для избранных.

Фоном страницы микроблога галереи «Тейт» в эти дни стало полотно Генри Уоллиса «Гибель Чэттертона».

«Итак, официальный старт новой эпохе дан: варварство… или все-таки Возрождение?» — такими словами заканчивалась и программа «Метаморфозы» Фреи Миллер, посвященная этим событиям.

19 октября люди всерьез были намерены отстаивать школы, музеи, галереи и театры — приюты творчества и прибежища своей любви.

В Центральном зале Вестминстерского дворца планировался митинг Конгресса профсоюзов под лозунгом «Все вместе», написанном на четырех разноцветных парах ладоней: «Вместе за работу, здоровье, общественные организации и школы».

Столь массового общественного движения и выступлений столица не видела давно. В тот день без преувеличения в городе яблоку не было, где упасть. И если в год финансового кризиса было понятно, что волнения оправданы страхом, что в какой-то момент работа и деньги могут иссякнуть и «нечего будет есть», то теперь не меньшая толпа выходила защищать свое право читать книги, ходить в театры и слушать музыку. Сила, напор и уверенность этого движения обескуражили многих.

За день до предстоящего выступления на митинге Конгресса Джим сидел в кабинете Форда в юридической корпорации Грейс-инн и обсуждал с ним вопросы, касающиеся театра и образовательного центра. Закончив деловую часть, Форд не удержался.

— Ты действительно думаешь, что призывами к толпе можно повлиять на что-то? По-моему, разумнее было бы выступить от имени театра кому-то из актеров. Их профсоюз — им и карты в руки.

Джим покачал головой.

— Хочешь сказать, «пришло время выходить на баррикады»? — скептически усмехнулся Форд. — Это наивно. Никогда ничего не решить речами. А нажить неприятностей можно много.

— И это говорит человек, от речей которого зависят судьбы людей, — сказал Джим, убирая свои бумаги в мягкий рыжий портфель.

— Положим, судьбы решают закон и факты, если не вдаваться в философию. А ты хочешь прослыть «красным лордом» и всерьез полагаешь, что ваши протесты чего-то стоят?

— Да. Думаю, да. Я полагаю, что можно и нужно повлиять на их стратегию. И не только призывами, как ты сказал, но и делами, ровно настолько и так, как это каждому по силам.

— Это наивно, Джим, не будь ребенком!

— Форд, для чего мы живем?

— Ты что, серьезно?

— Вполне. Я уверен, что мы работаем для своего будущего. И пусть нас услышат.

— Актерская братия и зрители тебя, спору нет, поддержат. И только. А для твоего бизнеса нужно, чтобы тебя поддерживали и те, кто здоровается в клубах с твоим отцом. Странно, что мне приходится говорить тебе об этом.

— Мои дед и отец, как ты знаешь, всю жизнь работали с людьми и думали об их интересах в самые трудные времена. Меня не очень беспокоит отвернутся ли от меня те, о ком ты говоришь. А вот судьба актерской братии и проблемы наших зрителей меня волнуют. Их поддержку потерять нельзя. Понимаешь? Не-ль-зя!

— Ладно. Мое мнение ты знаешь.

— Лучше, чем ты думаешь, — улыбнулся Джим.

Он был уже на улице, когда его телефон зазвонил.

— Попробуй только затащить на митинг Форда, — угрожающе прозвучал голос Линды, — я тебе голову откушу.

— Нет, все-таки Форди счастливец — вот это рвение! А скорость! А преданность! — засмеялся Джим.

— Я тебя убью!

— Это уж слишком даже для жены адвоката.

— Джим, это не смешно!

— Ли, это очень смешно — то ты всеми силами рвешься из условностей, а то в лучших традициях бросаешься защищать репутацию мужа, который и сам на милю не подойдет ни к каким протестам. Не бойся, я не пытаюсь уговорить его возглавить левое движение. Можешь спать спокойно.

— Удачного восстания, «Гаврош»!

— Пока, дива!

