Глава 38

Журналисты любят поговорить о вдохновении – о том, что лучше всего им пишется, когда их посещает Муза. Я вовсе не отрицаю существование муз – покровительниц журналистики, однако по своему опыту я знаю: на самом деле они редко приходят вовремя и еще реже нашептывают правду. Обычно то, что они сообщают своему адепту, является в лучшем случае полуправдой, поэтому с вдохновением следует быть максимально осторожным.

Размышляя обо всем этом, я поехал в офис и заставил себя сесть в кресло перед компьютером. Даже при наличии вдохновения статьи не пишутся сами собой – это я знал твердо. Кроме того, Ред сократил срок подачи очередной статьи, а поскольку отговорок он терпеть не мог, приходилось срочно приниматься за дело. И как ни странно, именно это обстоятельство заставило муз пошевеливаться.

У меня, впрочем, уже был готов вполне приличный черновик, и, когда зазвонил телефон, я как раз отправлял его самому себе по электронной почте. Нечто подобное я проделывал регулярно: однажды, еще во время учебы в колледже, я потерял из-за вируса на компьютере результаты трехнедельной работы и с тех пор принимал все возможные меры, чтобы сохранять написанное. В частности, я завел себе несколько почтовых ящиков, куда отправлял рабочие черновики. Благодаря этому я теперь не боялся потерять свои материалы, даже если бы мой компьютер был украден, а офис редакции сгорел до основания. В киберпространстве мои статьи были в безопасности – там до них не смог бы добраться даже новейший вирус, написанный очередным четырнадцатилетним гением программирования, которому некуда девать свободное время. Главное, частенько думал я, не забыть адрес, куда я отправил ту или иную статью, и тогда все будет в порядке.

Открыв телефон, я прижал его к уху плечом, продолжая набирать на клавиатуре адрес.

– Чейз Уокер слушает…

Но в трубке царило молчание. Впрочем, прием телефонных звонков в здании редакции и в особенности – в моем закутке оставлял желать лучшего, поэтому я нисколько не удивился. Поднявшись из-за стола, я отошел к окну.

– Алло, говорите!

В телефоне что-то зашуршало, потом я услышал чье-то шумное дыхание и – тук-тук! – два удара по трубке.

– Майки, это ты?

Послышался один удар. Это значит «да», припомнил я нашу азбуку Морзе.

– С тобой все в порядке?

Один удар.

– А с Томми?

Ничего в ответ. Должно быть, ответить на этот вопрос мальчугану было непросто, и я слегка изменил формулировку:

– Она спит?

Один удар.

– Дядя дома?

Два удара.

– А тетя Лорна?

Еще два.

– Она поехала в магазин?

Один удар.

– Тебя что-то беспокоит?

Снова удар.

– Томми?

Последовала пауза, потом я услышал один удар.

– Держись, Майки! Посиди с ней, ладно? И скажи ей – я сейчас приеду! – Впопыхах я употребил привычное «скажи», что было, конечно, не совсем правильно, но я не сомневался: парень сумеет найти способ, чтобы подбодрить Томми.

Телефон со щелчком выключился. Я отправил черновик на свой второй почтовый ящик и, выбежав на улицу, запрыгнул в «Викки». Уже из машины я позвонил дяде и тете Лорне, а еще двадцать минут спустя мы трое едва не столкнулись, сворачивая на подъездную дорожку. Все же в комнату над амбаром я ворвался первым, на пару шагов опередив дядю.

Майки стоял на коленях рядом с кроватью и держал Томми за руку. Едва увидев ее лицо, дядя обернулся к тете Лорне и велел:

– Отведи Бадди домой, хорошо?

Томми лежала на спине, глаза ее превратились в щелочки, на щеках и на лбу горели красные пятна, но остальная кожа была серой, как асфальт. В воздухе стоял сильный запах рвоты и испражнений.

Я положил руку на лоб Томми.

– Она вся горит, – сказал я дяде.

Он тоже опустился на колени рядом с кроватью, а я попытался набрать номер Службы спасения. Я уже поднес телефон к уху, когда Томми неожиданно перехватила мою руку и захлопнула крышку телефона. Отрицательно покачав головой, она знаком велела нам с дядей наклониться ниже. Секунду спустя Томми заговорила, хотя каждое слово давалось ей с огромным трудом: язык распух, губы побелели, а изо рта, носа и из-под век сочилась кровь.

– Сделайте для меня одну вещь, – почти прошептала она, коснувшись пальцами дядиной груди, и в изнеможении закрыла глаза.

Дядя Уилли кивнул:

– Да, конечно.

Глаза Томми открылись, взгляд пропутешествовал по всей комнате и снова остановился на его лице. С трудом оторвав голову от подушки, Томми чуть слышно произнесла:

– Окрестите меня.

– Но я… – начал было дядя, но Томми остановила его движением руки. Ее дыхание сделалось частым и неглубоким.

– Я долго не продержусь…

– Хорошо, я все сделаю. – Дядя откинул в сторону одеяло, и я с трудом сдержался, чтобы не отвернуться. Томми уже не контролировала себя, и покрывало с простынями промокли насквозь. Подсунув под нее руки, дядя поднял Томми над кроватью и кивнул мне.

