3

Освободить сына, не дать увезти его под конвоем неизвестно куда — это только и удалось Игнату Трофимычу, а провести его в дом — нет, этого нет. Как ни молил, как ни просил! Сбегал до автомата, дозвонился до Надьки: похлопочи! И разговаривать не стала: с ума сошел? понимаешь, о чем просишь?

Сидел сын на лавочке у забора — а внутрь нельзя, сидел на лавочке — а мать выносила ему туда еду. Как какому-нибудь нищему Христа ради.

— Да что у вас тут происходит, что стряслось? — уж в десятый раз, крутя на коленях подчищенную тарелку, спрашивал Виктор.

— Не спрашивай, сынок, — косясь на подзаборных молодых людей, невольно понижал голос Игнат Трофимыч. — Не велено отвечать, ни слова не могу, не спрашивай.

— Что значит не велено, батя? Я, сын, могу знать? Я как сын от тебя требую!

— Не требуй, сынок, не надо, — еще пуще понижал голос Игнат Трофимыч. — Что ж поделаешь, куда против власти…

Устоял Игнат Трофимыч, не сказал сыну о случившемся ни полслова, а Марью Трофимовну, боясь, что не устоит, до Виктора и не допускал даже. Гнал ее: ты, мать, поди унеси! Ты, мать, принеси! Ты, давай, там испеки, свари, разогрей!

Долог, однако, день до вечера. И много за день может случиться всякого. В том числе, тайное сделаться явным.

Нагостившись на лавочке под забором отчего дома, Виктор отправился на вокзал покупать обратный билет — возвращаться в Москву-матушку. Что ему оставалось делать. Был, конечно, в родном городе еще дом сестры, но дом сестры — не родительский, а кроме всего прочего Виктор вообще не собирался встречаться с нею. Давно уже, не один год, приезжая в родной город, он не навещал сестру, и она тоже не рвалась увидеть его.

Обратно в столицу нашей родины Москву скорый фирменный отправлялся поздним вечером. Купейных билетов в кассе не продавалось, с плацкартными тоже было не густо, однако одна верхняя боковая в конце концов все же нашлась.

Положив розовую бумажку билета в портмоне, Виктор вышел на привокзальную площадь — и день, который ему предстояло прожить до вечера, простерся перед ним бесконечностью. Провести, однако же, бесконечность под забором, пусть и отчим, — это, извините, ни у одного нормального человека не хватит сил, и, потоптавшись немного на площади, Виктор пошел убивать время на центральную улицу — бывшую Дворянскую, ныне Ленина. Потому, собственно говоря, на нее, что других улиц, где можно было бы прилично убить время, теша глаз архитектурной гармонией, в городе не имелось.

Но где убивает время один человек, там непременно убивают его и другие люди, и, не успел Виктор вывернуть с мощной реки проспекта Красной армии на бывшую Дворянскую, ныне Ленина, как нос к носу столкнулся со своим прежним школьным товарищем. Товарищу, правда, нужно было убить не целый день, а всего лишь пятнадцать минут, оставшиеся у него от обеденного перерыва, но пятнадцать минут — это более чем достаточно, чтобы успеть сообщить любую важную информацию, и, когда Виктор, прощаясь, пожимал школьному товарищу руку, он обладал всей совокупностью слухов, ходивших о его родительском доме.

И не устоял на этот раз Игнат Трофимыч перед напором сына, вооруженного знанием, обретенным на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. «Пойдем, погуляем, батя», — позвал его Виктор, чтобы увести от бдительных молодых людей подальше, Игнат Трофимыч, ясное дело, согласился с удовольствием, а когда отошли на приличное расстояние, или что, правда, что ли, что яйца у вас золотые какая-то курица нести стала, спросил Виктор, — и сломался Игнат Трофимыч, выдал всю правду-матку, хотя и давал подписку о неразглашении…

А выдав, перепугался Игнат Трофимыч так, как, кажется, не боялся даже в самые первые дни, когда Рябая вдруг, ни с того ни с сего принялась нести золотые яйца — и то-то страху было идти в курятник.

— Ты только ни слова никому! Это государственная тайна, нам доверено, мы хранить должны! — поймав Виктора за руку, с отчаянием заприговаривал он. — Ни слова никому, понял?!

Виктор, однако, только отмахнулся с пренебрежением:

— Да какая там государственная тайна! Напускают на себя. Весь город говорит, а они — тайна.

— Ну, знаешь, мало ли! Они, кто говорят, подписки не давали. А я давал, мне нельзя.

— Да, тебе нельзя, а им все можно! По какому праву они у вас яйца отбирают? И вам — всего по двадцать копеек за штуку?

— По двадцать, по двадцать, — подтвердил Игнат Трофимыч. — Каждый день, по ведомости.

Они шли, тут Виктор остановился, заставив остановиться и Игната Трофимыча, и некоторое время смотрел на него, будто тот был ему не отец, а некий абсолютно неизвестный человек.

— По ведомости даже! — сказал он потом. — Это ж надо, по ведомости! Да ваше яйцо — одно! — тысячу стоит. Или две.

— Ну, что поделаешь, что поделаешь, — вздохнул Игнат Трофимыч.

— Ох, батя, ох, батя! — в сердцах покачал головой Виктор. По правде говоря, он еще не мог до конца поверить в эти золотые яйца, но, не веря до конца, вместе с тем и расстроился. Как всякий обделенный везением человек, Виктор был весьма и весьма чувствителен ко всякой несправедливости. — Двадцать копеек, надо же! — повторил он. — Ну, о себе не думаете, так о внуках своих хотя бы. Я б кооперативную квартиру купил, по отдельной кровати каждому…

— Что ты, что ты! — замахал руками Игнат Трофимыч. — Разве у государства можно что требовать? Как приговорили, так и пусть.

— Так и пусть? Э, батя! — сказал Виктор, и в голосе его была горечь. — Если б я деньгу умел делать… Дело вроде умею, а деньгу — нет. Мужики сейчас кооперативы открывают… меня и не зовут! Там химичить нужно — дай бог, а я без таланта. И хочу, а не выходит.

Игната Трофимыча всего затрясло.

— Не уговаривай, не надо, не жми на сердце, — прыгающими губами выговорил он. — И хорошо, что химичить не можешь. Я тоже: жизнь прожил — не финтил… И не заставляй!

Ну и все, тем и закончился разговор Виктора с отцом. Чего хотел Виктор, того и добился — раскрылась ему тайна родительского дома. Но и все. Раскрылась — и храни ее. Наслаждайся, так сказать, чистым знанием.