Утром во вторник Виола завтракала «У Маффина» в компании хозяина. Мартин жаждал оказаться в гуще событий и тоже намеревался участвовать в пикетах. Оделся он, правда, не столько протестно, сколько по-фермерски: потертые джинсы, белая рубашка, вельветовый пиджак лососевого цвета, на голове — соломенная шляпа с примятой тульей и короткими полями, благо октябрь выдался ослепительно солнечным и жарким. Виола пришла рано. Утренний чай в компании Мартина лучше самого крепкого кофе дома придавал боевой настрой. Да и сами завтраки в пабе друга были очень соблазнительными. Маффин — сибарит и эпикуреец — возвел еду в культ, а приготовление ее — в радость для себя и других. Каких только пышек не подавали здесь к чаю и кофе: хрустящие маффины с плоским верхом и белоснежными боками, подсахаренные, припорошенные ароматной ванильной или коричной пудрой, горячие, с углей, еще пахнущие подпаленной корочкой и мукой, белесые, белотелые. А оладьи — пышные, с джемом и молоком, соленые, приправленные травами, творогом и мягким сыром, зажаренным яйцом с беконом, семгой, зеленью и огурцами, итальянской начинкой из вяленых помидоров, с базиликом, оливками и пармской ветчиной, с бананами, медом или чистейшим пышным деревенским маслом — вариант, который особенно любил сам хозяин. И все это входило в стандартное меню завтрака. Маффин — щедрая душа — отовсюду привозил легкие и оригинальные рецепты пищи простой и понятной большинству его посетителей. За сочувствие своему увлечению он особенно был благодарен Джиму. У Мэри Эджерли, матери друга, и у Мэгги, домоправительницы Эджерли-Холла, он позаимствовал немало отличных рецептов.

Виола вдыхала аромат лимонно-мятного чая, жмурясь от солнца, словно жаркой ладонью касающегося ее щеки. Мартин с удовольствием смотрел на нее. Кто это сказал? «И вот я снова подросток и снова философствую». Это было в каком-то спектакле у Джима. «Мартовские иды»!^[28] Точно! Вот и сегодня они, как подростки, готовы протестовать и философствовать. Такими они расстались. Такими же встретились и теперь. Она захватила с собой гитару. Казалось, ей сейчас не больше семнадцати — как поет Лора Марлинг, «если настала пора сражаться, я должна отбросить слабость». В черных джинсах, черной футболке и куртке цвета хаки она напоминала мальчишку.

Цепкий взгляд, которым Мартин обладал от природы и к которому тем более приучил его спорт, — необходимость подмечать мелочи в поведении соперников и в окружающей обстановке и мгновенно их анализировать, делал его отличным диагностом психологических состояний и обстоятельств. Он заметил, что с Виолой что-то происходит.

— Что это ты такая молчаливо-веселенькая?

— Да так.

Маффин покосился на нее и провел пальцами по струнам гитары, потом еще раз взглянул и, прижав струны, хмыкнул.

— Робею спросить. У тебя кто-то появился?

— Ради Бога! Хотя бы ты не будь так банален.

— Тут мне тебя не обогнать.

— То есть?

— Ты старательно превращаешься в одну из миллионов отчаявшихся женщин. Это банально.

— Я не миллионы.

— Само собой!

Возникла пауза.

— Знаешь, чего мне хочется? — вздохнула она.

— Да кто ж тебя знает?

— Чтобы меня отдохнули.

— Потрясающее!.. Как это называется? Из грамматики? Ну, когда «дом построен»?

— Страдательный залог.

— Вот, да. Чтобы тебя отдохнули? Это как?

— Чтобы мне показали места, где я не бывала. Чтобы интересовались, как у меня дела. Чтобы мне что-нибудь рассказывали. Долго, много, о себе, обо всем.

Он мягко и в то же время серьезно спросил, наклонившись вперед.

— А ты сможешь слушать?

— С удовольствием. Я так много говорю, что хочется побыть «на той стороне».

— А сможешь принадлежать?

— Принадлежать? Ты уверен, что выбрал правильное слово?

Он не ответил.

— Свобода и все, что мне нужно, Марти, существует не только в постели или по дороге к ней.

— Неужели? Кто бы мог подумать? Ты открываешь для меня мир.

— К счастью, да. Если я и хочу разделить свою жизнь с кем-то, то во всем, а не только… в спальне.

