7

В эту ночь в двух соседствующих домах на Апрельской улице властвовала бессоница. Не спали потрясенные событиями минувшего дня Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем, теснясь на одной кровати в комнате, мешая друг другу и оттого беспрестанно ворочаясь, не смея при том из страха перед поселившимися у них двумя молодыми людьми перемолвиться ни единым словом. Не спали и молодые люди, обосновавшиеся на кухне, сидели один на табурете у входной двери, другой на лавке у окна, и в самом деле прислушивались чутко ко всем звукам, доносившимся из комнаты в распахнутую ими настежь дверь, прислушивались ко всем шорохам снаружи, пощупывали время от времени бугрившиеся под мышками твердые пистолетные наросты и двигали плечом, устраивая сбрую кобуры поудобнее. И если их бдение нельзя было назвать бессоницей, то постельная маета Евдокии Порфирьевны была самой что ни на есть настоящей бессоницей, такою же, как у Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, хотя и лежала она на кровати совершенно одна. Все вспоминался ей старик у ее крыльца — прячет что-то у себя за спиной, бормочет заикающейся скороговоркой: «Да это… ну… Рябая тут… у тебя тут…» — забывалась вроде, проваливалась в сон — ан нет, тут же и оказывалось, что снова не спит и опять видит, как прячет от нее старик что-то за спину: «Рябая тут… у тебя тут…»

Первые петухи пропели в ночной темени, вторые, в окне начало рассветлять, и Евдокия Порфирьевна, не в силах больше длить эту муку бессоницы, почти не соображая ничего, чувствуя лишь, как жарко горит в голове будто спекшийся в огненный ком бедный ее мозг, рывком поднялась с постели и, как была в ночной рубахе, вышла на крыльцо и спустилась на землю. Верный тихо лежал у себя в конуре и даже не звякнул цепью. Крадучись, словно была уже не на своей территории, Евдокия Порфирьевна пошла в дальний конец участка к прорехе в заборе. Протиснулась в нее и, все так же крадучись и пригибаясь, двинулась к курятнику. И выгляни сейчас, в эту минуту кто из Трофимычей в окно, засекли бы ее, как она ни пригибайся, всполошились и не дали бы ей сотворить задуманное. Но, хоть и не спали они, хоть и измучились бессонным лежанием до того же огненного кома в голове, что и Марсельеза, не смели они, боясь своих бдящих постояльцев, даже и просто сесть, посидеть на кровати, спустив ноги на пол. А постояльцы их бдели на определенных им начальством позициях — держали под прицелом уличное окно, и Евдокия Порфирьевна осталась незамеченной, несмотря на то, что ночная темь уже рассеивалась и начинала заниматься заря.

И что проку, что сидел один из молодых людей у сенной двери. Если бы он приоткрыл ее немного, до него тогда донесся бы шум в курятнике, всполошенное квохтанье и хлопанье крыл, и, выскочив на крыльцо, увидел бы он выбирающуюся из стариковского курятника, словно какая-нибудь Лиса Патрикеевна, гренадерского роста женщину в ночной рубахе и с пестрою курочкой под мышкой. Но он, согласно полученным наставлениям, закрыл дверь туго и плотно, как закрывали ее на ночь старики, — чтобы все выглядело по-обычному, чтобы заявившиеся к ним их сообщники ничем не встревожились бы, и оттого ничего он не услышал и никого не увидел.

А Евдокия Порфирьевна, вернувшись к себе, заперла в сенях все засовы, все замки, какие имелись, помяла Рябую под гузкой, так, впрочем, и не поняв, снеслась та сегодня уже или нет, и ее вдруг повело в сон — прямо сносило с ног…

Проснулась Евдокия Порфирьевна в непонятной, обливавшей ее тяжелым потом тревоге. И мигом, едва проснулась, эта тревога сбросила ей ноги с кровати, и она вскочила. Много ли, мало ли минуло времени с той поры, как упала на кровать, она не знала. Ноги, будто сами собой, не ее волей, понесли ее в сени, оставив тапки стоять у кровати, она вывалилась в глухие сенные полупотемки, и ее обдало квохтаньем, хлопаньем крыльев, и мимо лица протрепыхала в комнату перепуганная Рябая.