– Заводи «Викки».

Я сбежал вниз. Через минуту дядя тоже втиснулся в салон, усадив Томми себе на колени.

Я знал, куда ехать. Через несколько минут мы были уже в Суте – на берегу озера, где уровень воды колебался от фута до четырех. Показывая на рычаг подключения переднего моста, дядя спросил:

– Проедешь?

Я кивнул, включил раздаточную коробку и врубил прямую передачу. Через минуту мы уже ехали через озеро. Вода поднялась выше колес, потом начала просачиваться в кабину и остановилась, дойдя до наших коленей. Песчаное дно в этом месте было ровным и плотным, поэтому мне приходилось только объезжать старые пни и немногочисленные ямы. «Викки» вела себя превосходно. Можно было подумать – моя старушка отлично понимает, кого она везет и куда.

Проехав по дну бывшего болота примерно полмили, мы перевалили через небольшую песчаную гряду и оказались возле русла ручья, впадавшего в Алтамаху. Именно в этом ручье мы с дядей рыбачили чаще всего, и я неплохо его изучил. Я знал, что он достаточно глубок, но бросать «Викки» мне не хотелось, поэтому я включил пониженную передачу и двинулся через ручей вброд. Очень скоро мои лежавшие на руле руки скрылись под водой; мелкие волны заливали капот и плескались на уровне наших плеч, но «Викки» продолжала уверенно двигаться вперед. Мы были почти на середине ручья, когда машина наткнулась на какое-то скрытое под водой препятствие, которое она не смогла столкнуть с дороги. Колеса буксовали в песке, но наше продвижение остановилось, и я посмотрел на дядю. Сколько еще проработает оказавшийся под водой мотор, я не знал. Пока он оставался включенным, выхлопные газы не давали воде попасть в цилиндры через выхлопную трубу, но я не был уверен, выдержат ли прокладки, трамблер, свечи и прочая электрика.

Впрочем, выбора у нас все равно не было. До берега оставалось ярдов десять, и я открыл дверцы со своей и дядиной стороны. Из салона мы буквально выплыли. Глубины здесь было не меньше шести футов, но дно быстро повышалось, так что вдвоем мы без особого труда дотащили Томми до берега. Ее глаза были закрыты, тело обмякло, но она еще дышала, и дядя почти бегом двинулся между деревьями. Минут через пять мы достигли купальни, выкопанной на берегу озера у дальнего края Святилища.

К этому времени уже стемнело. Луны не было, а небо затянули тучи, грозившие пролиться дождем. Дядя уже собирался шагнуть в воду на краю купальни, когда Томми неожиданно открыла глаза.

– Подождите… – прошептала она, и дядя бережно уложил ее на песок. Томми попыталась облизнуть пересохшие губы, но во рту у нее скопилось слишком много крови. Несколько раз сглотнув, она перевела дыхание и посмотрела на дядю.

– Еще одна вещь… я уже говорила, но… Пожалуйста, скажите несколько слов на моих похоронах.

Дядя кивнул. Говорить он не мог; рыдания, которые он сдерживал с большим трудом, стальным обручем сдавливали его горло.

– Обещайте! – не сдавалась Томми, и дядя в конце концов выдавил:

– Х-хорошо…

– И… самое последнее… – Она поперхнулась и долго кашляла, сплевывая кровью. Ее грудь высоко вздымалась и опускалась, словно Томми никак не могла отдышаться. Наконец она прошептала: –Расскажите… расскажите ему все…

Дядя заплакал, и Томми слабо толкнула его в грудь.

– Расскажите!

Дядя кивнул, и Томми закрыла глаза. Ее голова запрокинулась, тело обмякло, дыхание стало неглубоким и редким. Дядя попытался снова взять ее на руки, но покачнулся.

– Помоги-ка…

Я придержал голову Томми, и мы вместе вошли в купальню. Когда вода поднялась нам до пояса, мы остановились, удерживая тело Томми на плаву. Ее ноги и руки безвольно покачивались на воде, но она все еще была жива. Дядя открыл рот, пытаясь что-то сказать, но голос ему не повиновался, и я положил свободную руку ему на плечо. Он попробовал снова, но так и не смог издать ни звука. Наконец я сказал:

– Дядя… соберись. Пожалуйста!

Он посмотрел на меня с бесконечным отчаянием в глазах, потом просунул широкую ладонь под голову Томми и, поцеловав ее в лоб, прошептал:

– Дитя мое, Томми… Во имя Отца… – Погрузив ее тело в воду, дядя на мгновение запнулся. Моя рука по-прежнему лежала у него на плече, и я чувствовал, как дрожали его мускулы, когда он снова поднял Томми над поверхностью. – …И Сына… – Он опять погрузил ее в воду, но тут же снова прижал к своей груди. Дядя плакал, уже не таясь; сотрясавшие его тело рыдания поднимались откуда-то из самой глубины души – из того сокровенного уголка, который он никогда и никому не показывал. – …И Святого Духа… – Дядя поцеловал Томми и в третий раз окунул в темную воду. На мгновение ее лицо скрылось под волнами, изо рта и носа поднялись пузыри, и я поспешил ему помочь. Когда мы в последний раз подняли Томми над водой, ее глаза неожиданно широко распахнулись. Они как-то странно мерцали в окружающей нас полутьме, и я понял, что она уже наполовину не здесь, а в другом мире. Поднялась тонкая белая рука, холодная ладонь легла мне на затылок. Повинуясь ее легчайшему нажиму, я наклонился и прижался лбом ко лбу Томми.