— И это мне говорит человек, вылупившийся из-под купола итальянского Возрождения? Или немецкой философии?

— Поэзии.

— Тем более. Даже я со своим недомедицинским образованием помню, что отношения людей дело не столь примитивное и прямолинейное. Очень непростое дело. Странно, что именно ты будто пытаешься мне это доказать. Но тебе не о чем беспокоиться. Только для того, чтобы дотащить тебя до, как ты говоришь, «спальни», кому-то понадобится пройти такой путь, что вы по дороге успеете разделить и радость, и впечатления, и еще полжизни.

Маффин не увидел на ее лице ни сопротивления, ни обиды, отчего, удивившись, он наклонился к ней и продолжил:

— Для этого нужно кое-что, чего у тебя нет. Вот знаешь, почему я остался с Энн?

— Догадываюсь.

— Нет. Это почему я ее захотел, ты «догадываешься». Но я говорю о другом. Мы долго флиртовали, играли, возбуждались, она водила меня за нос. Но потом отбросила все и просто дала понять, что я ей нужен. Очень нужен. Она отдалась… сердцем что ли… И я счастлив. А ты сможешь? Ты живешь, как одиночка, думаешь, как одиночка, ведешь себя, как отъявленная одиночка. Возможно, это красиво. Но и неоспоримо при этом. У тебя это на всех местах написано. А выдать свои желания ты никаким местом не хочешь. Ты сама по себе.

Она покачала головой.

— Лучше скажи, как тебе Джим? — спросил Мартин. — Знаешь, он молодец — возглавил движение за освобождение женщины Позднего Возрождения.

— Это ты о книге? А почему с иронией?

— Где я, а где ирония? За кого ты меня принимаешь, Ви? Как он тебе?

— Удивительный. Он удивительный.

Маффин приподнял брови.

— Скажи это еще раз… У-у-у! А я-то было надеялся сосватать вас. Выходит, зря суетился. Значит, он тебе понравился, — Маффин несколько секунд пристально вглядывался в нее и потом добавил с однозначностью твердого убеждения. — Он тебе понравился, как никто еще и никогда. Больше всех на свете.

— Не больше…

Маффин увидел ее улыбку — нерешительную, как у подростка, и расхохотался так громко, что напугал посетителей у бара.

— Ребята! Это ж здорово! Вот, ведь, действительно, слепым надо быть! Можно же было догадаться, когда вы здесь возились со своим интервью, — и как заговорщик прошептал, — это останется между нами.

Она встала.

— Пошли, нам пора.

— По коням!

Весь Лондон вышел на улицы. Виола и Мартин двигались в толпе под возгласы призывов и звуки своих гитар. Они пели «Обвал», «Держись за то, во что веришь», «Танец пыльной чаши^[29]», «Отвори свою дверь»^[30].

На спуске с моста Ватерлоо к ним присоединилась Энн. Вместе они добрались до Вестминстера.

Люди заполняли зал. Садились, но большей частью стояли, размахивая флагами своих организаций. То тут, то там разворачивались и вспыхивали баннеры с призывами сохранить различные ассоциации и объединения. На светло-серой перегородке над сценой висел экран с изображением логотипа мероприятия. Перед ним слева и справа размещались столы организаторов, а между ними белая, похожая на нарисованный прямыми линиями факел, трибуна. Два букета красных лилий украшали сцену у самого края.

Друзья заняли место, остановившись в центре зала в одном из проходов между креслами.

— Да-а, — выдохнул Маффин, оглядывая толпы людей, все еще наполняющих зал. — Не слабо! Джим!

Джим, одетый в джинсы, короткую толстовку с капюшоном и куртку на молнии из плотного хлопкового трикотажа, шел к ним энергично и быстро, лавируя между группами демонстрантов.

— Да вы — просто бродячие трубадуры!

— Положение обязывает, — сказал Маффин. — Ты будешь здесь или пойдешь к сцене?

— Я постою с вами, но, когда начнется, перейду туда, чтобы их не задерживать.

