.

— Правильно.

Правое плечо отклонилось вниз, левое приподнялось, руки легли на талию, голова повернулась влево.

— Ты лучше всех.

— Ты хвастаешься.

— Ессо!^[185]

Дети снова захлопали в ладоши.

— И еще можно многое сказать танцем, — она приняла исходную позу вольты, — но и это не все. А вот теперь… — Виола снова взяла платок и повязала его на лицо, точно маску, оставив только глаза, — улыбаться, спрашивать, сердиться, сомневаться, соглашаться, признаваться в любви можно и без слов, и без движений, — только глазами.

И тут выражение ее глаз стало меняться, передавая им чувства и действия, только что названные.

— У кого ты так научилась? — спросил Бен.

— У одного актера. Он часто делал это, глядя на свое отражение. А потом то же самое повторял на сцене. И в жизни тоже.

Она помнила, как часто Уильям проделывал это, иногда сидя перед ее маленьким зеркалом, а порой они тренировались вместе, глядя при этом друг на друга. Где он сейчас? Быть может, в эту самую минуту он повторяет свои приемы и вспоминает о своем отражении. О ней.

— Вот бы так суметь. Но ведь это трудно, — Бен перевел глаза слева направо, придерживая у лица платок, который сняла с себя Виола.

— Игра — это огромный труд. Как всякий честный труд:

Дети притихли, прислушиваясь к тишине, в которой, казалось, воздух, как волны, еще расходился в ритме произнесенных строк.

Спустя восемь лет Виолу трудно было узнать. Порой она встречала в городе знакомые лица из мест, где играли «Слуги лорда-камергера». Однажды она услышала, как двое, неторопливо шедших позади нее по узкой улочке англичан, говорили о спектакле, который месяц назад один из них видел в Лондоне. Она замедлила шаг, чтобы не упустить ни слова. Они говорили о «Троиле и Крессиде», новой, только что написанной и поставленной в «Глобусе» пьесе — ироничной, сатиричной, даже злой, высмеивающей самоуверенность и ханжество придворных, мерзость притворной любви и гадость предательства.

— Говорят, — рассказывал недавний зритель своему собеседнику, — что автор так напрягался, когда писал ее, что получил нервное расстройство. Или когда играл в ней, получил его. Словом, перестарался, бедняга. Но там и впрямь есть от чего.

Она готова была растаять в воздухе, чтобы оказаться рядом с братом, и решила, не откладывая, плыть в Лондон. Утешить и успокоить ее Тому не удалось. Это сделал сам Уильям. Он приснился ей. Он смотрел на нее ясными молодыми глазами. Проснувшись, она поняла, что он успокоил ее. С ним все в порядке.

Ее жизнь замерла в оцепенении в мае 1616 года. Джек Эджерли передал с одним из знакомых, приехавших в Венецию, страшную весть. Больше полугода Виола не произнесла ни слова. Только в декабре речь вернулась к ней. Бывают близнецы, чьи последние земные дни столь же близки во времени, как все события их жизни. Другие уходят в разное время. Один, покидая мир, будто отдает свои жизненные силы тому, кто остается. Уильям подарил Виоле силы на долгую жизнь. Своих правнуков она дождалась, прожив до девяносто шести лет в семье своей дочери.

В 1615 году Себастиан Виллан из семьи франкфуртских кожевенников пустился в многолетнее странствие по городам Италии. В 1619 году он добрался до Венеции — тогдашней столицы издательского мира, где поступил учиться в Скуола Сан-Гульельмо — школу печатников, основанную английской четой. В 1621 году Себастиан женился на Беатриче Артелли — дочери покровителя школы и увез ее в родной Франкфурт. Перед свадьбой Себастиан сделал в подарок родителям невесты гравюру с изображением Венеции — ведуту — вид города с высоты птичьего полета. Через два года копию его работы миссис Хартли — синьора Артелли привезла в Лондон.

Ее путь к родным берегам проложил Уилл.

Спустя годы пьесы, восстановленные после пожара по памяти самим Уильямом, а после его смерти его друзьями-актерами, все еще служили театру. Но с течением лет тексты уже не могли сопротивляться невольному или намеренному искажению или появлению изданий, в которых не значилось имя автора.