– Твоя книга… она уже стояла у него на полке, – услышал я. Томми набрала полную грудь воздуха, собираясь сказать что-то еще, но я не услышал ни звука. Только ее последний вздох слегка коснулся моего лица и унесся к океану вместе с легкими волнами.

* * *

Сознание того, что Томми больше нет, причиняло мне физическую боль. Я пытался даже разозлиться на нее, надеясь, что гнев уменьшит мои страдания, но каждый раз, когда мне это почти удавалось, я словно наяву слышал ее смех, ощущал легкие прикосновения, видел свет, который осиял ее глаза за миг до смерти.

Да и злился я вовсе не на нее, а на себя. Я чувствовал свою вину. На второй день это ощущение сформировалось окончательно, глубоко укоренившись в моем сознании. Я действительно был виноват. Да, за эти годы я много раз писал и звонил Томми, но она не отвечала; да, она сама решила уехать, но… Сейчас я думал, а был ли я достаточно настойчив, сделал ли я все возможное, чтобы этого не случилось? Разумеется, я не был настолько наивен, чтобы полагать, будто мне удалось бы изменить ход ее жизни, и все же я мог бы… мог бы…

В общем, вы понимаете, что я имею в виду.

Два дня я сидел на носу своей яхты и смотрел в пространство, терзаясь сомнениями и запоздалым раскаянием. Я сожалел об упущенных возможностях, о том, что мог бы сделать, но не сделал. На третий день ноги сами привели меня в редакцию (на самом деле это были не ноги, а дядина «Салли», в которую я сел, сам того не сознавая), но перемена места мало что изменила: по-прежнему, куда бы я ни посмотрел, я видел перед собой только Томми. Она была повсюду, и мне некуда было от нее укрыться, даже если бы я этого хотел.

Статья о Майки, подкрепленная длительными размышлениями и тщательным расследованием, уже вполне созрела у меня в голове, поэтому мне понадобилось всего четверть часа, чтобы набрать на компьютере необходимую тысячу с лишним слов. А вот некролог Томми, состоявший всего из полутора сотен слов, занял у меня б'oльшую часть дня.

Был уже вечер (пора было ужинать, но есть мне совершенно не хотелось), когда в мой закуток заглянул Ред. Усевшись на краешек стола, он сам нажал кнопку вывода на печать. Пробежав глазами выползший из принтера листок бумаги, редактор высоко поднял брови и сказал:

– На сегодня достаточно, Чейз. Иди домой.

Некролог появился в «Брансуик дейли» на следующий день.

«Умерла ТОММИ ЛИНН МАКФАРЛЕНД.

Она родилась 17 апреля 1978 года. Талантливая актриса, настоящий знаток бейсбола, преданная болельщица «Краснокожих» и «Бульдогов», она любила песни Дона Маклина и в 1995 году была признана лучшей ученицей старшей школы Брансуика. Томми была бескорыстной, щедрой, сострадательной, красивой молодой женщиной, которая могла бы жить, любить и дарить радость всем, кто с ней соприкасался.

Но 27 августа ее не стало.

В раннем детстве, когда Томми не было и десяти лет, ее изнасиловал родной отец, Джек Макфарленд. Вот почему, едва достигнув совершеннолетия, она уехала из нашего города на другой конец страны. Томми стремилась чем-то заполнить зияющую пустоту, которую оставил в ее душе поступок отца, но так и не сумела этого сделать. В конце концов эта давняя рана убила ее.

К счастью, Томми умерла на руках людей, которых она считала самыми близкими; она познала любовь и обрела покой.

Если позволит погода, прощание с Томми Линн состоится на лужайке перед домом Уильяма и Лорны Макфарленд в среду, 30 августа, в 13 часов. Похороны состоятся в тот же день на семейном кладбище».

Я знал, что Джеку Макфарленду вряд ли понравится мой некролог, но на него мне было плевать. Реду, однако, было не все равно, что скажет и сделает один из самых известных и уважаемых жителей города, поэтому он вычеркнул из некролога те места, которые могли повлечь за собой судебный иск против меня, против него, а также против газеты.

И все-таки, написав этот некролог, я отчасти выплеснул из себя ту горечь, которая отравляла мне последние дни. Работа журналиста или писателя порой действительно обладает подобным эффектом – она очищает душу, помогая избавиться от чересчур сильных эмоций. В общем, мне стало легче…

Должно быть, о чем-то в этом роде думала и «Салли», когда без моего ведома отвезла меня на работу.