Среди людей вокруг Виола постепенно распознавала лица, которые видела неделю назад в театре «Флори Филд». По тому, какие места они заняли недалеко от Джима, и по тому, какие люди окружали их самих, она поняла, что каждый привел сюда еще и свою группу поддержки. От нее не ускользнуло, как они оборачивались на Джима, что и как говорили ему — в их взглядах и словах читалось пристальное внимание и волнение, свойственное людям одного цеха, говорящим на одном языке и вместе переживающим непростое время — точно команда, улавливающая и ждущая сигнал своего капитана. Никто из них не заботился сейчас о том, как они выглядят, какое впечатление производят и как реагируют на них окружающие. Сейчас их сверхзадача состояла в другом.

Мартин отступил, наклонившись к Энн и пропустив ее перед собой. Виола оказалась рядом с Джимом. Он задержал взгляд на ней. Ни разу прежде он не видел у нее такой открытой улыбки, такой радости в глазах. Ее подхватила волна общего энтузиазма, ей передалась энергия многоголосого зала.

— Тебя никогда не исключали из школы? — спросил он.

— Однажды пытались.

— Ты и там боролась за свободу?

— Всегда.

— Долой барьеры?

— Долой. Они угнетают.

— Кажется, ты вовремя вернулась в Англию.

Она засмеялась:

— О, да!

Джим набрал в грудь воздух и расправил плечи. Значит, все правильно. Через три минуты он кивнул друзьям и направился ближе к сцене.

Первыми на митинге выступали представители Конгресса от здравоохранения и образования. После них ведущая назвала его имя, представив одним из самых активных молодых театральных режиссеров.

Виола внимательно смотрела на сцену.

— «А лучшее в искусстве — перспектива», — начал Джим. — Я сейчас в очередной раз произношу эти слова Шекспира, не только потому, что в свое время они стали девизом моей жизни. Сегодня особенно я не вижу причины сомневаться в правоте этого утверждения и не разделять его. Искусство существует в перспективе. Перспектива — это движение. Перспективой мы называем будущее. Она символизирует надежду. Она появляется там, где нам есть откуда и куда смотреть, и уже не играет роли, хотим мы смотреть в перспективе назад или вперед, вниз или вверх, в прошлое или будущее, на окружающий мир или в самих себя.

Искусство создается для того, чтобы быть унаследованным, чтобы быть распространенным. Распространенным во все стороны света независимо от уровня дохода, принадлежности к социальному слою или степени образования тех, кто является его зрителем, слушателем, читателем.

Виола вслушивалась в каждое слово. Пожалуй, впервые за короткое время их знакомства он открывался ей с этой стороны. Он говорил быстрее, чем обычно, и был крайне сосредоточен. Зрелая, уверенная и строгая его мужественность стала особенно видна, точно ствол мощного дерева, когда неожиданный порыв ветра вдруг оголяет его, нарушая мягкую безмятежность его кудрявой кроны. Что-то новое, чего раньше Виола не замечала, открывалось в нем.

Джим говорил с миром о вопросах, его волновавших, о глубинном смысле своей работы и судьбы. Этого человека заботили не только успех и признание. «Знающий грамоте лев…», — подумала она о нем, вспомнив стихотворение И. Бродского.

— Я знаю, что такое — надежда на читателя, — продолжал он. Теряет ли читатель, лишаясь писателя? Теряет ли зритель, лишаясь билета в театр или на выставку? Да. Когда у перспективы, то есть у будущего, нет искусства — нет и самого искусства.

Громкие аплодисменты прервали его речь.

— Судьба сталкивает меня с очень талантливыми людьми в региональных театрах, работы которых мы видим из года в год на нашем фестивале «Метаморфозы». От их имени я говорю сейчас, поскольку именно для них крайне опасно запланированное сокращение субсидий и бюджетов. Столичные театры сильны. В сложившейся ситуации им проще выстоять и сохранить сборы. Поколения талантов были воспитаны в провинциальных театрах, получающих дотации. Напомню, что за последние три десятка лет из 187 номинантов на премию Британской академии 145 начинали свой путь именно в дотационных театрах. В них сегодня работают завтрашние лауреаты лучших премий мира. Это и есть наше будущее, которое теперь выглядит неутешительно в свете предстоящих сокращений финансирования. Я не понимаю, когда говорят, что представители творческих профессий стараются перехватить то, что положено, например, медицине. Мы не спасаем человеческие жизни. Мы развлекаем людей. Однако медицине давно известно, как болеющих, а тем более, выздоравливающих людей спасают светлые эмоции, добрые чувства, юмор и хорошее настроение. У человека нельзя отнимать право и возможность посмотреть хороший фильм или телепрограмму, прочитать книгу и, особенно, от души посмеяться. В человеческой природе заложена тяга к прекрасному, причем самому разнообразному. Поддерживать ее, а не разрушать — наша задача.