Евдокия Порфирьевна щелкнула выключателем, зажигая свет. Оглядела пол под ногами, глянула на скамейку, заваленную всяким хламьем, начиная от старых газет и кончая неведомо как приблудившимся конским седлом, провела взглядом по настенной полке со всякой уличной хозяйственной утварью и поняла: в углу, в корзине.

В корзине лежал такой же разнообразный хлам, как на скамейке: сношенные рукавицы, съеденная молью кроличья шапка, обрезки кошмы, лохмы скрученной в мотки пакли. Евдокия Порфирьевна наклонилась, пошарила среди всего этого — и наткнулась. Под пальцами было округлое, гладкое, похожее на камень-голыш. Она выкатила это округлое и гладкое наружу, на ладонь — и рука у нее дернулась, выпустив взятое обратно. Это и в самом деле было яйцо, и оно в самом деле было золотое!

Евдокия Порфирьевна снова потянулась было взять яйцо, покойно лежавшее сейчас на мотке пакли, но рука отказалась повиноваться ей. Остановилась на полпути — и не шла дальше. Тянула ее изо всей силы, напрягалась — задрожали пальцы, но нет, не шла!

И в этот момент откуда-то из глубин ее существа, из недоступной для сознания тьмы поднялась и зазвучала в ней словно бы музыка. А может быть, то была вовсе и не музыка даже, а это ее всю словно бы залило неким светом, а свет и был музыкой. Это он звучал, это его звуки возносили ее на какую-то такую немыслимую высоту, где она уже была не она, исчезала, растворялась в этом свете, сама становилась им… и Евдокия Порфирьевна почувствовала, что не может, не в силах держать обретенное ею знание в себе, она должна поделиться им, поделиться со всеми, со всем миром…

И если бы кто-нибудь мог видеть ее в этот момент, особенно из знавших ее обычную, то изумился бы. Что-то невообразимое происходило с ее лицом. Хищное, грубое, плотоядное, оно и в самом деле словно бы высветлялось, высветлялось каким-то идущим изнутри ее светом, и вдруг все так и озарилось им, и в глазах у нее появилось то отстраненное, неземное выражение, об обладателях которого и говорят: не от мира сего.

Поспешливым, быстрым движением Евдокия Порфирьевна схватила корзину за ручку, подлетела к сенной двери, откинула запоры, отомкнула замки и, все так же в ночной рубашке и босиком, выскочила на крыльцо. Шлеп-шлеп-шлеп, прошлепали ее босые ноги по ступеням, топ-топ-топ, протопали по дорожке, ведущей к калитке, и, распахнув калитку, Евдокия Порфирьевна вывалилась на улицу.

— Люди! Люди! — закричала она, вздымая над собой корзину подобно хоругви и устремляясь на середину улицы. — Чудо, люди! Чудо!

Она не знала, есть ли вокруг нее люди, она ничего не видела вокруг и не слышала, она не понимала, ночь или день. Но было в действительности не позднее и не раннее утро, тот его час, когда обитатели индивидуальных домов начинали стягиваться, по одному, по двое, по трое, к асфальтовой магистрали, к автобусной остановке на ней, чтобы разъехаться оттуда по рабочим местам, и оттого на пустынной обычно, нелюдной улице было сейчас весьма оживленно.

Евдокия Порфирьевна добежала до середины улицы, бухнулась там на колени, поставив перед собой корзину с лежащим в ней на куче хламья золотым яйцом, и принялась отбивать поклоны:

— Чудо, люди! Чудо! Бес меня попутал, согрешила! Нет мне прощения — уличить хотела! Чудо, люди, чудо! Гляньте туда, гляньте на тот дом, Трофимычи там живут, знаете, — благодать небесная сошла на него! Чудо, люди, чудо!

Голос у нее был зычный, словно труба, и вокруг нее вмиг собралась целая толпа.

И молодые люди, проведшие бессонную ночь в доме Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, тоже, разумеется, услышали ее голос, приникли к оконному стеклу, пытаясь понять, что там происходит на улице, — ну да что же они могли поделать теперь. Все, поздно было.

— Чудо у нас, чудо! — кричала Евдокия Порфирьевна. — Грешна, люди! Прошу милости вашей и заступничества! Чудо у нас, чудо!..

О, как она кричала тогда! Знающие ее долго потом удивлялись: откуда она такие и слова-то выцарапала. «Заступничества»! Это же мало что выучить, еще и выговорить надо!