Джон Хеминг и Генри Кондел — двое друзей Виолы и Уильяма, актеры «Слуг короля», сохранившие с ним дружеские отношения до конца его дней, наблюдали за происходящим с объяснимой тревогой. Им обоим Уилл завещал «памятные кольца»^[187]. Эти символы дружбы, память о друге и преклонение перед его гением побудили их взяться за нелегкий труд.

Они решили собрать все написанное и изданное под авторством Уильяма Шакспира с тем, чтобы затем издать в одном сборнике сохранившееся. Несколько месяцев работы завели их в тупик. В собранных текстах было невероятное количество ошибок, разночтений, недостающих фрагментов, противоречий и просто несуразиц. Они пришли в ужас, понимая, что в таком виде издать сочинения друга — значит оскорбить память о нем. В момент наивысшего отчаяния светлая мысль осенила их. Может быть, есть на земле человек, единственный из всех, кто знает все, что написал Уильям, как сам Уильям. Никто никогда не слышал, что Виола погибла. Уилл никогда не говорил о ней, как об умершей. Ее исчезновение было так внезапно и подозрительно, что должен же быть кто-то, знающий что-либо об этом. Собрав обрывочные сведения у Сью и Джека Эджерли, они и сами вспомнили о капитане, которого встречали в доме у Уилла и Виолы, о его близких отношениях с сестрой и братом. Вспомнили, что он помогал им переносить и строить их «Глобус». Связав все воедино, друзья поняли, в каком направлении должны искать. Они прибыли в Венецию весной 1621 года и остановились в отеле «Лилия» на окраине Джудекки. Уже на следующий день Генри и Джон стояли в портале палаццо Артелли.

— Как прикажете доложить, синьоры?

Им навстречу спустился молодой человек лет двадцати, высокий, стройный, с каштановыми волосами, обрамлявшими лицо, и светлыми зеленоватыми глазами.

— Приветствуем вас, синьор. Не затруднит вас передать хозяину дома, что прибыли «обозрительные личности».

— Хозяина нет дома. Но я могу передать ваши слова его супруге.

— Окажите такую любезность, синьор!

Бен удивился и поднялся к матери.

— Мам. Там внизу двое, они просят передать… По-моему, они англичане и говорят… «обозрительные личности».

— Обозрительные личности?

Виола замерла.

Джон и Генри ждали внизу, в холле, когда на верхних ступенях лестницы показалась фигура, которую каждый из них узнал бы из тысячи по одному только стройному, гибкому силуэту и по характерному венчику кудрявых волос на чуть откинутой назад голове. Когда-то она являлась им в охотничьей одежде мальчишки, в одежде юноши, в платье белошвейки, в переднике кухарки, в костюмах Гертруды и Титании, когда штопала и подшивала их, примеряя на себя. Теперь, одетая в шелк цвета лазоревой воды этого города, с открытой шеей и плечами по свободной венецианской моде, с розой ветров на цепочке, сбегающей тонким поясом с талии — она была все та же. Улыбающаяся все сомнения растапливающей улыбкой. У них перехватило дыхание. На них смотрело лицо друга — ее и его лицо, двух друзей, вернуть одного из которых они прибыли сюда.

— Боже милостивый! — прошептала она, — Джон! Генри!

Они поднялись на несколько ступеней, она спустилась к ним.

Обнимая их, она обнимала Лондон, молодость, Уилла, Ричарда и все, что так любила.

— Мой милый брат! Воскресший Себастиан! — смеясь, сказал Генри.

— Сестра моя, воскресшая Виола! — вторил ему Джон.

Слезы и слова обжигали их. Они немного успокоились лишь через какое-то время.

Высвободившись из их объятий, Виола вытерла глаза тыльной стороной ладони.

— Вы где-то остановились?

— В «Лилии».

— Я пошлю за вашими вещами, вы останетесь у нас. Том будет рад. Очень. Да и Бен тоже.

— Кто?

— Сын. Мой сын. Да вы видели его только что. Он учится в Падуе. А домой приехал на Пасху. Как это удивительно и прекрасно, что вы приехали на Светлую неделю. И что нашли меня.