Виола впервые наблюдала, как он овладевал вниманием зала — уверенно и напористо. Он завоевывал, он наступал.

— Наша страна сегодня является мировым лидером по многим направлениям в искусстве. Именно это и все, что нам оставили наши предшественники в исторически обозримом прошлом, стало, по последним исследованиям, привлекающим фактором для восьмидесяти процентов туристов, приезжающих в Великобританию. Если начнут закрываться музеи, галереи и театры, мы рискуем потерять и это. Известно, что на один фунт, вложенный в сферу культуры, приходится два фунта отдачи. Располагая такими данными, государство рассчитывает, что предприниматели и благотворители смогут возместить любое сокращение финансирования. Это серьезное заблуждение. Меценаты, как известно, поддерживают искусство с давних времен. Однако наивно думать, что каждый состоятельный человек нетерпеливо ждет возможности распорядиться своими деньгами подобным образом. В завершение я хочу сказать: театр «Флори Филд» и, я надеюсь, что все коллеги и друзья помогут нам в этом, готов пригласить на наш летний фестиваль «Метаморфозы» камерные спектакли периферийных театров, которые придется закрыть на их собственных сценах в связи с предстоящими переменами. Театр — как Ноев ковче…

Джиму не дали договорить. Раздался такой залп аплодисментов, возгласов поддержки и одобрения, что зазвенело в ушах. Виола обернулась. Воодушевление вокруг поразило ее. Значит, действительно настало время миру перестать думать, что Вест-Сайд и Вест-Энд^[31] — чуждые ему сообщества. Пора сделать этот шаг — от варварства к возрождению. «Я хочу быть с тобой. Я хочу и могу помочь. Я знаю как».

После вынужденной паузы он сказал:

— Представители всех видов искусства видят и понимают экономическую ситуацию в стране. Определенные сокращения действительно необходимы, но только если они не представляют угрозу дальнейшему существованию одной из основных составляющих успеха нашей страны. Спасибо!

Он быстро спрыгнул со сцены в сопровождении вновь вспыхнувшей овации. Под взмахами флагов, коротко отвечая тем, кто что-то говорил ему по дороге, он подошел к друзьям. Его глаза блестели, он был взволнован, мыслями и чувствами все еще стоя на трибуне, оглушенный быстрой сменой освещения и окружения.

— Молодец! — Маффин похлопал его по плечу.

— Давайте выйдем на воздух, — предложил Джим.

Они вышли на площадь и, поначалу немного растерявшись от впечатлений, шума и солнца, не могли выбрать, куда направиться дальше. В эту минуту Джима перехватил журналист в сопровождении телеоператора.

— Можно задать вам короткий вопрос, сэр?

Джим разрешил. Друзья терпеливо ждали.

— Сэр, как вы оцениваете сегодняшнее событие?

— Это очень, очень достойное дело. Благородное начинание без какой-либо патетики. Таким способом мы пытаемся дать возможность голосам, которые не имеют ни малейшего шанса быть услышанными где-либо еще, прозвучать и привлечь к себе внимание общественности. Люди, которых не слышат, обычно проживают жизни гораздо более трудные и сложные, чем те, кто вниманием не обижен. Только потому, что ты родился далеко от столицы, но любишь книги, хочешь учиться, быть здоровым и смотреть хорошие спектакли, ты должен с трудом отвоевывать и доказывать свои права на это. Читая письма, которые приходили в адрес профсоюза, я понял, что хочу и должен сделать все, чтобы им помочь.

— Спасибо, сэр!

— Чэринг-Кросс? — поспешно, пока его не остановил еще кто-нибудь, предложил Джим друзьям, и вчетвером они зашагали в сторону образовательного центра.

Однако у Лестер-сквер мизансцена повторилась. К Джиму подскочил кто-то с камерой.

— Мистер Эджерли, как автор нового бестселлера, скажите, что, по-вашему, значит искусство и литература, в частности, для современного общества? То есть… есть ли какие-то отличия в том, чем… э… э… чем искусство является для страны и… э… э… для отдельной личности?

Джим, терпеливо ждавший, когда парень справится с неказисто сформулированным вопросом, ответил:

— Общество должно иметь возможность видеть себя во всех проявлениях. Искусство позволяет ему это и способствует его самоочищению. А сокращение финансирования сферы культуры существенно затормозит развитие общества в целом и человека, в частности. Поэтому меня так беспокоит урезание бюджета в этой сфере.

— Вы считаете, культура — это дело большого бизнеса, правительства или самого общества?

— Это давно уже дело не только скромных благотворительных организаций. Мы все — и общество, и руководство страны, и бизнес можем и должны не только участвовать в том, что создает и наполняет культуру, но и в том, что ее укрепляет и поддерживает. Это касается образования. Это касается и медицины. Культура не может быть привилегией только богатых.

До книжного магазина они дошли быстро и, поднявшись наверх, пробыли там до темноты, обсуждая впечатления дня и разбавляя их песнями под гитару.

Дома Виола вновь взяла книгу Джима. Она прижала ее к щеке, а затем, опустив на нее голову, долго сидела, не шевелясь, за письменным столом, испытывая нежность, радость и уважение ко всему, свидетельницей и участницей чего ей довелось сегодня стать.

Утром Виола снова пришла в паб к Маффину. Линда обещала тоже подъехать, однако проснуться, судя по всему, оперная дива раньше полудня не могла. Впрочем, Виоле было не до нее. Она читала прессу и просматривала интервью, которые вчера давал Джим. Отзывов на его речь и на комментарии, что он давал журналистам на улице, было много. Люди одобряли, поддерживали, разделяли его позицию и взгляды. Однако колонка на сайте одного консервативного издания начиналась текстом, полностью противоположного тона: «Вчера на митинге Конгресса профсоюзов Джеймс Эджерли выступил с протестом против сокращения субсидий, запланированного правительством. Возникает вопрос, почему выпускник Кембриджа, будущий баронет, принадлежащий к части общества, традиционно потребляющей и охотно оплачивающей высокий уровень услуг и продукции в сфере образования и искусства, возмущен теперь ценой, которую придется платить за это?»

— Марти! — позвала Виола.

— А? — Маффин вынырнул из-за барной стойки.

— Иди сюда.

Он подсел к ней. Виола кивнула на экран.

— Он баронет?

— А ты и не догадывалась, правда?

«Догадывалась», — подумала она. Первое, что она подумала о нем в первый же день знакомства:

— Когда-нибудь Джим станет баронетом, — сказал Маффин. — Он единственный сын сэра Энтони. А сэр Энтони — единственный владелец Эджерли-Холла.

— Не сомневаюсь, что многие благополучно устроились у него на шее.

— Не так уж и многие. Я, Энн, Форд да Линда.

— Всего-то! — улыбнулась Виола. — Знаешь, я думаю о его проекте пригласить на свой фестиваль спектакли театров, которые подвергаются риску остаться без дотаций. Но с этой идеей надо серьезно поработать. Я очень хочу ему помочь и знаю как. Нужна широкая информационная кампания. Ты сам понимаешь, что такое в наше время хорошая реклама. Джим в одиночку с этим не справится. А вместе мы сможем. Фестиваль «Метаморфозы» должен стать известным не только для избранных. Ведь это и мое дело тоже. Рано или поздно я должна оказаться среди своих. Нельзя молчать и делать только часть того, что можешь?

— Считай, что прошлое было предисловием. У вас получится. Вы птицы одного полета, — улыбнулся Маффин.

— Да, похоже, все только начинается, Марти! Птицы одного полета. Когда разоряют их гнезда, они поднимаются на защиту. Я не стану больше делать вид, что как автора и драматурга меня нет.